– Вот, что я тебе скажу, братец, – решительно, как напутствие, прозвучал рядом уже привычный за последние недели голос. – Беги! Беги из земли Содома и Гоморры! Беги из Египта и от фараона! Беги из своей страны, где порок восхваляется и добродетель подвергается поруганию, где человек, изучающий искусства и философию, называется мечтателем, живущий скромно и честно – безумцем, верующий в величие Божие – глупцом, уповающий на Христа – достойным насмешек… Беги из этой земли, где тот называется благоразумным, кто грабит бедного, вдову и сироту; тот считается мудрым, кто думает только о накоплении богатств; тот благочестивым, кто грабит другого с наибольшим искусством! Поверь, ничего там нет, кроме нечестия, ростовщичества, грабежа, богохульства, хищничества, содомства и распутства…
– Сам-то ты почему не убежал? – проворчал Гумилев.
На террасе ветхой таверны времен, наверное, войны с Камбрейской лигой, над позеленевшим за века гранитом обмелевшего канала Piovego Гумилев и Ахматова пили великолепное токайское вино, любуясь на готические шпили и башни городской цитадели. Сияние Сан-Марко медленно угасало, и с последними сполохами небесных фантазий Беато Анджелико до Гумилева донеслось:
Есть Бог, есть мир – они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога.
Но все в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.
Затем время сомкнулось, и XX век вступил вокруг в свои безраздельные права. Первые дни в Венеции он еще сторожился, но город на лагуне не исчезал, не становился маревом, не начинал звучать потусторонними голосами былого, не увлекал по сокровенным тропам – и вскоре, вместе с другими европейскими вояжерами, Гумилев безмятежно наслаждался византийскими куполами собора св. Марка, св. Теодором с крокодилом и крылатым Львом с Евангелием на Пьяцетте, бронзовыми Гигантами Часовой башни с их колоколом, не умолкающим пять столетий подряд. Ахматова была рядом: в морской Венеции ее не так душил зной, и она воспряла, очарованная разноязыким гомоном туристов, множеством ухоженных голубей, бесцеремонно требующих пшена и крошек, и, главное, обилием соблазнительно дешевых лавочек, предлагающих невероятный выбор сувенирных поделок с обязательным львиным геральдическим знаком Serenissima Repubblica di San Marco:
Сколько нежных, странных лиц в толпе.
В каждой лавке яркие игрушки:
С книгой лев на вышитой подушке,
С книгой лев на мраморном столбе!
Дней десять до начала "европейского" лета Ахматова, уже заметно раздавшаяся, азартно закупала везде эти подушечки, маски котов и венецианских дам, бауты, веера, шляпы с кружевами, расписные кораблики с оловянными гондольерами и стеклянную муранскую дребедень. На "русское" 19 мая она с гордостью демонстрировала свои трофеи киевской кузине Нанике Змунчилле. Гумилева в это время в Киеве уже не было – накануне он отправился в Петербург.
В редакции "Аполлона" наперебой судачили про таинственное исчезновение из города Вячеслава Иванова, который на днях, наскоро собравшись, отбыл за границу вместе с падчерицей Верой Шварсалон и дочерью Лидией. Жилье на "башне" ликвидировалось. Потерявший кров Михаил Кузмин, безденежный и озлобленный, делал всем намеки на пикантные обстоятельства, сопутствовавшие внезапному бегству. За обедом "Chez Albert" Кузмин туманно витийствовал о постоянно посещавших Иванова видениях покойной супруги Зиновьевой-Аннибал, о мистической экзальтации отчима и падчерицы, уверовавших в подлинность призрачных призывов, и о вторжении в эту небесную мистику неких обстоятельств, вполне земных… В роковой водоворот едва не затянуло и самого Кузмина, которого Вера Шварсалон в припадке отчаянья стала склонять к фиктивному браку. Избегавший женщин Кузмин был, по его словам, "потрясен" и, по-видимому, от потрясения так и не отошел. Взволновавшись, он увязался за Гумилевым до Царскосельского вокзала, все толкуя о своей несостоявшейся "женитьбе":
– Если кому-то покойница вручает свою дочь заместить себя на земле – лучше держаться подальше. А я никаких загробных голосов не слышал! Шутка ли: девица брюхата на шестом месяце…
История была непонятной и диковатой, тем более что разыгралась она во время публикации Ивановым двухтомного стихотворного собрания "Cor Ardens", посвященного "бессмертному свету Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал":
Той, что, сгорев на земле моим пламенеющим сердцем,
Стала из пламени свет в храмине гостя земли.
Оба тома были наполнены стихотворными заклинаниями, взывающими к тени мертвой жены с невероятной даже для Иванова действительно волшебной художественной силой. Что за "дионисийские вихри" закрутились, разбуженные этой сверхчеловеческой словесной магией, Гумилеву не хотелось и представлять. "Как же должно относиться к Вячеславу Иванову? – писал он, откликаясь в "Аполлоне" (июньском) на выход второго тома "Cor Ardens". – Конечно, крупная самобытная индивидуальность дороже всего. Но идти за ним другим, не обладающим его данными, значило бы пускаться в рискованную, пожалуй, даже гибельную авантюру. Он нам дорог как показатель одной из крайностей, находящихся в славянской душе. Но, защищая целостность русской идеи, мы должны, любя эту крайность, упорно говорить ей "нет" и помнить, что не случайно сердце России – простая Москва, а не великолепный Самарканд".
Маковский, непроницаемый на людях для сплетников, с досадой признавался Гумилеву:
– Не нравится мне очень эта история. Есть вещи слишком житейские, чтобы могли позволить их себе такие люди, как Вячеслав. Вообще, башенный корабль потерпел, по-видимому, крушение. Одни круги остались.
Одинокий верховой гусар промчался мимо в сторону Софии; напротив, на зеленых площадках, разбитых на месте прежних фонтанов, гувернантки с солнечными зонтиками пасли нарядный выводок малышей. Больше года Маковский жил в Царском Селе, перебравшись в один из особняков на Новой улице сразу после женитьбы. Брак был, на удивление, удачен: его москвичка оказалась хоть и взбалмошной, но милой и домовитой, быстро освоившись среди царскоселов. Супруги привечали у себя местных литераторов и художников, граф Комаровский сошелся с шефом "Аполлона" накоротке, а Марина Маковская была хороша с Ахматовой. Гумилев, по-соседски, составлял компанию pápá Makó в царскосельских прогулках.
Сам покинув Мойку, Маковский переносил теперь редакцию "Аполлона" на Разъезжую улицу, к Пяти Углам, чтобы в новых стенах вести на новый лад непомерно разросшееся хозяйство. При "Аполлоне" уже выходили "Русская художественная летопись" и "Литературный альманах", издавались книги, выставочные буклеты, открытки, репродукции, была открыта собственная издательская лавка. Недавняя "аполлоновская" выставка "Сто лет французской живописи" прошла под покровительством русского двора и французского министерства иностранных дел, соединив в залах Юсуповского особняка на Литейном живописные шедевры Парижа, Версаля, Люксембурга и Гренобля с французскими коллекциями Петербурга и Москвы. С нового сезона перемены должны были затронуть как художественную, так и театральную часть преобразившегося журнала. Что же касается части литературной, то редактор "Аполлона" не имел ничего против передачи ее в полное владение акмеистов из "Цеха поэтов".
– Думаю, что и "Академия стиха" окажется после отъезда Вячеслава совсем сиротой бесприютной, чем-то вроде "Академии без Ломоносова". На мой взгляд, надо решиться – чтобы дело не завяло, как цветок без росы небесной, – на полную реорганизацию…
Серия изящных стихотворных томиков с лирой на обложке произвела сильное действие. Заговорили о "направлении", созданном молодыми столичными литераторами. "Какова ценность этих попыток? – гадали критики. – Истоки ли это великих рек или только ручейки? Кустарник ли это или "племя младое, незнакомое", которое перерастет великанов русской поэзии?" К "цеховикам" теперь причисляли всех, без разбора, стихотворцев-дебютантов, даже москвичек Марину Цветаеву и Любовь Столицу. Но Гумилев, вернувшись из Италии, нашел "Цех" заглохшим и испуганным. В самый разгар лаврового триумфа Владимира Нарбута, выпустившего, наконец, свой типографский шедевр, поименованный "Аллилуйя", пришло известие о привлечении триумфатора к суду по ст. 74 Уголовного уложения (кощунство) и ст. 1001 Уложения о наказаниях (порнография). Сам же шедевр Петербургский цензурный комитет предписывал из продажи изъять и, изъяв без остатка, уничтожить.
– Это все из-за шрифта, – объяснял Гумилеву расстроенный Михаил Зенкевич. – Шрифт-то славянский. И она, "Аллилуйя" эта, с титлами, с красным титлом была напечатана… После этого: что такое "Аллилуйя"? Смотрят: божественное, должно быть, что-то, а там – хреновина какая-то…
Против "хреновины" Нарбут пытался протестовать. Вообразив себя "новым Адамом", он хотел следовать ветхозаветному 148-му псалму, где говорилось о двух путях "хваления Господа" – небесном и земном, о "великих рыбах и всех безднах", "зверях и всяком скоте, пресмыкающихся и птицах крылатых", которые призваны "хвалить Господа от земли" (Пс. 148. 7–10). "Хвалу от земли" возносили в стихах Нарбута зобатые степные волы с "глазами-лупами", "разухабистые" жеребцы, радостно случающиеся с кобылами, щенок первого приплода, отбрасывающий "огороды между ног", сочные украинские девки, ползающие, "как ублюдки", по клубничным грядкам, сизоносые пьяницы в шинке, влюбленный чумазый шахтер, "залихватски жарящий на гармошке", и сельский "подпасок долгоспинный" в коровьем хлеву:
В пригороде всем раскидисто живется -
парубкам, девчатам, бабам матерым…
– Потому и "аллилуйя", и шрифт церковный, и титла. При чем тут кощунство и порнография? Я же земняк, а не небесняк!
Гумилев выразил сомнение, что уголовный суд примет это во внимание.
– Не лучше ли уехать на время? А то еще на каторгу пойдешь. Сиди пока у себя в Глухове. Только ведь и там достанут, это же не Африка…
– Африка? – оживился Нарбут. – Можно и в Африку!
Среди "цеховиков" Гумилев не обнаружил супругов Кузьминых-Караваевых. Тут тоже была семейная драма, впрочем, без всякой мистики. Не успев получить лавры за "Скифские черепки", Елизавета Юрьевна внезапно влюбилась в красавца молдованина, брата воспитанницы одной из караваевских дам-благотворительниц. Человек искренний и прямой (как и подобает социалистке), она открылась мужу, объявив о расторжении их взаимного "общественного союза". Но Дмитрий Владимирович оказался плохим общественником, скандалил, плакал, не давал развода. Возмущенная ретроградством Кузьмина-Караваева укрылась в родной Анапе, а "синдик-стряпчий" загулял с горя в каких-то сомнительных кабачках на Лиговке, да так и исчез с глаз. В начале июня Гумилев нашел его в родовой усадьбе под Бежецком – томного, унылого, но благопристойного, в компании оживленных земцев (на время уездных выборов в Борисково располагалась штаб-квартира местных либералов).
В Подобине вновь жили Неведомские. Гумилев навещал их верхом вместе с Ольгой Кузьминой-Караваевой, вернувшейся из Оспедалетти. Он снова пытался освоить на рьяных подобинских рысаках верховые трюки, вскакивал в седло и соскакивал без помощи стремян, но цирковых представлений уже не затевал. Зато все четверо пускались в долгие объезды по соседям. Впрочем, лето выдалось дождливым, и частую непогоду Гумилев коротал один в слепневской библиотеке с итальянской грамматикой и томом "Inferno", который пытался читать "с листа":
Luogo è in inferno detto Malebolge,
tutto di pietra di color ferrigno,
come la cerchia che dintorno il volge.
Он схватывал лишь общий смысл итальянских стихов, но от этого безумные картины Данте – скалы, пропасти, зубчатые башни и стены, озаренные кровавым адским пламенем, – выступали еще страшнее и загадочнее, воскрешая флорентийский сонный бред. Опять томила тоска, казалось, что во всей вселенной нет ни одного атома, который бы не был полон глубокой и вечной скорби, тощие вороны глухо каркали, предвещая, над дряхлой готической твердыней Запада, где затаилось зло:
Сам хозяин был черен, как в дегте,
У него были длинные когти,
Гибкий хвост под плащом он прятал.Жил он скромно, хотя не медведем,
И известно было соседям,
Что он просто-напросто дьявол.
В эти дни, изнемогая под ударами итальянских броненосцев, бомбардировавших Дарданеллы с моря, невероятных сухопутных бронемашин, наступающих на Триполи и воздушных дирижаблей, терзавших турецкие экспедиционные части у Бенгази, Высокая Порта отчаялась отстоять за собой африканские земли и запросила пощады. Но над европейскими рубежами самóй обескровленной Османской Империи уже нависли молодые балканские хищники, Болгария и Сербия, алчущие сокрушительного реванша за все былые обиды. 29 мая (11 июня) в их военно-политический союз против Турции вступила Греция.
ВОССТАНУ ИЗ ЗАБЫТЬЯ И СОКРУШУ ВСЕХ НА ПУТИ!
Кабинеты великих держав Антанты и Тройственного союза лихорадочно искали возможные комбинации политических и военных демаршей, ультиматумов, торговых санкций и даже совместного контроля над Проливами в случае катастрофического развития событий во Фракии, Македонии, Приштине и Салониках.
Европа доживала последние недели мира.
V
В ожидании наследника. Встреча в Москве. Журнальные отзывы. Дипломатия Брюсова. Томительное лето. Несчастье Бориса Покровского. Странности Маруси Сверчковой. "Коля-маленький". В номерах "Белград". Помощь Тюльпановой-Срезневской. Переезд "Аполлона". Второе рождение Михаила Кузмина. Конец "молодой редакции". Создание "Гиперборея". В. И. Гедройц. Эго-футуристы. Балканский кризис. Рождение Льва Гумилева.
– Молитесь! – объявила в июле Анна Ивановна Гумилева крестьянскому сходу. – Если даст Бог наследника – все долги прощаю…
Слепневские мужики и бабы истово крестились вслед промчавшемуся по деревне шарабану с озабоченным молодым барином – недоимок за крестьянскими хозяйствами накопилось довольно. Встретив в Москве киевский поезд, Гумилев повез вконец располневшую Ахматову в гостиницу (вероятно, в знакомый по прошлому году "Метрополь"). Устроившись, пошли по книжным лавкам. Ахматова бережно снимала с полок номера журналов, долго вертела в руках, потом, решившись, пугливо заглядывала в отдел критики, захлопывала книжку и торопливо ставила на место. Гумилев, невозмутимо следуя рядом, забирал обнаруженный том и отдавал приказчику. Так, вдвоем, напоминая со стороны охотника, промышляющего с породистой собакой, они добыли "Русскую мысль", "Заветы", "Путь", "Известия" Вольфа и "Современник". В гостиничном номере добыча была подвергнута тщательному исследованию. "Я приоткрывала последние номера журналов и находила сочувственные отзывы о "Вечере", – вспоминала Ахматова. – Я немедленно закрывала книгу и старалась сделать вид, что я ничего не видела. Мне казалось, что иначе они исчезнут". Гумилев, раздраженно отшвырнув невозможную статью Бориса Садовского ("О "Чужом небе" Гумилева, как о книге поэзии, можно бы не говорить совсем, потому что ее автор – прежде всего не поэт"), сосредоточенно углубился в огромный брюсовский очерк "Сегодняшнего дня русской поэзии". Вместе с Маковским они рассчитывали на присоединение Брюсова к "Аполлону", особенно теперь, когда московский maître, рассорившись с владельцем "Скорпиона" Сергеем Поляковым, кажется, не нашел общего языка и с редактором "Русской мысли" Петром Струве. Маковский намекал, что готов печатать Брюсова по червонцу за строчку, как Смирдин издавал в свое время Пушкина:
– Группа молодых писателей, составляющая теперь редакцию "Аполлона", тяготеет именно к тому литературному credo, которое закреплено Вашим авторитетом.