Приходилось защищаться. Книга Мандельштама "Камень" появилась под особой издательской маркой "Акме" – чтобы доказать автономность кружка акмеистов от всего "Цеха поэтов". Срочно готовился особый выпуск "Гиперборея", посвященный символистам – чтобы отвести от акмеистов обвинение в "ненависти к старшим". В "Цех" немедленно кооптировали разношерстную группу "поэтов вне направлений", преимущественно мистиков-эстетов: антропософа Вадима Гарднера, неоязычника-скандофила Владимира Юнгера, ученицу писателя-эзотерика Г. О. Мебеса Нину Рудникову, приверженца петербургских масонов-розенкрейцеров Бориса Зубакина, поклонника античной драматургии Сергея Радлова, жеманного резонера Всеволода Курдюмова, бравировавшего лихими рифмами и мрачным романтизмом, и даже самобытного философа-стихотворца Алексея Скалдина, которого год назад Городецкий лично не допустил в "члены-соревнователи":
– Стихи Ваши бесстильны, неорганичны и суесловны!
Обиженный Скалдин, считавший себя продолжателем "теургического символизма" Вячеслава Иванова, на мировую с "синдиками" не пошел. Вместе с критиком Николаем Недоброво (также имевшим давние счеты с Городецким), искусствоведом Евгением Лисенковым и переводчиком Рейнгольдом Вальтером он вознамерился возродить в Петербурге распавшуюся "Академию стиха", учредив при ней собственное "Общество поэтов" – без дисциплины, иерархии, муштры и, главное, без акмеизма и адамизма. Духовным вождем Скалдин и Недоброво провозгласили "почетно исключенного" из "Цеха поэтов" Александра Блока, а Гумилева в обновленную "Академию" даже не пригласили.
15 февраля 1913 года Городецкий повторил свою лекцию "Символизм и акмеизм" уже не в богемной "Бродячей собаке", а на открытом заседании "Всероссийского литературного общества". Тут страсти разгорелись нешуточные, причем сторону докладчика целиком принял только почтенный критик-марксист М. П. Неведомский (Миклашевский), который в призывах к "первобытности" и "народности" увидел "возврат к действительности, к конкрету, к краскам и трепету жизни". Большинство же собравшихся, не вникая в смысл развернувшейся полемики, напряженно ожидали от "адамитов" порнографических эскапад. В конце концов, старый петербургский врач-гигиенист Иван Маркович Радецкий, взяв слово, горячо и взволнованно заговорил о… сексуальной развращенности молодежи. Изумленная Ахматова негромко отпустила какую-то реплику. Тут-то нервы и сдали. Словно ужаленный, Радецкий, обернувшись, затопал ногами и, потрясая кулаком, истошно закричал:
– Вот они – Адамы… и их тощая Ева!!
Председательствующий в собрании Федор Сологуб прекратил прения, порекомендовав судить молодых поэтов "не по словам, а по делам":
– Жизнь покажет, насколько прочен акмеизм.
Осторожный "песельник" Николай Клюев на всякий случай немедленно отмежевался и от акмеизма, и даже от "Цеха поэтов":
– И рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше!
В "Аполлоне" Маковский, очень недовольный постоянными скандалами, не скрывал разочарования. Гумилев упрямо гнул свою "линию". В февральском номере появилась статья Мандельштама "О собеседнике", в мартовской – подборка стихотворений всех участников кружка "Акме", в апрельской – материалы о "предтече акмеизма" Франсуа Виллоне (Вийоне). Но было ясно: альянс "Аполлона" с "Цехом поэтов" доживает последние дни. На помощь "цеховикам" неожиданно пришел Владимир Нарбут, вернувшийся в Россию сразу после всеобщей амнистии ввиду годовщины 300-летия Дома Романовых. Едва оглядевшись в Петербурге, Нарбут неожиданно очутился в кресле главного редактора "Нового журнала для всех". Журнал был "идейным", демократическим, с устоявшимся кругом подписчиков – земских учителей, сельских фельдшериц и прочей крепкой провинциальной интеллигенции "из народа". Но Нарбут планировал повернуть почтенное издание к новейшей столичной литературе и искусству, прежде всего – к акмеизму:
– То, что на обложке стоит "журнал для всех", вовсе не должно означать "для всех тупиц и пошляков"!
О пережитом в Африке Нарбут, жестоко страдавший от приступов тропической лихорадки, вспоминал с отвращением: грязь, скука, пьянство, хуже, чем в пинском или могилевском захолустье.
– Ну-ка, – недоверчиво спрашивал Гумилев, – скажи, что такое "текели"?
– Треть рома, треть коньяку, содовая и лимон, – отвечал Нарбут. – Только я пил без лимона.
– А если пойдешь в Джибути от вокзала направо, что будет?
– Сад.
– Верно. А за садом?
– Каланча.
– Не каланча, а остатки древней башни… Да, действительно, был в Джибути…
Контраст африканских впечатлений Нарбута с восторженными картинами из собственной памяти не переставал изумлять Гумилева.
Он вновь собирался в Абиссинию!
На минувшее Рождество в Царском Селе появился профессор Борис Александрович Тураев. Автор фундаментальной "Истории Древнего Востока", Тураев желал обозреть африканскую живописную коллекцию, о которой некогда писал петербургский "Синий журнал". Вечер получился незабываемым. Все трофеи по случаю были расставлены в гостиной на стульях и диванах. Стремительный, сам похожий на какую-то ощипанную африканскую птицу, Тураев ахал и охал, скакал от одного картона к другому, тут же принимаясь излагать свое виденье каждого сюжета. У складня, изображавшего Деву Марию и крылатого святого Абуну Тэкле-Хайманота, восхищенный профессор окончательно возликовал и зашелся красноречием, живописуя мучения чернокожего подвижника, простоявшего во имя Господа семь лет на одной ноге:
– Видите, он изображен шестикрылым, с отделенной левой ногой?! Это потому, что, согласно преданию, ангел-хранитель Абуны положил прямо к небесному престолу отсохшую конечность своего подопечного, потребовав взамен шесть крыльев, как у серафимов, – как знак невиданной славы! А какие глаза! Удивительно лаконично, ярко, выразительно…
Коля-маленький внимал необычной экскурсии, по-детски приоткрыв рот. Казалось, из благоговения, он сам, подобно св. Абуне, готов стоять перед Тураевым на одной ноге. Гумилев, не избалованный вниманием ученых востоковедов, растрогался. Проводив гостя, он упаковал складень в нарядную обертку и на следующий день повез Тураеву в университет рождественский подарочный сюрприз.
Гумилев поджидал Тураева в стеклянном кондитерском павильоне, устроенном в начале знаменитого коридора Петровских Коллегий – "одном из тех прелестных, заставленных книгами уголков Петербургского университета, где студенты, магистранты, а иногда и профессора пьют чай, слегка подтрунивая над специальностью друг друга". "В этом маленьком собраньи, – вспоминал Гумилев, – мой складень имел посредственный успех: классик говорил о его антихудожественности, исследователь Ренессанса о европейском влияньи, обесценивающем его, этнограф о преимуществе искусства сибирских инородцев. Гораздо больше интересовались моим путешествием, задавая обычные в таких случаях вопросы: много ли там львов, очень ли опасны гиены, как поступают путешественники в случае нападения абиссинцев. И как я ни уверял, что львов надо искать неделями, что гиены трусливее зайцев, что абиссинцы – страшные законники и никогда ни на кого не нападают, я видел, что мне почти не верят".
Тем не менее присутствовавший при оживленной беседе проф. С. И. Жебелев осведомился у занятного студента: был ли тот с рассказом о своих приключениях в Академии Наук? Гумилев честно признался Жебелеву, что академические служители в мундирах с галунами, охраняющие официальную науку от внешнего мира, внушают ему робость куда большую, чем африканские гиены. Через полчаса Гумилев уже стоял с рекомендательным письмом от Жебелева в приемной директора Музея антропологии и этнографии академика Василия Васильевича Радлова. А тот, выслушав краткий отчет об Абиссинии, внезапно предложил энтузиасту возглавить научную экспедицию в Северо-Восточную Африку!
Окрыленный Гумилев представил в Музей этнографии проект грандиозного проникновения в Данакильскую пустыню от южных ее границ до северных, в ходе которого планировалось даже объединение местных племен и перемещение их на территорию султаната Рагета, поближе к побережью. Однако к ведению столь масштабных действий в Сомали ведомство Радлова оказалось неготовым. К февралю 1913 года Гумилев разработал новый план, который и был благополучно утвержден:
"Я должен был отправиться в порт Джибути в Баб-эль-Мандебском проливе, оттуда по железной дороге к Харару, потом, составив караван, на юг в область, лежащую между Сомалийским полуостровом и озерами Рудольфа, Маргариты, Звай; захватить возможно больший район исследования; делать снимки, собирать этнографические коллекции, записывать песни и легенды. Кроме того, мне предоставлялось право собирать зоологические коллекции. Я просил о разрешении взять с собой помощника, и мой выбор остановился на моем родственнике Н. Л. Сверчкове, молодом человеке, любящем охоту и естественные науки. Он отличался настолько покладистым характером, что уже из-за одного желания сохранить мир пошел бы на всевозможные лишения и опасности".
Отъезд был назначен на начало апреля. Гумилев делил время между экзаменами в университете и визитами в Артиллерийское управление и правление Добровольческого флота. Он познакомился с главным хранителем Музея этнографии, страстным исследователем архаических культур Львом Яковлевичем Штернбергом и с маститым апологетом дарвинизма академиком Дмитрием Николаевичем Анучиным, мечтавшим добыть экземпляр африканского красного волка для подтверждения гипотезы о трансформации биологических видов. "Принцы официальной науки, – вспоминал Гумилев, – оказались, как настоящие принцы, доброжелательными и благосклонными". В последние недели марта Гумилев и Сверчков вдвоем трудились без устали дни напролет, получая ружья, седла, вьюки, а также – удостоверения и рекомендательные письма. Накануне отъезда Коля-маленький, прибыв, как было условлено, из Царского Села на "Тучку", обнаружил там лежащего в полубеспамятстве Гумилева и Ахматову, растерянно хлопотавшую над бредившим мужем.
Вызванный врач поставил предварительный диагноз – тиф.