Женщины Бомбея - вьючные животные. Конечно, встречаются исключения - с брил-лиантовыми инкрустациями вокруг ноздрей, в драпировках с золотой лентой, которая наискось перерезает их, как карточных королев.
Вьючные самки с суровыми взглядами, кривоногие, неулыбчивые, переносят на головах обломки разрушенных домов под взглядами бесцеремонных самцов, которые, кажется, способны сделать усилие, только когда фантастическими движениями раскручивают и закручивают тюрбан.
Некоторые несчастные - их можно встретить - от старости и усталости почти лишились рассудка и потрясают дряблыми грудями и седыми прядями, как ведьмы из "Макбета".
Бомбей - город замаранный, и чистый, и хорошо пахнущий. Парадная форма. На полицейских берлинская лазурь, желтые шапочки надвинуты на глаза, ручка широкого зонта заткнута под пояс с левой стороны. Колледжи утопают в зелени, оксфордская архитектура, шушуканья учеников. Водоносы балансируют с шестами, на концах которых сверкают медные ведра. Упряжка белых волов: погонщик правит, выкручивая одному из них хвост.
Тремя воспоминаниями отмечен наш путь по местам, куда никто не решается совать нос. Где все выжжено полуденным солнцем. Первое - место сцены из Киплинга, жестокая стычка мангуста и кобры. Факир и его помощник расставляют подозрительного вида корзины. Слышится гугнивая музыка - но что попало тут не сыграешь. Соломенный котелок вдруг словно начинает кипеть, крышка приподнимается, содержимое выплескивается наружу. Отвратительное, сливочно-желтое, текучее... высвобождается... и устремляется на тротуар. Тогда факир открывает нечто похожее на лотерейный барабан, откуда выскакивает мангуст. Через миг он уже рядом с утекающей сливочной желтизной, начинается поединок. Обхваты, рывки, каллиграфические знаки, росчерки и взмахи хлыста. Розовая морда отчаянно хочет вцепиться в затылок. Кобра трижды распрямляется: ее мышцы распределены таким образом, что она может стоять на небольшом завитке хвоста. Она стоит, и ее голова целится в мангуста, как револьвер. Мангуст прыгает и побеждает. Из шеи кобры хлещет кровь. Она замирает. Но змея - это долгая вереница; голова мертва, а хвост еще бьется. Новость не успела дойти до конца.
Второе воспоминание - греческий храм на вершине величественной лестницы у берега моря. Ни надписей, ни статуй. Полуденное солнце ослепляет фасад, колонны, ступени памятника убитым офицерам. Наверху, посреди площадки, на которую выводят ступени, спит нищий. Его смуглая кожа поблескивает; красное полотно тюрбана зигзагами легло по ступеням, как преступная кровь.
Почему он поднялся и решил спать здесь, под ярким солнцем? Почему его не прогнали? Как бы то ни было, этот храм и лестница стали постаментом для напряженной мизансцены, смыслом существования спящего, театром этого неподвижного трагика. Мы с Паспарту в восторге от этой случайной драмы, и даже моровая язва в Фивах при любом Эдипе с ней не сравнится.
Третье воспоминание. Маленький мальчик несет на себе барабан и обезьянок. Лицо, рука, торс, ноги, тюрбан, туника, барабан, торба, веревки, сандалии, обезьяны - хрупкое изваяние, шедевр под однородным слоем белой пыли. Одушевляет эту живую статую только взгляд - словно из черных прорезей в маске - и розовое пламя бетеля, когда приоткрывается рот.
Но незабываем этот персонаж романа "Без семьи" по-индусски, этот Ким-акробат благодаря обезьяньим лапам: под пыльной массой обезьян не отличить, они сливаются с веревками, с драпировками, с барабаном, и кажется, будто из тела парнишки вырастают маленькие ручки и тянутся за милостыней.
ПОЕЗД ИДЕТ В АД
Поезд в час. А ведь когда-то я читал "Кима" на берегу Аркашонского залива и мне казалось, что кругом жара! Из поезда виден наш корабль у причала, флаги, трапы, все те же, что и в "Шатле", где так точно была мне показана картина нашего путешествия.
Несносные носильщики требуют добавить чаевых. Паспарту решает их припугнуть. Они разбегаются. Потом возвращаются и липнут к окнам вагона-ресторана, где нам только и остается упасть друг против друга за столик без сознания - иначе не скажешь.
Я и не знал, что бывает такая жара и что в этих проклятых широтах можно жить. Поезд трогается. На ходу замечаю старые пушки - в начале рассказа о Киме он сидит на таких верхом.
Индийский пожар добела выжигает листы железа, стекла, леса, покрывает нас текучим клеем, который до тошноты нагнетает жар, и вентиляторы начинают сбивать это липкое тесто.
Не предупрежденные о свойствах этой пытки, мы оставляем открытым окно. Дремлем и просыпаемся, покрытые серой коркой: рот, уши, легкие, волосы всюду пепел от огня, которым охвачен наш путь. От этого ада лишь ненадолго можно спастись под холодным душем, который вскоре начинает кипеть, и с помощью кусочков льда, которые тают и становятся горячей водой, - и это все, что мистеру Фоггу и Паспарту дано узнать об Индии. Они пересекают ее на паровозе, перепрыгивающем через препятствия (ведь рельсы "гуляют" не на шутку - очевидно, коробятся, сближаются под влиянием невидимого пламени).
Будем сидеть, не шелохнувшись. Зерно, рис, рисовые поля, погрязшая в грязи деревня и проклятые, которые трудятся на полях этого ада. Но вот снова сине-бирюзовая с черным сойка, редкие кокосовые пальмы и деревья с роскошными буколическими тенями. Иногда одинокий кедр красуется в пустыне.
Вокзалы. Рубашки навыпуск. Зонты. Рабочие умываются и растирают себя кулаками. Затем топчут свое белье и выкручивают его. Все те же вьючные женщины. Слепцы с детьми-поводырями. Теперь жара не такая сумасшедшая. Ночью почти свежо. Завтра ад нахлынет с удвоенной силой.
КАЛЬКУТТА, 19 АПРЕЛЯ • СПЯЩИЕ НОСИЛЬЩИКИ • ГОРОД ЛЕЖАЩЕГО СКОТА • КУПАНИЕ В ХУГЛИ • ПУТЕШЕСТВИЕ, ПОСВЯЩЕННОЕ ВРЕМЕНИ
Четыре часа утра, поезд останавливается. Я дремал. Поднимаю штору и вижу: Калькутта, вокзал, рассвет. Перроны выложены рядами плит размером три на пять метров. В каждой клетке этой гигантской шахматной доски - эбеновая фигура: спящий носильщик. Носильщики ждут, когда начнут пустеть поезда. Сон сковал их в позах пловцов и борцов. Руки, ноги, шеи выкручены: как будто это застывшие кадры из фильма, где все двигалось, бесновалось.
На грязном крепдешине развязанных тюрбанов, заменяющем постель, судорожно вздрагивают обнаженные темные части тел. Странно наблюдать это яблонево-каучуковое чередование трупов - как страшное месиво после расстрела или эпидемии чумы. В этом восковом музее в конце концов начинаешь нервничать. Дышат ли они или нам это только кажется? Я опускаю штору: пусть за ней остается сонное царство и тела в животной спячке, словно бетелевые плевки.
Я завидую Филеасу Фоггу: между Канпуром и Варанаси ему пришлось взять напрокат слона, ведь железная дорога заканчивалась в Аллахабаде.
На слоне, наверное, было свежее, чем в нашем коробе.
Один ирландский господин, которому тоже надо на корабль, вдруг открывает дверь и сообщает: "С вокзала пора бежать". Мы кое-как одеваемся, забивая сумки и карманы. Трупы воскресают, поднимаются, хватают сумки, семенят гуськом.
Мне встречаются совершенно голые старики, удерживающие в равновесии свертки на голове. Рассевшиеся на земле семейства: слуги обмахивают отцов, вращая веера-флюгеры, а сами отцы увещевают ораву завернутых в лохмотья маленьких сокровищ. Восхитительные женщины с бриллиантовыми ноздрями, с браслетами из зеленого стекла. Рассвет. Мы жарим по Калькутте - она жарит нас. Миновав вереницу носильщиков, мы проходим по металлическому мосту - воздушному тоннелю, который звучно гудит, запруженный белыми быками и спящими погонщиками. Они не шелохнутся, мы через них перешагиваем.
Река Хугли, приток Ганга. Широкая, желтая, илистая. Маленький прогулочный пароход, на котором индусы курят такую же трубку в виде буквы V, что и египтяне. Дым парохода тянется через реку до "Таламбы", нашего корабля, который еще не виден. Соломенные кресла. Справа, на дальнем берегу реки, к красным аркадам поднимается широкий каменный склон. Девушки-индуски купаются. Купание сакрально, река - божество.
На другом берегу такой же склон, те же аркады, тот же плещущийся муравейник. Кремовая желтизна реки испещрена высокими лодками - их толкают, ворочая длинными веслами, стоящие на корме гребцы. Три шага вперед, три назад. Весло вместо руля. Фабрики. Фабрики. Доки. И вот три черных корабля "Бритиш Индия". Наш, "Таламба", - в чистом виде жюль-верновский. Сесть на него непросто. С противоположной стороны (там, где доки), лицом к кораблю - многоярусная толпа.
У одних посадка, другие машут платками. Тучные мусульмане возвращаются из Мекки, бороды у них с ярким розовым отливом. Есть и англичане в бриджах, и красивые дамы, завернутые в золотистые муслиновые вуали. Воскресенье. Дорожные чеки у нас не принимают. Катастрофа. Корабль дает гудок. Паспарту утирает пот. Наконец молодой англичанин, отец которого работает в египетском отделении "Истерн телеграф", соглашается взять чек. Сдачу он перешлет нам в Рангун. Трап поднимается. Успели.
Наше путешествие посвящено не антуражу, а времени. Участникам умозрительной антрепризы, в которой задействовано время, расстояние, долготы, меридианы, география, геометрия и все прочее.
Жюль Верн ни разу не упоминает о жаре, о морской болезни. Он придумывает детектива Фикса - удивительная находка! Да, мы постоянно вызываем подозрения и выглядим чудно всякий раз, когда действуем по непривычным для нас правилам.
Этой ночью я ищу спички. Пошатываясь от стенки к стенке, выхожу на палубу. Индусы укутались в ровные гладкие саваны. Ниже, где саванов нет, - месиво тел, как на расписных фасадах Бомбея. Сколько ног, сколько рук! Как у богов и богинь, у каждого спящего их по четыре, по пять.
20 АПРЕЛЯ
"Таламба" мне нравится. Мы на корабле тех времен, когда компании не стремились скрыть от пассажиров, что это дом на воде. Корабельный стиль. Великолепный. Много темного дерева; никакого мрамора. Легкое облако в решетках вентиляторов, покрашенных в белый цвет.
Наше предприятие становится тягостным в том смысле, что нет возможности углубиться и посмотреть места, где мы оказываемся; видим мы только транспорт. Бенгалия. Бенгальский залив. Желтое море. Розовые, в кирпиче, берега; и зеленые (это бенгальские огни). Здесь страна "Книги джунглей". Корабль останавливается, бросает лот: песчаное дно меняет форму, есть риск сесть на мель.
Отплываем. Корабль идет вперед. Экономия движений. Экономия мыслей, взглядов. Время перепрыгивает часы; смотрим на циферблат: девять, девять с четвертью, девять тридцать, без четверти десять... Огромные пространства. Через распахнутые ноздри в пустой желудок рвется ветер. Железные колпаки направляют воздух на иллюминаторы; чем-то похоже на шлем рыцаря д’Ассаса, заявляет Паспарту.
Из воды всплывают золотые купола храмов Рангуна.
РАНГУН • ХРАМОВЫЕ ТОРГОВЦЫ • БОЖЕСТВЕННЫЙ ЛЕС
Пагода "Шве-дракон". Своей красотой и внушительностью большая рангунская пагода затмевает все поверхностные зрелища, с которыми мы обречены сталкиваться на своем пути. Она стоит в одном ряду с замком Сент-Анджело, с Акрополем, с пирамидами.
Пейзаж перед городскими воротами; мы идем через Булонский лес мечты, мимо озер - Victoria Lakes, - где повсюду клубы плавания и гребли. Сначала видим портики с изображениями чудовищ, ларьки с сакральными безделушками, с бетелем (отдельный стеллаж) и сигарами из листьев деревьев.
Затем все разуваются. Оставляют обувь и носки и, обжигая подошвы ног о плиты, поднимаются по лестницам с лотками храмовых торговцев по обеим сторонам. Здесь продают живые и искусственные цветы, благовонные палочки, игрушки, приношения - целый блошиный рынок суетится, ест, курит, оставляет алые плевки до порога святилища и даже в вестибюле у богов. Божественный лес, более белый и частый, чем свечи в наших церквах, наступает на эспланады, прилегающие к храму, увенчанному монументальным золотым колоколом.
В храме, обустроенном внутри гротов и подземных ниш, где за решетками отдыхает Будда, купаясь в благоухании чайных цветов, фонарей и красных палочек, молятся на коленях местные женщины в рубахах из накрахмаленного тюля, их лица обмазаны мелом, в массе волос, поднятых наверх и заколотых аляповатыми украшениями, щетинятся масляные пряди, а само святилище вот-вот извергнется наружу, превращаясь в своеобразный зоопарк. Зверьми в этом зоопарке стали бы боги. Они расположились в анфиладе дворов, окруженных пещерами, нишами, часовнями с золотыми колокольчиками на вершинах. В этих обителях приютились алебастровые будды всех размеров, будды-светильники, собрания лунных людей, бледные колоссы-судьи, здесь расправляются со снежными статуями, а иногда в глубине какой-нибудь беседки лежащий в одиночестве леденцовый божок, опершись на локоть, приподнимает ногу под накрывающей его золотой волной в россыпи бриллиантовой пены. Солнце хлещет по оградам маленьких часовен, разлиновывает плененных богов, придавая им сходство с тиграми, чьи эмалевые глаза светятся в темноте. Бонзы в желтых одеждах с золотыми пуговицами ходят взад-вперед и следят, чтобы у вас в руках не было фотоаппарата. Черепа у них бритые, жемчужно-серые. На влажных губах пожар. Они сплевывают красноту, и на асфальте во дворах остаются следы непрекращающегося кровяного ливня.
Мы уходим по площадкам, сменяющимся ступенями. Справа и слева - храмовые торговцы; они присматривают за лотками.
У подножия священного холма все надевают обувь, и снова вокруг необузданный великолепный простор, где глициния и жимолость не смогли бы заглушить звучание шального оркестра ароматов.
22 АПРЕЛЯ • КИТАЙСКИЙ ГОРОД • УСНУВШИЕ СИКХИ • КАЗАРМА СНОВИДЕНИЙ • ПЛАВНОСТЬ ПЛАМЕНИ • КРАСОТА: СТАРАЯ ЗНАКОМАЯ
"Стрэнд Отель". Днем мы бежим из лавки в лавку. Проходим по огромным хранилищам, складам тканей, где живут семьи торговцев. Вечером портье в отеле и лакеи предупреждают, в какие кварталы, по их мнению, соваться опасно.
- No, no, master. Bad, bad, по good.
Мы верны себе и гоним наших долгогривых двуногих пони, кули-сикхов, в запретные районы, на разбойничьи территории. Яд гостиничного духа проник и в служащих "Стрэнда"; неприязнь к расам и сектам добавляется к осторожности богатеев, но мы-то знаем, что красота начинается там, где останавливается проводник.
Город бирманцев, сикхов, китайцев. Из восхитительной красной лакированной повозки с коваными завитками и хрупкими фонарями, которую тащат рысцой неутомимые кули, почти отрываясь от земли и взлетая в оглоблях, мы наблюдаем, как бегут улицы, где спит, снует, шатается, ест на открытом воздухе пестро перемешанный люд всех цветов кожи. Слева и справа - загоны для воздушных змеев; кулисы театра кухонь, цирюлен, подпольных игорных домов и непонятных промыслов. Афиши, вывески, домики, сараи, лавки, переулки, транспаранты, фонари. Выделяются группы: наш путь проходит мимо китайцев, бирманцев, восхитительных мускулистых сикхов.
Высокая женщина, жестом нимфы убирающая волосы в "хвост", нередко оглядывается, и мы видим бородатое лицо молодого сикха. Бесчисленные сикхи, бывшие воины, - противовес китайскому нашествию. Если китайцы вверяют себя цирюльнику вплоть до подмышек, груди и ног, сикхам запрещено стричь даже волосы. Позже, по дороге, которая поведет нас из китайского города в квартал сикхов, земля будет усыпана людьми, сраженными мертвым сном. Мужчины-амазонки спят на земле, где попало, перед двухэтажными домами, и, свернувшись в клубок, уподобляются морским конькам или горсти бирюлек.
Фигуры фальшивых мертвецов - ни один не шелохнется - мерцают под луной и в полосах света, льющихся из комнат, где Китай играет в карты, усевшись вокруг ковра и притушенной лампы, как на обложках Ника Картера.
Стрелы усталости пронзили эти тысячи безоружных и обескураженных воинов. Они спят, повернув запрокинутые головы в профиль, одна рука отведена далеко в сторону, длинные волосы распущены. Спят с открытыми глазами. От чистоты зрачков на их ночных лицах зажигаются звезды, а из уголков приоткрытых ртов нитью струится бетель.
Объезжая их, наши кули с неимоверными ухищрениями прокладывают колесам путь. Бывает, что колесо прокатывается по руке или по ноге, но не будит странную груду, приросшую к земле. Коварный мак отовсюду шлет свой глубокий запретный аромат.
Поворачиваем назад. Жестами и словечком на пиджине "чоу-чоу" даем понять нашим рысакам, что хотим посетить курильню опиума. Опиум запрещен. Но весь китайский город его курит и весь бирманский, так что в конечном счете курят его везде.
Вереница домов редеет. Меньше спящих устилают собой улицы. Рысаки разворачиваются и опускают оглобли перед домом с алыми афишами. Створчатая дверь. Толкаю ее, и мы оказываемся прямо в казарме грез. Верн пишет об этих "опасных курильнях". Табак не оскверняет помещения, где на полках с циновками, расписанными бурым золотом, высокие светильники между которыми, как созвездия в темноте, парят фигуры с облаком внутри. По какой реке забвения плывут они лицами вверх? Это посещение напомнило мне пирамиды. Те же ловушки, те же лоснящиеся поверхности, бурая патина, отвесные лестницы, воздуховоды, ночники, саркофаги и невесомые мумии, следующие за нитью времен.
Заглядываем наверх, в комнаты рафинированных клиентов, но спешим покинуть благовонные покои: нельзя поддаться искушению и уступить дьяволу, который так хочет, чтобы мы проиграли пари.
- Паспарту, - говорю я, - если с помощью ускоренной съемки, как снимают растения, запечатлеть повадки монголов, то мы увидим танцующих купальщиков и волосы, водорослями плывущие в водах времен.
Как же нам будет не хватать этого спокойствия времени, и меню на тысячу блюд, и чашек, и палочек, и вычурности самых незначительных обиходных предметов, а еще тишины, и знакомого "шлеп-шлеп" китайских шлепанцев, и внешней праздности ручного труда, когда вокруг снова будет неаккуратность и спешка, обман и бросовые поделки, штампованные на станке Европы.
В порту стоим с 20-го по 23-е.
Затем нас уносит "Кароа". Мы покидаем Рангун пребывание было долгим. Оставляем друзей и воспоминания. В этом путешествии мы осознаем эластичность времени. Нельзя быть бесстрастным или чересчур увлекаться. Важно не распаляться, накапливать в сердце жар. Суть в том как гореть. В плавности пламени. Восточный человек без конца курит трубку размером с наперсток. Мы привыкли к скорости, это понятно, ведь мы познали красоту с незапамятных времен, встречаем ее, как старую знакомую. Короткие привычки - вот в чем дело! Новые привычки появлялись у нас в каждом порту. По возвращении обнаруживаю у Ницше: "Я люблю короткие привычки и считаю их неоценимым средством узнать многие вещи".
ПЕНАНГ, 26 АПРЕЛЯ • ПОХВАЛА КАФЕ ВТОРОЙ ИМПЕРИИ • НОЧЬ, В ПЕНАНГЕ ВОЛШЕБСТВО • КИТАЙ ДЕЛАЕТ ЗОЛОТО ИЗ НАВОЗА • ОПИУМНАЯ КУРИЛЬНЯ ДЛЯ НАРОДА • ТАЙНА ОДНОГО БАРА
Буйство пейзажей. Запахи, такие же сложные, как и формы. Умопомрачительно зеленая лужайка. Гроза. Деревья, пламенеющие оранжевым огнем: благодаря колонистам их названия перешли к марсельским борделям. Голубые дома, желтые, розовые. Эмалевые драконы. Цветы и ароматы. Лбы бледных горбатых волов, украшенные лирами. Взмокшие кули. У них совсем не такая рысь, как у кули в Рангуне. Они водят плечами на бегу и высоко забрасывают ноги назад.