Примерно в то же время, когда Толкин решил назвать свою книгу "Властелин Колец", Чемберлен подписал с Гитлером Мюнхенское соглашение. Толкин, как и многие его современники, опасался не столько Германии, сколько Советской России: он писал, что ему "отвратительно быть среди тех, кто заодно с Россией", и добавлял: "Сдается, что Россия, вероятно, в конечном счете куда более виновна в нынешнем кризисе и выборе момента, нежели Гитлер". Однако это не значит, что, поместив Мордор (цитадель зла во "Властелине Колец") на Востоке, Толкин создал аллегорию современной политики, поскольку Толкин сам утверждал, что это было "обусловлено требованиями повествования и географии". В другом месте он подчеркивает необходимость различать аллегорию и параллелизм: "Я терпеть не могу аллегории во всех ее проявлениях, и всегда терпеть не мог, с тех пор как сделался достаточно взрослым и бдительным, чтобы почуять ее присутствие. Мне куда больше нравится история, реальная или выдуманная, с ее разнообразными параллелями в мыслях и опыте читателей. Я думаю, многие путают "параллелизм" с "аллегорией"; но первый основан на свободе читателя, в то время как вторая навязывается автором". Как писал о "Властелине Колец" К. С. Льюис: "Все это было придумано не затем, чтобы отразить какую-то конкретную ситуацию в реальном мире. Наоборот: это реальные события начали до ужаса соответствовать сюжету, являющемуся плодом свободного воображения".
Толкин надеялся продолжить работу над книгой в первые месяцы 1939 года, но его все время отвлекало то одно, то другое. Помимо всего прочего, в начале марта ему предстояло прочесть в университете Сент-Эндрюз обещанную лекцию памяти Эндрю Лэнга. В качестве темы Толкин избрал то, о чем первоначально собирался говорить в студенческом обществе Вустер-Колледжа годом раньше: волшебные сказки. Тема казалась подходящей, поскольку была тесно связана с самим Лэнгом; к тому же Толкин много размышлял об этом, пока работал над новым произведением. "Хоббит" был явно предназначен для детей; "Сильмариллион" - для взрослых; однако Толкин сознавал, что с "Властелином Колец" все обстоит не так просто. В октябре 1938 года Толкин написал Стэнли Анвину, что его книга "забывает о "детишках"" и становится куда более страшной, чем "Хоббит". И добавил: "Может быть, она окажется совершенно неподходящей". Но при этом Толкин остро ощущал, что волшебные сказки вовсе не обязательно предназначены для детей. И большую часть лекции он намеревался посвятить именно доказательству этого тезиса.
Он уже касался этой важной темы в поэме "Мифопея", написанной для Льюиса много лет назад, и теперь решил процитировать отрывок из нее в своей лекции:
Не с ложью ищет человек сродство,
Но мудрость постигает у Того,
В ком - Мудрости исток. Хоть отчужден,
Не вовсе пал и умалился он.
В опале он - но и в таком обличье
Хранит лохмотья прежнего величья.
Он - со-творец; в нем отраженный свет,
Как в зеркале, дробится; белый цвет
Дает тонов и красок сочетанья,
Что обретают плоть и очертанья.
Пусть эльфами и гоблинами мы
Заполним мир, пусть из лучей и тьмы
Творим богов, какие нам по нраву,
И их обители - в том наше право
(К добру иль к худу). В мире сотворенном
Творим и мы, верны его законам.
Образ "человека, со-творца" явился в некотором смысле новым способом выразить то, что часто называется "добровольным подавлением недоверия", и Толкин сделал это основным содержанием лекции.
"На самом деле, - пишет он, - создатель истории оказывается успешным "со-творцом". Он создает Вторичный мир, куда мысленно можете войти и вы. Внутри этого мира все, о чем он рассказывает, - "правда": оно согласуется с законами этого мира. А потому до тех пор, пока вы как бы "внутри", вы в него верите. Но как только возникает недоверие, чары рушатся: волшебство или, точнее, искусство потерпело крах. И вы снова оказываетесь в Первичном мире и глядите на неудавшийся Вторичный мирок снаружи".
В этой лекции Толкин выдвинул достаточно много тезисов - быть может, даже чересчур много для вполне убедительной аргументации. Но в конце ее Толкин настойчиво утверждает, что нет у человека предназначения выше, чем "со-творение" Вторичного мира, подобного тому, который сам Толкин создавал во "Властелине Колец", и выражает надежду, что в некотором смысле эта история и вся связанная с нею мифология могут оказаться "правдой". "Каждый писатель, создающий вторичный мир, - заявлял он, - желает в какой-то мере быть настоящим творцом или надеется, что черпает свои идеи из реальности; что характерные особенности этого вторичного мира (если не все его детали) выведены из реальности или вливаются в нее". Толкин даже заходил настолько далеко, что утверждал, будто написание такой истории, как та, над которой он работал сейчас, - дело исключительно христианское. "Христианину, - говорил он, - теперь дано понять, что все его способности и стремления исполнены смысла, который тоже подлежит спасению. Милость, которой он удостоен, столь велика, что он, вероятно, не без оснований осмеливается предположить: мир его фантазий, возможно, действительно помогает украшению и многократному обогащению реального мироздания".
Лекция была прочитана в университете Сент-Эндрюз 8 марта 1939 года (иногда дата ошибочно указывается как 1938-й или 1940–й). После этого Толкин, вновь исполнившись энтузиазма, вернулся к истории, цель и смысл которой только что отстоял. Она была задумана как простое "продолжение" к "Хоббиту" и начата по настоянию издателя, но ныне, особенно после того, как Толкин во всеуслышание заявил о высоком предназначении подобных "сказок", Кольцо сделалось для него не менее важным, нежели Сильмарили. На самом деле теперь стало очевидно, что "Властелин Колец" - продолжение не столько к "Хоббиту", сколько к "Сильмариллиону". Все аспекты последнего были задействованы и в новой истории: сама мифология, обеспечивающая как предысторию, так и ощущение глубины, эльфийские языки, которые Толкин столь прилежно и подробно разрабатывал более двадцати пяти лет, и даже Феаноров алфавит, на котором Толкин вел дневник с 1926-го по 1933 год и который он теперь использовал для эльфийских надписей. Однако в разговорах и переписке с друзьями Толкин по-прежнему скромно называл роман "новым "Хоббитом"" или "продолжением к "Хоббиту"".
Именно под таким названием роман глава за главой читался в клубе "Инклингов". "Инклинги" принимали его весьма восторженно; правда, не всем слушателям пришелся по вкусу "высокий штиль", который начинал преобладать в книге. От сравнительно разговорного языка, которым написаны первые главы, Толкин все больше и больше переходил к архаичной, торжественной манере. Разумеется, он это замечал - более того, делал это вполне сознательно и обсуждал этот вопрос в печати (точно так же, как обсуждал смысл и значение книги в лекции, прочитанной в университете Сент-Эндрюз), на этот раз в предисловии к исправленному переводу "Беовульфа" Кларка Холла. Элейн Гриффитс поняла, что ей не по силам завершить редактуру, и, обнаружив, что самому ему на это времени тоже не найти, Толкин передал "Беовульфа" своему коллеге Чарльзу Ренну, который тогда работал в Лондонском университете. Ренн с редактурой управился быстро, но "Аллен энд Анвин" пришлось в течение многих месяцев дожидаться, пока Толкин сумеет собраться с мыслями и написать обещанное предисловие. В результате предисловие превратилось в длинное рассуждение о принципах перевода, и в первую очередь - в отстаивание уместности "высокого штиля" там, где речь идет о героических деяниях. На самом деле Толкин, сознательно или бессознательно, обсуждал "Властелина Колец", который тогда (в начале 1940 года) достиг середины того, что впоследствии стало книгой II.
Во введении Толкин заявляет в оправдание высокого стиля следующее: "Нетрудно заметить, насколько мы сделались легкомысленны, если попробовать отказаться от слов "стукнуть" или "треснуть" в пользу "нанести удар" или "поразить"; от слов "болтовня" или "треп" в пользу "речи" или "беседы"; от "любезных, блестящих и вежливых дворян" (так и представляешь себе колонки светской хроники или пузатых богатеев на Ривьере) в пользу "достойных, отважных и учтивых мужей" древности". И с тех пор Толкин все более и более придерживается подобных стилистических принципов во "Властелине Колец". Это было почти неизбежно, поскольку, по мере того как роман приобретал все более грандиозный масштаб и глубокий смысл, он все сильнее приближался по стилю к "Сильмариллиону". Однако менять стиль первых глав, написанных в куда более легкомысленном ключе, Толкин не стал и, перечитывая книгу двадцать пять лет спустя, заметил: "Первый том сильно отличается от остальных".
В сентябре 1939 года разразилась война, но поначалу это не оказало особого влияния на жизнь Толкина. Но семейная жизнь в это время переменилась заметно, к большому, но неизбежному огорчению Толкина: мальчики покинули дом. Старший, Джон, изучавший английский в том же колледже, Эксетере, где некогда учился его отец, находился в Риме, где готовился принять сан католического священника; позднее Джона вместе с его товарищами-студентами эвакуировали в Ланкашир. Майкл год проучился в Тринити-Колледже, а потом пошел в зенитчики. Кристофер, оправившийся наконец от своей болезни, ненадолго вернулся в школу, а потом вслед за братом поступил в Тринити-Колледж. Дома оставалась только Присцилла, младшая из детей. Размеренная жизнь на Нортмур-Роуд несколько вышла из колеи: найти прислугу сделалось трудно, в доме селились то эвакуированные, то жильцы, в саду стали держать кур, чтобы решить проблему с яйцами. Временами Толкину приходилось дежурить по ночам в местном штабе противовоздушной обороны - тесном, сыром домишке. Однако же Оксфорд немцы налетами не тревожили; к тому же Толкина, в отличие от многих других донов, не призвали работать в Военном министерстве или других государственных учреждениях.
Война шла, и университет заметно менялся. В Оксфорд присылали большие группы кадетов, которые должны были проходить в университете "краткие курсы" перед получением офицерских званий. Толкин составил для флотских кадетов программу обучения на факультете английского языка и литературы и переработал многие из своих лекций таким образом, чтобы сделать их доступными для менее подготовленной аудитории. Но в целом его жизнь текла так же, как и до войны. И продолжение боевых действий тревожило его не столько по личным, сколько по идеологическим причинам. "Люди в этой стране, - писал он в 1941 году, - похоже, до сих пор не осознали, что в лице немцев нам противостоят враги, которые в массе своей наделены добродетелями повиновения и патриотизма (а это именно добродетели!) куда больше нашего. Нынешняя война заставляет меня испытывать глубокую личную неприязнь к этому треклятому невеждишке Адольфу Гитлеру за то, что он погубил, извратил, обратил в неверное русло и навсегда обрек проклятию тот благородный северный дух, величайший дар Европе, который я всегда любил и старался показать в истинном свете".
Много лет спустя Толкин вспоминал, что в конце 1940 года работа над "Властелином Колец" застопорилась на том месте, где Хранители обнаруживают в Мории могилу Балина, и не двигалась дальше почти целый год. Если это правда - а существуют и другие свидетельства, подтверждающие, что в это время в работе наступил застой, - то это была лишь первая из нескольких крупных остановок в работе над романом и ни одну из них не представляется возможным приписать каким-то конкретным внешним причинам.
Вернувшись наконец к книге, Толкин набросал план развязки романа - тогда ему казалось, что конец наступит всего через несколько глав, - и принялся писать черновой вариант эпизода, в котором двое из хоббитов встречаются с Древобрадом, существом, которое воплотило в себе всю любовь и уважение Толкина к деревьям. Когда у Толкина наконец дошли руки до этой главы, он, как он сам говорил Невиллу Когхиллу, "срисовал" манеру речи Древобрада ("Хрум-хум…") с гулкого баса Льюиса.
"Аллен энд Анвин" поначалу надеялись, что новый роман будет готов к публикации годика через два после того, как они выпустили "Хоббита". Постепенно надежда на это растаяла, а в 1942 году погиб весь тираж уже отпечатанного "Хоббита", потому что во время бомбежки Лондона сгорели склады. Однако же Стэнли Анвин не переставал интересоваться тем, как продвигается "новый "Хоббит"". В декабре 1942 года он получил письмо, в котором Толкин докладывал: "Книга близится к завершению. Я надеюсь, что в ближайшие каникулы мне удастся выкроить немножко свободного времени, так что можно надеяться, что в начале будущего года я ее закончу. Она дошла до XXXI главы, и до конца еще минимум глав шесть (но наброски к ним уже имеются)".
Однако глава XXXI (первоначальный номер главы IX книги III) была лишь концом того, что впоследствии стало книгой III, и оказалось, что до конца книги оставалось не шесть глав, а тридцать одна. В следующие несколько месяцев Толкин пытался вновь заняться романом и написал еще несколько страниц. Но к лету 1943 года ему пришлось признать, что "дело зашло в тупик".
Отчасти трудности объяснялись его стремлением к совершенству. Толкину мало было написать огромную, сложную книгу - он считал необходимым сделать так, чтобы каждая деталька четко вписывалась в общую схему. География, хронология, система имен - все должно было быть выверенным и последовательным. С географией Толкину помогли: его сын Кристофер начертил подробную карту территории, на которой разворачиваются события книги. Толкин и сам рисовал небрежные наброски карт с самого начала работы над романом; он однажды сказал: "Если собираетесь писать сложную книгу - сразу пользуйтесь картой; иначе потом вы эту карту никогда не начертите". Но одной карты было недостаточно: он постоянно рассчитывал время и расстояние, чертил сложные хронологические таблицы, с указанием дат, дней недели, времени и временами даже направления ветра и фаз Луны. Отчасти это делалось из его обычного стремления к точности, отчасти ему просто доставлял удовольствие сам процесс "со-творения", но в первую очередь Толкин стремился к тому, чтобы создать абсолютно достоверную картину. Много позднее он говорил: "Мне хотелось, чтобы люди просто оказались внутри книги и воспринимали ее, в каком-то смысле, как реальную историю".
Немало внимания уделял он также созданию имен. Иначе и быть не могло: ведь вымышленные языки, на которых давались имена и названия, лежали в основе его мифологии и сами по себе занимали его в первую очередь. И снова, как двадцать пять лет назад, когда Толкин взялся за "Сильмариллион", эльфийские языки, квенья и синдарин, теперь уже куда более разработанные, играли основную роль в номенклатуре и использовались для сочинения эльфийских песен и стихов. Но этого было мало: книга требовала разработки хотя бы начатков еще нескольких языков. И на это тоже уходило немало сил и времени. К тому же Толкин достиг того этапа повествования, когда сюжет разделился на несколько независимых линий, которые сами по себе были достаточно запутанными. Он полагал, что на то, чтобы довести Фродо и Сэма до Мордора, понадобится всего две-три главы, но никак не мог заставить себя разобраться в хитросплетениях событий, происходивших параллельно этому в Гондоре и Рохане. На то, чтобы добраться до этого момента повествования, у Толкина ушло почти шесть лет. Где же взять время и силы на то, чтобы его закончить, не говоря уже о том, чтобы завершить и отредактировать "Сильмариллион", который по-прежнему настоятельно требовал внимания? Толкину был пятьдесят один год; он устал и боялся, что в конце концов так ничего и не достигнет. В среде коллег у него уже сложилась репутация человека, который способен тянуть с работой практически до бесконечности; и порой это его забавляло, хотя зачастую и огорчало; но мысль о том, что ему не суждено завершить свою мифологию, была ужасна и вгоняла в прострацию.
Примерно в это же время соседка напротив, леди Агнью, пожаловалась, что ее нервирует старый тополь, растущий у дороги. Она говорила, что дерево загораживает от солнца ее палисадник, и боялась, что в сильный ветер тополь, чего доброго, рухнет на ее особняк. Толкин полагал, что ее страхи смехотворны. "Ветер такой силы, какой мог бы выворотить этот тополь и бросить на ее дом, - говорил он, - вполне мог бы снести этот дом вместе с ней самой без помощи дерева". Но тополь уже обрезали и обкорнали. Толкину удалось пока что спасти дерево, но тополь все никак не шел у него из головы. Ведь он сам сейчас тревожился "за Дерево, растущее внутри меня", за свою мифологию; и ему казалось, что тут есть некая аналогия.
Однажды утром он проснулся с готовой короткой сказкой в уме и тут же ее записал. Это была история о художнике по имени Ниггль, человеке, который, как и сам Толкин, непомерно много внимания уделял мелким деталям. "Он всегда подолгу возился с одним-единственным листиком, стараясь уловить его неповторимую форму и то, как он блестит на солнце и как переливаются на нем капельки росы. И все-таки Ниггль мечтал нарисовать целое дерево. Особенно много Ниггль возился с одной из своих картин. Сперва на ней появился лист, трепещущий на ветру, а за ним - дерево. Дерево росло, выпуская бесчисленные ветви и причудливые корни. На ветвях селились неведомые птицы - и им тоже надлежало уделить внимание. Потом вокруг Дерева и за ним, в просветах между листьями и ветвями, начала проступать целая страна".
В этой сказке, названной "Лист работы Ниггля", Толкин выразил свои худшие страхи, касающиеся его мифологического Древа. Он ощущал, что его, подобно Нигглю, оторвут от работы задолго до того, как она будет завершена. Если такая работа вообще может быть завершена в нашем мире. Ведь, только попав в иное, более светлое и яркое место, Ниггль обнаруживает, что Дерево его закончено, и узнает, что это на самом деле настоящее дерево, живая часть сотворенного мира.
Прошло несколько месяцев, прежде чем эта сказка была опубликована; но сам процесс ее написания помог Толкину избавиться от некоторых своих страхов и снова взяться за "Властелина Колец". Однако главный толчок ему дал Льюис.
Было уже начало 1944 года. "Властелин Колец" в течение многих месяцев лежал нетронутым, и Толкин писал: "Похоже, мои душевные силы и воображение окончательно иссякли". Однако Льюис заметил, что происходит, и принялся заставлять Толкина снова приступить к работе и закончить наконец роман. "Мне нужно какое-то давление, - говорил сам Толкин, - и я скорее всего откликнусь". В начале апреля он действительно вернулся к своему замыслу и начал писать то, что позднее стало книгой IV, в которой Фродо с Сэмом пробираются через болота к Мордору, где они надеются уничтожить Кольцо, сбросив его в Роковую Расселину.
Кристофера Толкина к тому времени призвали в ВВС и отправили в Южную Африку учиться на летчика (к большому огорчению его отца, который полагал ведение войны с неба аморальным и очень опасным). Толкин давно уже писал Кристоферу длинные письма, и теперь в этих письмах содержались подробные рассказы о том, как движется книга и как он читает ее братьям Льюисам и Чарльзу Уильямсу в "Белой лошади", их излюбленном пабе в то время. Вот несколько отрывков из писем:
5 апреля 1944 года, среда: "Я решился закончить книгу и всерьез взялся за дело. Засиживаюсь теперь допоздна: приходится очень многое перечитывать и выяснять. Раскачиваться заново - дело довольно мучительное и непростое. Проливаю уйму пота - и получаю всего несколько страниц; но сейчас они как раз повстречались над пропастью с Голлумом".