Людей всюду, кроме Лейпцига, удивительно мало, но те, что есть, поддерживают необходимый порядок в хозяйстве своей страны. Порядок в речной службе, в гостиницах, в парках и оранжереях, в немногих действующих музеях, даже в развалинах. Восстановление идет крайне медленно - не хватает людей. Вместо восстановления разрушенных зданий, всюду - и в Берлине, и в Дрездене, и в маленьких городах - создаются улучшенные "Песчаные". Вообще, "Песчаная" - это символ нашего созидания. И не случайно все эти немецкие "Песчаные" носят название "Сталинских". Огромная Песчаная, возникшая в пустоте, - город Сталинштадт, тут плавят привозную руду на привозном коксе. Сталин - аллее- Песчаная, переместившая в Берлине историческое ядро города куда‑то на окраину. То же и в Дрездене: хотя центр города представляет собой отличную строительную площадку, его не трогают; строительство идет на периферии - целые кварталы Песчаных.
Чудесный Мейсен с горбатыми, то взбегающими ввысь, то падающими вниз улицами. На входных дверях - древние эмблемы города, что‑то медное, покрытое зеленым окислом, а рядом кнопки электрических звонков. Вид с высокой площади на громоздящиеся в ладном беспорядке красные черепичные крыши, на Эльбу, стянутую поясом современного моста. Медные ворота, наглухо скрывающие тайну маленьких дворов. В витринах обычный набор: "вильдледершу" на эрзац - резиновой подошве, зеленые, с грубым начесом, мужские демисезонные пальто, посредственное дамское белье и чулки, приводящие наших туристок в шоковое состояние. Красивая площадь перед ратушей, отданная детям: спортивные снаряды, площадки для игр, множество ярких разноцветных флажков. "Детей надо приучать к яркому, праздничному", - сказала мне по этому поводу одна немка.
Наконец, Лейпциг, подавивший наши слабые туристские души тем, что мы сызмальства связывали с манящим, запретным и сладостным словом: заграница. Кабачок Ауэрбаха, где бывал Гёте, и где, по утверждению Гёте, бывали и Фауст с Мефистофелем. Сцены из "Фауста" на стенах, гигантская бочка, медные клешни с электрическими лампочками, на застекленных стеллажах - книги отзывов в свиных переплетах и реликвии Гёте: волосы его возлюбленной, долговые расписки, неоплаченные счета. Да еще - жерло подземного хода, прорубленного студентами, чтобы тайком посещать Ауэрбахскеллер…
1 мая… Сижу в гостинице. За моим окном трепещет флаг, красный с белым крестом. Не знаю, чей это флаг, и не уверен, что это известно вывешивавшим его немцам. Но немцам положено быть со всеми в любви и дружбе, и демонстрировать это при каждом удобном и неудобном случае, поэтому они где только можно вывешивают флаги: русские, английские, французские, шведские, новозеландские, польские, зулусские, бушменские, марсианские. Это свидетельствует о мягкости и миролюбии их демократического сердца. Невдалеке безумолчно звучит пионерский барабан, и с главной площади доносятся голоса, знакомые до зубной боли. Даже голоса становятся на один манер при тождестве строя…
Из какого сосуда ни пей мертвую воду, она может принести только смерть.
Из картин, виденных в музеях и замках (Цвингер пока еще закрыт) наибольшее впечатление произвело "Изгнание менял из храма" Луки Кранаха. Живописно вещь несобранная, но замечательная по характерам. Христос - это озверевший, неистовый еврей, сжимающий в мускулистой руке пук хлёстких розог. Апостолы - синагогальные уродцы, от которых так и прёт алчностью, честолюбием и уже нескрываемым желанием урвать как можно больше от Христова пирога. От Учителя и учеников крепко пахнет потом, мясом, кровью…
Всюду ощущается громадное уважение к своей стране, земле, ее прошлому, настоящему и будущему.
Очень хорошо делали "на плечо" и маршировали с четкостью, которая порадовала бы и Фридриха Великого, дружины по охране общественного порядка (кажется, так они называются). В их рядах, как выяснилось, находится немало эсэсовцев. Немцы охотно дают себя учить любезной их сердцу науке, охотно напяливают на свои плечи и до боли знакомые шинели, и, на худой конец, просто портупею. На первомайской демонстрации "ура" кричали только этим дружинам, чувствуя в них ядро будущих военных соединений.
Промелькнули Эйзенах, Гарц, Вернигероде. Мешанина видов, дат, имен. Под конец подвернулся какой‑то Меланхтон. После битвы при Вернигероде он остановился с друзьями - соратниками в доме на центральной площади городка, о чем оповещает мемориальная доска. Рядом с домом, где пировал Меланхтон, старинное здание ратуши, где теперь танцзал. В этом здании есть кабачок, тоже очень старый, прокопченный и засаленный.
Когда мы ехали по Гарцу, по неправдоподобно прекрасному Брокену (там шабашили гётевские ведьмы и где‑то поблизости базировался Мефистофель), я ничего не уловил, кроме бесконечных известковых и песчаных карьеров да замков графа Вернигероде. Насколько я понял экскурсовода, этот граф раздолбал Мюнцера, что не мешает немцам чтить его память столь же высоко, как и память крестьянского вождя, быть может, даже больше, ибо немцы уважают победителей.
Крепость Вартбург под Эйзенахом. "Подожди, скала, - сказал основатель крепости, одолев отлогую кручу, - ты станешь крепостью", - отсюда и название Вартбург. Дети и новобрачные подымаются к Вартбургу на осликах; когда то на осликах сюда подвозили воду. Я видел одну юную пару, совершавшую подъем на четвероногом вездеходе. На месте новобрачного я бы прежде всего не женился и уж во всяком случае не стал бы утруждать крошку - ослика грузом этой большой и безрадостной бабы с толстыми, раскоряченными ногами.
Из крепости открывается прекрасный вид на окрестность. Смотришь и понимаешь, что эту землю надо любить до слез.
В крепости скверная стенная роспись, кажется, Шика, - деяния св. Элеоноры. В главном зале гигантская фреска, посвященная знаменитому состязанию миннезингеров. Побежденный - Генрих фон Офтердинген (кошмар моих детских лет) на коленях просит Элеонору даровать ему жизнь. Его горячо поддерживает какой‑то пожилой и неистовый венгерский бард. Офтердингена победил молодой, медоточивый Вольфрам фон Эшенбах, закладом же была жизнь. На переднем плане в позе, соответствующей его яростной музе, - Вальтер фон дер Фогельвейде. Не поймешь, то ли он подначивает палача в красном скорее сделать свою работу, то ли присоединяет голос в защиту Генриха. (Последнее, как я потом узнал.)
Еще мы видели столовую времени Элеоноры со щитами, шкурами, рогами, с гигантскими металлическими кружками, что и поныне украшают каждый приличный немецкий дом; кресло с откидным сиденьем, деревянный трон, камин. Покои Элеоноры внизу, каменные, до дрожи холодные, с золотой мозаикой. Комната, где Лютер переводил Новый завет, одним махом обогатив немцев новой религией, новым языком, новой грамматикой и, конечно же, новой войной.
Письменный стол Лютера, жесткое кресло, китовый позвоночник, служивший ему ножной скамейкой, изразцовый, зеленый камин. Близ камина со стены ободрана вся штукатурка. По преданию, сюда угодила чернильница, которой Лютер швырнул в нечистого. Поколения экскурсантов, темных, как первые обитатели крепости, ободрали на память драгоценную штукатурку.
Легенда возникла вот из чего: "Я борюсь с нечистым пером и чернилами", - сказал Лютер, к тому же на стене действительно была клякса. Служители не ленились восстанавливать эту кляксу, как дух Кентервилей восстанавливал кровавое пятно красками бедной Вирджинии.
Меня тут взволновало одно: когда Лютер работал, он видел из окна неизъяснимо прекрасный лик родной земли: тающие в голубой дымке взгорья, поросшие елями и соснами, склоны, сопрягающиеся так нежно и мощно, что спирает сердце. Ему, видно, хорошо тут писалось, если он мог за год отмахать свой гигантский и чудовищный по следствиям труд.
Весна в Тюрингии. Весна на склонах Вартбурга. Распустившиеся, нежно - зеленые листочки буков; лопнувшие, но лишь по крошечному бледно - зеленому росточку выпустившие, толстые, в детский кулачок, почки тополей; густая, более темная зелень елок - всё просквожено солнцем, нежнейшим запахом, всё окутано каким‑то истомным маревом, соединяющим зримое в одну цельную, не члененную на подробности, картину. И моя нервность от осязаемого бессилия передать всё это на бумаге.
Прогулка по вечереющему Эйзенаху. Узенькие улочки и молодой человек, звонящий у какого‑то подъезда. Позвонит раз, два, три, нетерпеливо и робко, и тут же отбежит на противоположную сторону, чтобы его увидели из окна. Улочки горбатые и прямые, и косо убегающие вниз, в тень надвигающегося вечера. Улочки, искривленные в самом конце, обещающие тайну.
Домик - музей Баха. Человечество играло и играет на всем, на чем только можно и нельзя: на дереве, на стекле, на бамбуке, на меди и стали, на кости, на коже бычьей и, кажется, на мочевом пузыре. Удивительный инструмент - водяное пианино, привезенное в Европу Франклином, с нежнейшим, чуть певучим звуком. Принцип простой: поет же бокал, если провести по его стенке влажным пальцем. Круглые цилиндры из грубого стекла помещены в сосуд, наполовину полный воды. С помощью ножной педали цилиндры начинают вращаться, прикосновения пальцев исторгают из них тоскующие, долгие, тихие звуки, которые медленно, словно неохотно сопрягаются в мелодию.
ВЕЙМАР
Верстах в пятнадцати от города, "под небом Шиллера и Гёте", находится Бухенвальд, самый "прославленный" из гитлеровских лагерей смерти. Лагерь сохраняется в том самом виде, в каком его застало освобождение. На воротах чугунная надпись: "Каждому - свое", и еще одна - "Право оно или не право, но это твое отечество". Здорово утешительно! Сразу за входом, слева, очередная могила Тельмана, здесь он был расстрелян. Бараков, где обитали узники, не сохранилось, но уцелел карцер. Узкий коридор, по обе стороны - камеры Железная дверь, узкий глазок, задраенная дыра, через которую заключенным подавали еду и воду. Внутри - койка, где откидная, где обычная. В одной камере, где сидел какой‑то пастор, - шандал с огарком свечи.
Другая постройка с высокой четырехугольной трубой, не без изящества отделанной деревянными планками, - фабрика смерти. Здесь находились печи. Перед каждой печью - железная тележка на колесах. На этих тележках к печам подвозили трупы, а иногда и полутрупы. Тут же помещение, где расстреливали. В стену вделан прибор для измерения роста. Планка, отмечающая рост, бегала по вертикальной сквозной щели. За стеной, против щели, стоял эсэсовец. Когда планка останавливалась над макушкой узника, он стрелял ему в за тылок. Обычно пуля оставалась в черепе, но случалось, про ходила навылет. Чтобы не видно было пулевых пробоин на противоположной стене, ее завешивали длинными ремнями. Чудесная предусмотрительность, напомнившая мне о целлулоидных мешочках, висящих над умывальником в дрезденской гостинице. Я долго ломал голову: для чего они? Оказывается, туда надо складывать выпавшие во время причесывания волосы. Их потом собирают и используют для набивки матра цев. "Так сладко спать на этих матрацах!" - нежно сказала мне коридорная.
На большом дворе - повозка, груженная камнями, в нее впрягали двенадцать провинившихся заключенных, которые должны были сделать по двору двенадцать кругов. Столб с крючьями - это уже для индивидуального пользования; к столбу подвешивали за руки, связанные за спиной; самый короткий срок - полчаса, некоторые выдерживали, но у большинства руки выворачивались из суставов, этих пристреливали.
Супружеская пара: комендант Кох и его жена Ильза. Кох был дважды приговорен к расстрелу своими же собратьями. В первый раз за то, что присвоил полтора миллиона золотых марок, конфискованных у богатых евреев, которые попали в Бухенвальд после покушения французского еврея на советника германского консульства в 1939 году. После вынесения приговора Коху дали возможность загладить свою вину и направили в Люблин, где он сперва устроил великую резню, затем создал образцовый лагерь смерти. Его реабилитировали, а вскоре наградили железным крестом. Затем Коха командировали в Норвегию, где он расстрелял ряд видных норвежских офицеров и схватил сифилис. Болезнь он обнаружил, вернувшись в Бухенвальд, и стал лечиться у двух заключенных врачей - коммунистов. Они его вылечили, и в благодарность были расстреляны. Но пока шло лечение, Кох наряду с другими эсэсовцами, сдавал кровь для фронтовых госпиталей. Поскольку у всех эсэсовцев одна группа крови, зараженная кровь Коха механически поступала в госпитали с ранеными эсэсовцами. Он заразил сифилисом сотни раненых. Не представляло труда установить, откуда поступает зараженная кровь. В Бухенвальд прибыла следственная комиссия. Врачи-коммунисты, расстрелянные Кохом, успели доверить тайну двум - трем товарищам, и в один прекрасный, действительно, прекрасный день Кох был расстрелян в родном Бухенвальде и сожжен в печи.
Ильза Кох, судя по фотографиям, похожа на психопатологические типы из книги Кречмера: асимметричное, одутловатое лицо, маленькие глаза, тяжелый подбородок. Но говорят, что густые, неистово рыжие волосы делали ее почти привлекательной. Она любила скакать на лошади. Седло было усеяно драгоценными каменьями, в мундштук вделаны бриллианты, уздечка отливала золотом. Бывший сторож Бухенвальда сказал мне, любовно и гордо, что скачущая фрау Кох "была прекрасна, как цирковая наездница". В лагере Ильза Кох ведала изготовлением дамских сумочек, бюваров и других изделий из татуированной человечьей кожи.
Ее посадили одновременно с мужем в 1944 году. После окончания войны ее предали суду, как военную преступницу. Но сидя в тюрьме, она соблазнила американскдго майора и забеременела от него, поэтому смертный приговор, который ей вынесли, нельзя было привести в исполнение. Вскоре она благополучно разрешилась от бремени и стала матерью американского гражданина. Генерал Клей немедленно выпустил из тюрьмы. Это вызвало взрыв общественного негодования, Клею пришлось снова заключить Ильзу Кох в тюрьму. На от раз суд приговорил ее к пожизненному заключению. Она отсидела около девяти лет и на днях была выпущена на свободу. Кажется, она уезжает в Америку. Неужто к своему другу-майору, терпеливо и преданно ждавшему свою маленькую Ильзу? По другой версии она умерла накануне освобождения.
В музее Бухенвальда: гора женских и гора детских туфелек. Груда волос. Простреленное сердце в спирту. Блестящие, похожие на зубоврачебные, инструменты, которыми сдирали, а потом обрабатывали человеческую кожу.
В Бухенвальде работали крупные немецкие ученые, врачи. Они испытывали на заключенных противочумную сыворотку. Эксперимент долго не удавался, и в жертву науке были принесены более семи тысяч человек. Испытывали также воспламеняющееся вещество, необходимое для производства зажига тельных бомб. Капля такого вещества прожигала тело до кости. Испытывали различные яды.
Бок о бок с лагерем находился парк, где прогуливались жены охранников и прочего обслуживающего персонала с детишками. При парке был маленький зверинец: медведи, волки, грифы - кондоры, орлы, лисицы, зайцы и прочее зверье, радующее детский глаз. "Сейчас Бухенвальд не узнать! - с мягкой грустью говорил мне бывший сторож. - Вам бы приехать к нам лет этак двенадцать назад, как здесь было красиво!"
Я еще забыл упомянуть о высушенной до размера картофелины человеческой голове, хранящейся в музее. Сушение производилось в горячем песке. Такие головы дарились особо знатным гостям, посещавшим Бухенвальд.
Водил нас по лагерю очень красивый, с прекрасной голубоватой сединой человек, бывший узник Бухенвальда. Он просидел здесь семь лет, знал и карцер, и дыбу, и чугунный каток, и, по - моему, еще многое другое, о чем не говорит. По образованию он историк, и хотя его давно ждет место школьного учителя, он никак не может расстаться с Бухенвальдом. Он называет свою прикованность к лагерю смерти долгом, но мне кажется, тут что‑то другое: болезненное и жутковатое.
Он показал нам домик, где сидели Леон Блюм, Даладье и Мандель.
А затем, без перерыва, исторические места Веймара: дом Гёте и дом Шиллера, памятник Шиллеру и Гёте перед зданием театра, памятник Виланду и Гердеру, дом Листа, загородный дом Гёте, усыпальница Карла - Августа и всей августейшей семьи; гробы венценосцев бесцеремонно сдвинуты в сторону, а на почетном месте установлены саркофаги Шиллера и Гёте. Здесь запрещено разговаривать.
Хорошо вяжется одно с другим: Бухенвальд и эти исторические и культурные сантименты!
По улицам Веймара, мимо памятников, театров и консерватории, где дирижирует сам Абендрот, ездят на велосипедах мило одетые в замшевые штанишки, джемперы, яркие носки и замшевые туфли школяры со свежими, румяными лицами. Я глядел на них с мучительным чувством: Бухенвальд так близок к Веймару, они почти сливаются. Кем они станут, эти юные велосипедисты, при новой заварухе: палачами или жертвами? Кто будет Кохом, а кто тем, чья голова с картофелину? Впрочем, палачи и жертвы, это так условно. Те, кому суждено стать жертвами, станут ими вовсе не по своему свободному выбору, а по случайности, по невезению или родовой обреченности. По сути своей никто не предназначен быть жертвой, ведь и арестанты Бухенвальда делали за своих палачей половину их черной работы, и делали бы другую половину, если б от них потребовали.
Гёте не выдерживает соседства с Бухенвальдом. Все его Миньоны, Вертеры, Ифигении в Тавриде, Гёцы и Лотты умаляются в карликов близостью простой и серьезной трубы Бухенвальда…