В тот же день мы с Даниловым залегли караулить фашиста. До вечера пролежали - не обнаружили. Еще день лежим - не обнаружен. Каждый бугорок, каждый сучок на деревьях глазом обшарили. На третий день Данилов указал на развилку дальней сосны. Старика одолевал кашель, и я остался один.
Снайпера не видно. Сколько я ни глядел - негде быть ему, кроме как в развилке этой сосны. "Дождусь, - думаю, - будет же когда-нибудь спускаться на землю". Дождался. Под вечер, вижу, спускается снайпер, винтовку бережно держит…
Каким-то очень знаменитым снайпером оказался. Пленный потом рассказывал: "В Германию хоронить повезли…"
"Минёры"
"Два раза ходили - и все впустую: нет "языка"! Генерал, помню, вызвал лично: "Шубин, голубчик…" Я нервничаю. Ребята в землянке тоже переживают: "Эх, если бы взять! Я его пять километров на себе бы понес". "Я ему спиртовой недельный паек отдам". Готовимся к новому переходу. Выбрали место: лесок за деревней Бочканы. Был у нас порядок в дивизии: если мы готовимся перейти - на этом участке никто не мешает. Вдруг докладывают: приехали двое из штаба армии, будут работать.
Подходят двое к землянке: старший лейтенант с капитаном.
- У противника появились новых образцов мины. Будем изучать мины.
- Хорошо, - говорю. - Только несите разрешение из штаба дивизии.
- Нам в штабе армии разрешили.
- Все равно надо… Александр, - говорю, - проводи-ка офицеров до штаба.
Мой посыльный повел. Я еще не спустился в землянку, слышу - выстрел и автоматные очереди. Выскочил. Гляжу, Шурик Андреев упал в кювет и чешет из автомата по бегущим "минерам". Одного положил, другого взяли. Оказалось: фашистские парашютисты. Месяц назад их кинули в тыл. Все документы в порядке, даже харчи по аттестату на складе получены. Приспело им перейти фронт. Надо сказать, хитро придумали переход. Но, видно, нервишки сдали: ста метров не прошли от землянки - лейтенант обернулся и с пистолетом на Шурика. Прострелил ногу, а тот - в кювет и пошел чистить. Добыча была хорошая, но "языка" доставать в тот раз все-таки было надо".
"Рус Иван, куда прешь?.."
"На фронте я получал письма от покойного теперь профессора Мантейфеля Петра Александровича. "Врага надо знать. Ты помнишь: чтобы выследить зверя, надо знать все повадки. Фашисты хуже зверей. Хочешь победить - изучай…"
Разведчику надо было знать привычки врага. Часто знание этих мелочей как раз и приносило успех. Мы, например, никогда не садились в засаду в субботу и в воскресенье - мало шансов. В субботу и воскресенье немцы предпочитают сидеть в блиндажах. Зато в понедельник самое время выходить на охоту.
Вот одна из фронтовых "мелочей". Подползаем к линии обороны. Тишина. И вдруг голос:
- Рус Иван, куда прешь, гранату брошу!
Мы сразу назад. Строго держались правила: обнаружены - отходить. В другую ночь тот же окрик:
- Рус Иван, куда прешь, гранату брошу!
Опять отошли. В третий раз отходить не стали. Чувствую: не мог обнаружить. Лежим. Слышим, снег под ногами у часового скрипит - пошел вправо от нас. И там опять сонный голос:
- Рус Иван, куда прешь, гранату брошу!
Взяли мы этого крикуна. Рассказал на допросе: генерал заставил всех часовых выучить эту фразу.
Всю ночь часовой ходил и покрикивал аккуратно: "Рус Иван…" Аккуратность и погубила…"
Персональное приглашение
Генерал: За долгую оборону под Полоцком Шубин так досадил немцам, что они начали открыто охотиться за разведчиками. Георгий, расскажи, как ты встретился с немецкой разведкой.
Шубин: Обычно мы избегали встречаться. А тут чувствую: фашисты на рожон лезут. Засаду устроили. Лазят на нейтральной полосе по деревьям, высматривают. Решили и мы сделать засаду. Проследили все тропы в болотах. И однажды Валерий Арсютин, взволнованный, соскочил с дерева:
"Идут… Пятьдесят автоматчиков".
Залегли. Пулеметчика Присяжнюка я положил на самой тропе:
"Стрелять будешь только с двадцати метров, не раньше".
Семнадцать человек остальных решили залечь сбоку и пропустить разведку.
Присяжнюк ударил точно с двадцати метров. А мы ударили сзади… Человек пять или шесть успели уйти. Считай, всю разведку в лесу оставили.
Генерал: А через три дня противник без всякой подготовки, без видимой причины и пользы полез на наш батальон. (Он был чуть выдвинут по линии обороны.) Запомнился этот день - командир батальона просил огня прямо в квадрат землянок. Выстояли. Пленных взяли. Допрашиваем: "Почему вдруг полезли?" Говорят: "Генерала очень разозлила гибель разведки. Приказал атаковать батальон, Шубина взять живым или убитым". А Шубин с разведчиками был в это время на отдыхе в двадцати километрах от фронта.
Шубин: А помните смешную листовку?
Генерал: Да, спустя месяц после этого самолет раскидал листовки. Приносят мне в штаб десяток этих бумажек. Среди них две с такими словами: "Младший лейтенант Шубин, ваше место в великой Германии! Фюрер сохранит вам жизнь, оружие, ордена…"
Шубин: Я тогда был молодой и очень гордился таким предложением.
Жук
"Ходила с нами в разведку собака. Звали Жук, но происхожденье у пса было немецкое - в каком-то бою живым трофеем достался. Приехал в роту начальник разведки Быков. Пес у его ноги трется. Почему-то моим ребятам он очень понравился.
- Подарите, товарищ полковник.
Смеется:
- Два "языка" - и по рукам.
Нам как раз повезло. На второй день двух и взяли. Отправляю в штаб и записку даю посыльному: "Прикажите доставить Жука к разведчикам". Приводит посыльный собаку, письмо с инструкцией подает: "Жук отзывается на немецкие команды: "Крихе!" - "Ползти!", "Леге дих!" - "Лежи!"… Умница собака. Стали мы ее брать на задачу. Идем в тылу у немцев - ни звука. Лежим в засаде - и она тихо лежит. Гляди за хвостом, чуть дернулся - значит, опасность. Один раз столкнулись с немцем шагов на пятнадцать. Пес кинулся, свалил в снег здоровенного рыжего обера. Тот растерялся, автомат в руках, а он от Жука отбивается сапогами… Никакой особой дрессировки мои разведчики не вели. Даже команды на русский лад не стали менять. А вот поди же, воевала собака на нашей стороне.
Погиб Жук случайно. Переходили линию фронта. Немцы стреляли по нас наугад. Все живы остались.
Один Жук получил пулю. Я засветил фонариком - безнадежен. Достал пистолет… До сих пор жалко…"
Два старика
"Вот на карте деревня Хобня. А вот тут, возле Шумилина, есть хуторок. В сорок третьем году они стояли километров за сто от линии фронта, в тылу у немцев. Мы в этих местах дней двенадцать ходили. Помню, к своим собрались. Вдруг Гриша Никишин слег. Жар, бредит… Расстегнул у него рубаху - сыпняк! Положили на плащ-палатку, идем из леса к деревне. В крайнем доме - старик со старухой. Сел со стариком рядом.
- Отец, - говорю, - надо парня спасти. Мы вернемся. А запоздаем - разыщи партизан. Вот тебе золотые часы. Это все, что у нас есть.
- Хорошо, хорошо. Часы не берет. Гришу за печкой уложил на солому… На второй день с Николаем Кольцовым та же история -
жар, бредит. Свернули из леска в маленький хуторок. Опять стучимся в крайнюю хоту. Опять открывает старик. (В деревне молодых не было. Кого немцы угнали, а кто в партизаны ушел.) Благообразный такой старик, чистенький. Яичницу сразу на стол, бабку за самогоном в погреб послал.
- Выхожу парня, выхожу. Часы взял охотно. Нам табаку и кусок сала принес…
Через месяц мы примерно в тех же местах оказались. Сделали крюк по лесам и вышли на хутор. Стучимся. Увидел старик, обрадовался:
- Милые мои! Заходите, заходите. Парня вашего к партизанам определил.
Опять яичница на столе, сало большими ломтями… Вдруг заходит в хату дозорный Миличенко Володя. Наклонился, шепчет:
- Кольку-то нашего старик немцам в комендатуру отвез.
Мы все поднялись:
- Проверить.
Пошли по домам. Точно. Отвез на второй же день. Вышли на улицу. Звездная ночь была.
- В Бога, - говорю, - старик, веришь?
Все сразу понял. Упал на колени:
- Сынки… Сынки…
Мы тогда не могли прощать… Сразу же ко второму деду в деревню Хобня пошли. Дед сидел у окна, чинил валенок.
- Как, дедушка, наш Григорий?
- К партизанам отправил…
- Веди, дед, и нас к партизанам.
Привел. Гриша Никишин там! Кинулся обнимать и деда и нас. Рассказывает: "Дед подлечил, а когда повез к партизанам, в сумерках с патрулем повстречались. Я сообразил: раз - и в сугроб за кустами в обочине. Немцы в пяти шагах от меня светили в сани фонариком, копались в соломе…"
Это было время большой проверки людей".
Валя Назарова
"Готовился штурм Полоцка. Разведка получила задачу: добыть планы всех укреплений. Восемь дней ползали на животах около города. Пометили на карте дзоты, зенитки, линии рвов, надолб. Собрались уже возвращаться, зашли к партизанам. Командир говорит:
- К фашистам мы подослали девушку… Работает в штабе. Может быть, она что-нибудь скажет. Подожди до завтра - в среду она на явку приходит.
Пришла. Красивая, веселая, лет двадцати двух. Зовут Валя.
- План обороны Полоцка?.. - С полминуты подумала. - Хорошо. Я видела карту. Но в штаб уже возвращаться будет нельзя.
Я сказал, что возьму ее на Большую землю.
- За мной ухаживает эсэсовец, офицер. Завтра в шесть часов я выйду с ним на шоссе. Берите его. Будет, кстати, и пленный из штаба.
Вечером на другой день я занял позицию в пустом доме возле шоссе. Двое моих ребят спрятались в доме чуть дальше. План такой: пропустим и с двух сторон без шума возьмем офицера…
Шесть часов. Ясный, хороший вечер. Чистое шоссе. Город с куполами церквей в синеватой дымке. В оптический прицел хорошо вижу: идут по шоссе двое. Молодой офицер и Валя. Идут, любезничают. Офицер бьет по голенищу веточкой вербы. Вот поравнялись с пропускным пунктом у рва. Показали документы. Вот они уже на полдороге ко мне от пропускного пункта. Метров сто пятьдесят еще. И вдруг остановились. Какое-то чутье подсказало эсэсовцу: нельзя идти дальше. Стоят, любезничают. Чувствую, эсэсовец сейчас возьмет Валю за локоть, чтобы идти к городу. Секунда, другая. Что делать? Вижу, Валя беспокойно повернула голову в сторону, знает: мы где-то рядом. Назад ей нельзя возвращаться. Надо что-то решать, и немедленно. Получше прикладываюсь. В прицел хорошо видно обоих. Стоят боком, лицом к лицу. Эсэсовец трогает пуговицу на Валиной кофте. Перевожу дыхание и нажимаю спуск… Офицер схватился рукой за бок. Валя толкает офицера с дороги, быстро над ним нагибается почему-то и бежит по шоссе в мою сторону. Меня колотит всего. Часовой возле шлагбаума дергает затвор у винтовки, но я учел и его…
Скорее в лес, к тому месту, где спрятана рация! Перевели дух.
- Ну и ну!.. Дай, - говорю, - как следует на тебя поглядеть. Отдает план города, офицерские документы эсэсовца - успела вытащить из кармана.
До фронта было двадцать шесть километров. Благополучно вернулись на свою сторону. Валя осталась служить у меня в разведке. Несколько раз ходила через линию фронта. Смелости и находчивости этой девушки мог позавидовать любой из моих разведчиков. Однажды кинулась к раненому и сама попала под пулю. Как раз началось наступление, и мы попрощались в госпитале. Я уверен, что она осталась жива. Кажется, она была из Москвы…"
Полоцк
"Назначен был день и час штурма Полоцка. Все было готово. Фронт накопил силы, "катюши" и самолеты ждали команды. Орудия числом в три сотни стволов на каждом километре фронта были готовы к бою. Тщательно разведаны укрепления, учтены силы противника. В последний раз перед штурмом надо было взять "языка". И, как нарочно, один раз сходили впустую, через день снова идем - впустую. Третий, четвертый раз… Опять генерал вызывает: "Нужен пленный, Шубин… Придется боем - что делать, нельзя на войне без потерь. К нам штрафники прибыли. Возьми себе роту".
Как сейчас помню, их было сто двенадцать. Построил.
"Нужны добровольцы. Все, кто пойдет в атаку, получат прощение. Кто будет брать пленного - получит награду. Я пойду с вами. Операция опасная. Кто решится - один шаг вперед".
Девяносто семь человек сделали шаг вперед.
Объясняю задачу:
"По сигналу начнет бить артиллерия. Три минуты огня. В это время пересекаем открытое место. Через три минуты артиллеристы переносят огонь на фланги. Операция выполнена, как только возьмем хотя бы одного пленного. Сразу всем отходить. Я отхожу последним".
На другой день, ровно в двенадцать часов, мы с Даниловым навели прицелы на часового, ходившего по траншее у пулемета. Выстрел. И сразу заработала артиллерия. Саперы моей разведки толом прорвали проходы в проволоке. Крики "ура!" у немецких траншей. Рукопашная. Вижу: два пленных есть! Даю ракету к отходу. Но что это? Никто не отходит. "Ура!" - гремит уже у второго ряда траншей… У третьего ряда рвутся гранаты! И вдруг по всей линии фронта загрохотало, покрылось дымом все. Танки пошли, люди в дыму мелькают…"
Генерал: Я тогда с командного пункта внимательно наблюдал за шубинской операцией. Вижу, дело такой оборот принимает - батальон ввожу в бой. Бежит противник! Фашисты наступления ждали и решили, видимо: "Началось!.." На войне порой минуты решают дело. По телефону связываюсь с Баграмяном. Докладываю обстановку. Командующий говорит: "Добро. Начинайте!" Я тут же в другую трубку даю команду о наступлении. И началось по всей линии. На другой день мы были в Полоцке. И потом пошли и пошли…
Шубин: Пленных, добытых в бою, даже не допрашивали, отправляли в тыл. Нужны были уже новые "языки". И так до самого Кенигсберга.
1965 г.
Дорога в Гамбург
Эту историю я записал со слов старика доктора на южном грязелечебном курорте. Она рассказана в числе многих других историй, с которыми фронтовики, лечившие старые раны, делились друг с другом, вспоминая войну и себя на войне.
…Живого фашиста, готового пустить в тебя автоматную очередь, первый раз я увидел в 42-м году. В небольшом селе под Воронежем, в трех километрах от фронта, я осматривал раненых. Пункт медицинской помощи находился рядом со складом боепитания. Помню разбитый коровник. Груду ящиков с гранатами и патронами. К передовой машины увозили боеприпасы, назад везли раненых. Стон, ругань… Осматриваю рану. Вдруг крик помогавшего мне санитара: "Немцы!" Я разогнулся. Прямо на меня почему-то с улыбкой бежал здоровенный немец. Мундир на груди расстегнут. Рукава закатаны выше локтя. Автомат от пояса нацелен прямо на меня. Но почему-то немец решил не стрелять. Доставать пистолет не было времени. Я побежал. Рост у меня небольшой. И немец-верзила, видно, решил сцапать меня живьем. Краешком глаза я видел волосатую руку и слышал смех здорового, крепкого человека. Я побежал к насыпи. Уже на подъеме немец схватил полу моей шинели. Я дернулся. Но немец успел схватиться за хлястик. Хлястик остался у немца в руке, а я скатился на другую сторону насыпи.
Лег. Сердце колотится. Гляжу, в руках - шприц. Скинул шинель, достаю пистолет. В траве у насыпи шевелятся еще человек десять-двенадцать наших: санитары, повар полевой кухни, старый сибиряк-конюх, шоферы. Кто с винтовкой, кто без винтовки. Я капитан, старший по званию, - надо принять решение. Пополз наверх, выглянул. Фашисты подожгли склад, перевернули кверху колесами кухню. Держатся довольно беспечно. Один обтер платком яблоко, с аппетитом кусает.
- Будем атаковать, - сказал я. - Передать по цепи: выстрел из пистолета - все через насыпь! Поднял пистолет, а выстрелить не могу. Не могу… Страх.
- Да стреляй же ты, мать твою! - не выдержал лежавший со мной сибиряк-конюх. Не помню, как мы скатились за насыпь. Я что-то кричал. Все кричали. Конюх почему-то хрипло орал: "Бей их, Манюня!"
В минуту все было кончено. Пять немцев убиты, восьмерых взяли в плен. Я очнулся и вижу: возле ног лежит убитым тот немец. Руки раскинуты. Брови на лице удивленно приподняты. Лет тридцать немцу. Изящные усики. Большие волосатые руки. За голенищем сапога заткнута губная гармошка. Пуля попала в левую часть груди. Не могу поручиться, что эта пуля была моей. Я в кого-то стрелял, но, кажется, ростом тот был поменьше.
Я прошел к насыпи, разыскал свой хлястик и пуговицы. Все, что случилось тут в какие-нибудь десять минут, почему-то на меня сильно подействовало.
В ранце убитого я осмотрел нехитрые солдатские вещи. В обрывок замшевой офицерской перчатки был завернут наградной крест и металлический знак о ранениях. В кожаном портмоне лежала солдатская книжка и письма. Я знал немецкий и взялся читать.
С солдатской книжки глядело на меня самодовольное, холеное лицо. Тут же было указано: ефрейтор пехоты Каспар Дениц до войны работал на скотобойне в Гамбурге. Письма были из дома. Коричневыми чернилами Гертруда Дениц писала мужу о семейных новостях. В одном из писем она осторожно просила прислать два теплых пледа и русскую куклу для дочки. На письмах был адрес в Гамбурге.
Я велел закопать немца. Крест и бумаги положил к себе в походный мешок…
Странное дело, но город Гамбург почему-то долго меня интересовал. В разрушенной школе, помню, увидел потрепанный том Брокгауза и Ефрона. Ищу слово на "г". Пленный однажды из Гамбурга оказался – начал расспрашивать пленного: знает ли Егерь-аллею? Я старался представить дом, в котором жил Каспар Дениц. Мы тогда говорили: "Логово зверя". Трудно было представить, что фашист вырастал в обычном человеческом доме.
Я много видел смертей: и немецких и наших. Сам непонятно как оставался живым - один раз в трех метрах разорвался снаряд, в другой - осколок срезал фуражку и клок волос. Через пару дней подобные случи забывались. А вот история с хлястиком помнилась.
Был у меня ординарец Василий Дерделя. Рост у парня - два метра и пять сантиметров. Сила - на спор кулаком лошадь валил. Я очень любил Василия. Всю войну вместе. Он был немного постарше и отечески меня опекал. В мешке у Дердели лежал мой трофей. Перетряхивая пожитки, мы с Василием аккуратно клали в мешок завернутые в клеенку солдатский крест и пачку бумаг.
И вот война кончилась. Стояла наша Вторая танковая армия в предместье Берлина.
В конце мая сидим мы как-то с Дерделей, разлили по кружкам трофейный коньяк, мечтаем о доме. И вдруг опять о Гамбурге вспомнили.
- А если съездить, товарищ подполковник? - говорит вдруг Дерделя.
- Гамбург… Он же в английской зоне. - Я возражаю, а сам думаю: "Ну и что, английская зона?! Ребята вон потихоньку в Париж ездили…"
Достали мы с Василием письма Гертруды. Глянул я на солдатскую книжку. "Мой немец" с карточки, показалось, глядел насмешливо. Вдруг до мелочей явственно вспомнилось, как бежал я со шприцем в руках…
- Едем, - говорю, - Василь. Завтра же едем в Гамбург.
Рано утром начистил Василий мне сапоги. Надел я все ордена и медали. Глянул на себя в зеркало. На всякий случай беру запасную обойму для пистолета и сажусь за руль трофейного "опеля". Адъютант с автоматом сел рядом.
В Берлине хрустела под шинами битая штукатурка, шуршали пустые ленты и гильзы от пулеметов. У наших солдатских кухонь стояли с посудой дети и женщины.