Сам же звонок случился вот как… Часам к одиннадцати утра мы - это я и мой последний собутыльник, спившийся вконец геолог Витя, - опохмелились нормально. Привели себя в форму, то есть избавились от "трясучки". Захороше́ли. Курили махру и никуда не торопились. У нас была еще пара бутылок водки. Накануне я, так сказать, отстрелял свой последний патрон, - продавать с себя было больше нечего, на мне оставались обвислые сатиновые шаровары, сандалеты без носков да рваная рыжая тужурка, которую мне вытянул из багажника знакомый таксист, - навестил своего самого большого друга, нынче он академик, и под тоскливые обзывания-возгласы его жены разжился четвертной.
Витя разлил еще по полстакана. Но вдруг захотелось выйти на улицу и подсунуть голову под струю из водоразборной колонки. Я так и сделал: сам же себе хозяин. Не вытираясь - нечем, возвратился к столу. Мы чокнулись, и я понес ко рту свой стакан. Именно в это мгновение где-то в мозгу и возникла та короткая, ясная, беззвучная, безболезненная и невиданно белая-белая вспышка. Пах! - и все. Возможно, она длилась-то всего какую-то миллионную дольку секунды, кто знает, но запомнил я ее навсегда. Позднее, да и вот сейчас, я все пробовал подыскать к ней сравнение, но до сих пор не уверен ни в одном. Так, приблизительно, вспышка эта походила, пожалуй, на ночной, бесшумный выстрел в лицо.
Я опустил стакан и абсолютно трезво сказал геологу Вите:
- Больше никогда пить не буду.
Сегодня этому зароку двадцать лет. Двадцать лет я не пью ни-че-го спиртного. И если даже во сне кто-то для хохмы подсовывает мне рюмаху с вином, то я его безжалостно бью, как предателя, а сам бегу куда-то и выблевываю из себя все-все-все и долго-долго-долго полощу рот.
Испытать себя еще раз внутренним светом мне не дано.
Прошу прощения, я, кажется, отвлекся. Поэтому давайте-ка вернемся в осень 1965-го, на Северный Байкал, где я и ждал тогда вертолет.
И дождался. Наконец после ноябрьских праздников, с лютой пургой и пятидесятиградусными морозами, выдалась парочка удивительно синих, метеочистых деньков, и я минут за сорок всего перелетел на берег Байкала, в Нижнеангарск. Вот отсюда дальнейшего хода не предвиделось точно - хоть вой: непроглядное варево испарений, восстающее от невидной из-за них воды, тут же и смешивалось с низким, сумеречным варевом облаков. Получалась сплошная кромешная серая мга, из которой то начинало слезить мелконьким дождем, то мотрошило крупитчатым, прыгающим снегом.
Я убивал время то в столовке, где продавали дешевое красное вино - "гомыру", то на койке в местном "отеле". Придумывал стихи. Запоминал, а некоторые и записывал. Из них составилась после и вышла в Иркутске тонюсенькая книжоночка с чересчур уж, на нынешний слух, бодряческим и шумным названием "Азарт". А постарался сейчас припомнить хоть что-нибудь из нее и - не смог. Честное слово. Забыл.
А потом мне повезло. В порт нежданно-негаданно втянулась "Клара Цеткин", самоходный, тысячетонный, шестьдесят метров в длину, лихтер, верша этим сверхплановым рейсом вообще всю судоходную навигацию на Байкале. В Нижнеангарск он доставил муку, сахар, железо, машины.
Задание же на обратный рейс у лихтера было забавным. Для меня лично. Нужно было заходить во все крупные бухты байкальского побережья и собирать там на борт накопившуюся за целый год пустую винпосуду.
Тот, кто бродил по Байкалу осенними рейсами, вряд ли сможет забыть их. Большим морем, когда туман, поднятый морозной водой выше клотика, окутывает судно, идти и жутковато, и заманчиво.
Прав был, однако, тот летчик, что придумал по аналогичному же случаю: летел в облаках, как в пинг-понговом шарике. Байкальские "шторы" не слабее.
Я подолгу выстаивал в рулевой, всматриваясь в туман, в его странные, нереальные перестроения, силясь разгадать за игрой бесконечно варьируемых абстракций что-то давно и настойчиво напоминающее мне… Судно увязало в чем-то бесплотном и нематериальном. Его то захлестывало медленно клубящейся пеленой, то отпускало… Бледные пятна невесомо шевелились в пространстве, и это неопределенное, зыбкое шевеление таило в себе какой-то неподдающийся воображению смысл… А ко всему этому надо прибавить еще непрекращающийся, размноженный на мириады мельчайших оттенков и оттеночков, всепроникающий стеклянный звон.
К концу рейса лихтер принял в свой баскетбольный зал-трюм тысяч за двадцать ящиков с бутылками. Сам их грузил с командой десятки часов подряд. Оттого-то, наверное, и запомнилось экономическое ворчание старпома "Клары Цеткин" - Телегина Валентина Ивановича.
В раскрытый иллюминатор рулевой с парком заглядывал морозный воздух, слегка покачивало и звенело, звенело, звенело.
- …нет, ты посчитай только, - разорялся Телегин, - сколь же она стоит, эта чертова бутылка! Может, мелочь, да? Для казны? Для государства?! Даже так возьмем: выпустил стеклозавод бутылку. Ага. Естественно, она ему во что-то обошлась. Раз! - Он загнул на левой руке мизинец, обернутый посередке полоской изоленты. - Продал он ее, ну, скажем, винзаводу. Она уже подорожала. Два. Налили в нее этой отравы с градусами и продали мне. Я выпил, а бутылочку сдал и получил за нее. Три… Все, кажется? Не-ет. На Байкале эта бутылка год лежала в той же бухте Загли - ее охраняли. Опять подорожала, значит. Четыре. Потом мы пришли. Нас зафрахтовали - отстегивай по новой. Пять, твою мать!.. Да за погрузку команде, вместе с тобой, - он чуть не ткнул в меня кулаком, - играющим пассажиром - сумма прописью. Шесть, да? А едут сопровождающие - им тоже плати. Семь. После снова выгружай - отслюнивай. Восемь! Грузи в состав - гони монету. Девять. В общем, я тебе так скажу - арифметика нецензурная, ёш ее в клеш!..
Я слушал Телегина и думал: про египетские пирамиды, которые можно было бы запросто наложить из вот этих вот ящиков; о том, что бы эти бутылки смогли рассказать, если бы заговорили… Радость, достаток, удачи, горе, расстройства, ненависть, нечестность, одиночество, безволие, пустота, надежды, отчаяние!.. Господи, да в нашем трюме вся-вся бесконечная гамма человеческих эмоций, и, значит, это по ним звонит и звонит этот звон…
Может, и мы живем, как идем свой стеклянный рейс?..
Два года назад, в 1983-м, и тоже осенью, в октябре, я собирался снова в Иркутск. На этот раз впервые как писатель. Никогда до этого я не приезжал в свой город в своем, так сказать, профессиональном и к тому же публично выставляемом обличий. Никогда. Бывал здесь в командировках, по каким-то другим причинам, но при этом ни на какие трибуны не выходил и ни в каких президиумах не сиживал.
А тут - поездка официальная, в составе писательской делегации. С выступлениями, встречами и так далее.
Я занервничал заранее. И накануне отъезда, ночью, не выдержал и сел за стол. Я написал о том, что завтра вечером сяду в пятнадцатый вагон скорого поезда "Рига - Москва", если повезет, то поболею в нем, хотя бы по радио, за наших против лучших футболистов всей Польши, утром на Рижском вокзале столицы меня встретит стариннейший товарищ и, кстати, бывший иркутянин Слава Шугаев, которому я везу нечто дефицитное для его "жигуленка", чего он никак не мог почему-то приобрести в Москве, потом отправлюсь на Беговую за билетом и командировочными, а в конце этого же дня большой реактивный поднимет меня на положенную высоту и - пойдет сквозь часовые пояса к востоку, нацеливаясь своим техническим совершенством на родной мне Иркутск.
Да, я снова перед встречей с городом, в который однажды, не спрашивая меня об этом, ввела сама жизнь, а затем, спустя двадцать семь лет, уже посовещавшись со мной, вывела из него, навсегда соединив при этом не разрываемым ничем, а значит, и не подвластным ничему, чувством родства.
Я понимаю, конечно, как легко вот сейчас, когда память охотно распахивает двери своих запасников, сорваться на сентиментальное обозрение чего-то сугубо интимного, камерно замкнутого, то есть относящегося только ко мне, одному из многих-многих тысяч, выращенных городом на Ангаре. И тем не менее я вхожу в эти запасники и смотрю на экран пережитого с тайной надеждой, что воспроизводимое на нем отдарит не только эмоциями, но и мыслью.
Вот… проводы отца на фронт. Пожалуй что самое первое и самое ясное впечатление детства. Отца провожали в яблоневом саду. Был когда-то такой на Ленина, 7. Запомнились столы, керосиновые лампы, самовары, песни и нарочные, будто веселые, взвизги женщин. Отец не спускал меня с рук, тискал, дышал на меня густым перегаром, что-то говорил мне все время, отвлекаясь от меня, чтобы чокнуться своим стаканом с другими. Я запомнил, как капали с его колючего подбородка мне на лицо пахучие капли. Я попробовал тогда полизать их, но меня передернуло от их сладковатой пронзительной горечи… Потом отец притащил в сад свое охотничье ружье и долго сосредоточенно расстреливал вверх ненужные ему теперь патроны. После, когда пришла голодуха, мать загнала это ружье, не знаю, почем. Отец стрелял и стрелял вверх, в темное звездное небо, а все остальные в саду сидели тихо-тихо, не мешая ему. Выстрелы высвещали отцу мокрые щеки, хотя ни дождя, ни ветра в тот вечер не было нисколько, и сад постепенно заволокло кисловато пахнущим стреляным дымом…
Вот… черный с красным пароход "Баргузин", что когда-то ходил с правого берега на левый. В нем, колесном, чадно дымящем, что-то сломалось, и его, разворачивая, сносит на быки Ангарского моста. Кричат и давятся люди, а мама - мы с ней собрались в Кузьмиху, - там сейчас территория Иркутской ГЭС, - копать картошку - душно держит меня, прижимаясь спиной к поручням…
Вот… я уже заранее улыбаюсь… Елена Лаврентьевна - самая моя первая учительница в пятнадцатой школе. Сообщает мне перед всем классом, чтобы я привел мать, надо срочно обсудить мое поведение. Она смотрит на меня строго и заканчивает под всеобщий хохот - тоже мне, нашелся писатель…
С ее легкой руки эта кличка присыхает довольно надолго. А заработал я ее вот каким образом. Писали слуховой диктант. Елена Лаврентьевна диктовала:
- …и-и оста-лись от коз-ли-ка рож-ки да нож-ки…
Я сидел на предпоследней парте с переростком по кличке Самурай. В нем что-то было бурятское. Вот он и нашептал мне на ухо:
- …только говешки, только говешки…
Я и написал это. И тетрадку сдал с этим. Ну, а про остальное, как говорится, все было сказано выше…
Вот… пожар в военном госпитале. Он находился в здании финансового института (ныне Институт народного хозяйства)…
Вот… очередь в магазин и безнадежно тающий вопль женщины в рваном платке. Украли хлебные карточки…
Вот… светлое, после ночного дождика, утро. Я, вялый еще, с нехотью направляюсь в школу, а меня вдруг целует в воротах, да в губы еще, самая красивая "шмара" - так мы называли тогда девушек - нашего двора:
- Война кончила-а-ась!..
Вот… зимнее наводнение Ангары. В январе прямо. Пар… Лед. Танки спасают людей…
А вот и я… собственной персоной. Первый-первый раз целуюсь. На Иерусалимском кладбище. Ночь и весна. Ее зовут Людка…
Футбол и книги, хоккей, легкая атлетика и бокс, стрельба и попытки складывания стихов, драки, танцы, кино, первая папироса и первые, такие веселые поначалу, гулянки с выпивкой, чугунная ограда сада Парижской коммуны, дубовые, темные, нигде больше таких не видел, шкафы аптеки на углу бывшей 4-й Красноармейской, пожилой милиционер, по нашему огольцовскому прозвищу Король, вечно торчащий с пустой кобурой супротив кинотеатра "Гигант", рядом с которым торговали потрясающей газводой и морсом, расписной, сказочный - как его можно было замазать? - потолок кинотеатра "Художественный", тополя, "…город, мой город, на Ангаре…".
Нынешнее поколение иркутян наверняка и не знает о песне про Иркутск, слова к которой написали бывший теперь, как и я, иркутянин, поэт Юрий Левитанский в соавторстве с иркутянином Александром Гайдаем, и которыми я только что закончил свой бессюжетный монтаж вспомнившегося. А ведь когда-то она в нашем городе была популярна и обязательна, как тополевый пух в июне…
Я задумчиво отстучал на машинке отточие и улыбнулся. С иркутскими тополями в моей уже творческой биографии связан один довольно занятный эпизод. Дело в том, что сразу же после окончания Уральского университета я, с дипломом журналиста, вернулся в Иркутск из Свердловска и начал работать в газете "Восточно-Сибирская правда". Сперва в промышленном отделе, потом в информации, потом помощником ответственного секретаря. Здесь мне уже доверялся макет газетных полос, и я, макетируя, скажем, четвертую, самую читабельную полосу, иногда ставил на нее, для пятна, какой-нибудь фотоэтюд. Ставя его, я не удерживался и сочинял к нему то четверостишие, а то и восьмистишие. Охота же было проявить свои так и прущие изнутри поэтические дарования! При этом я иногда стишата эти безымянными не оставлял, заверяя, так сказать, собственной фамилией: признаюсь уж - по-мальчишески все это было, тщеславно.
Короче, однажды "Восточно-Сибирская правда" вышла с очередным фотоэтюдом на четвертой полосе и, следовательно, с очередным моим поэтическим шедевром к нему.
Не помню уж, что было сфотографировано там и что, значит, подвигло меня на рифмованные соображения, но их-то, к сожалению, только четыре строчки помню как сейчас. В них было вот про что: "…и когда встречаюсь с ним на карте (ну, то есть с Иркутском, что, вероятно, было обозначено в первой строфе), с ним, живущим рядом с Ангарой, узнаю в себе его характер - тополиный, строгий и прямой".
Вот так. В общем, газета вышла. Отжила. Продолжала выходить дальше. И никто этих моих стихов громко не читал и, по-видимому, тихо тоже. А спустя месяц или два среди молодой журналистской братии Иркутска смеху было достаточно. В "Крокодиле", никак не меньше, появилась довольно преехидная заметуля. Она так и называлась - "Тополиный характер". И автор ее, процитировав многомиллионным тиражом мое сочинение, эдак невинно поинтересовался у читательской аудитории: а вы, мол, граждане и гражданочки, не объясните, хорошо это или плохо иметь "тополиный", вероятно деревянный, характер?
С той веселой - не для меня, во всяком случае тогда, - поры время отлистало больше двадцати лет. И завтра вечером я сяду в пятнадцатый вагон скорого поезда "Рига - Москва" для того, чтобы начать дорогу к родному дому.
Да, я снова перед встречей с ним. И оттого непрерывно тормошу и тормошу свою память. Ведь разбираясь в том, что в наших представлениях относится к прошлому, а что к будущему, мы, люди, вроде бы не испытываем особых затруднений. Когда мы реставрируем, мысленно оживляем свое прошлое или с грустью думаем о тех, кого нет сейчас рядом с нами, мы все это, невольно и естественно, переносим в свое настоящее, отчетливо сознавая при этом, что мы не грезим, а вспоминаем. Ведь все очень просто: прошлое это то, чего уже нет, будущее это то, чего еще нет, а настоящее… что такое настоящее?
Через два дня я буду в Иркутске. Через два дня я пойду по его улицам вместе со своим прошлым. В какой-то приблизительной мере я буду, наверно, смахивать на человека-невидимку. То есть я буду реально идти по родному городу, в котором знаю все, а город, с его новым поколением иркутян, не будет знать об этом. Мое прошлое состыкуется с настоящим, и я пытаюсь профессионально, по-писательски, уловить момент этой стыковки.
Несколько лет назад летом, на Ставропольщине, мне довелось выступать перед литовскими студентами и студентками, приехавшими на уборку овощей. Уже заканчивая свой импровиз, я неожиданно для самого же себя чистосердечно пожелал им в их последующей жизни накопить как можно больше хорошего прошлого. Настоящее в этом случае только облагородит его, сделав опорной ступенью для вхождения в будущее.
Я благодарен родному городу за то, что во мне есть.
Мое иркутское прошлое - прошло и проходит испытание совестью. Без этого невозможно осознать себя в настоящем.
Я - иркутянин душой. Вот почему я и знаю наверно, что если когда-нибудь и кто-нибудь догадается спросить у меня всерьез, без дураков, по самому большому счету, - а вот скажи, как ты, то есть каким образом, видишь в себе такое огромное понятие Родина? - я отвечу как на духу, почти не задумываясь:
- Представьте себе, пожалуйста, для начала такую прямую-прямую улицу, обсаженную морщинистыми, старыми тополями и заканчивающуюся рекой. Когда тополя цветут, эта улица будто в снегу. Если же ветер с реки, то улица эта будет в теплой, оренбургской метели. Именно по ней, по такой именно улице, надо представить теперь себе бегущего пацана. Пусть он бежит навстречу солнечному лучу, разгоняя собой и своими босыми ногами тополевый пух. На нем голубая с разорванной лямкой маечка и мятые сатиновые трусы. В руке не шибко длинная палка с примотанной на конце вилкой. Пацан несется к реке колоть широколобок, по-пацаньему - "ши́рок". И происходит это все в Иркутске. Возле Ангары. Может быть, и сегодня. Но - скорее всего - сорок с лишком лет назад…
Родился я в 1936 году. Взглянув на год издания этой книги, интересующийся легко сообразит, сколько мне настукало.
Стучать же начало в Восточной Сибири, в верховьях Лены. На Качугском тракте имеется раскидистое, старорусское село Манзурка. Вот в нем.
Живу за троих. Два братана погибли в малолетстве. Мне повезло: малость не дотянув до того мгновения, когда навсегда запоминается родная мать, был отдан "в дети"… Впрочем, включу-ка я нестираемо хранимую памятью фонограмму рассказа Соломониды Михайловны Якобсон, простой сибирячки, самой первой нашей доброволицы-нянечки. Я на Соню вышел ещё в 1969 году, приехав в Манзурку в поисках самого себя.
- …господи-господи-господи-и-и… Было-то вас у деревенского дормастера Яковенко, у Вениамина Дмитриевича, трое. Олег, ты и Левушка. Все погодки, как ступеньки на крылечке. Да-а… Когда объявиться на свет тебе, Олегу-то исполнилось аккурат одиннадцать месяцев. А уж после родов самого младшенького мама-то твоя… Елена Алексеевна… Вот что сейчас вижу - статная такая женщина, волосы светлые, с русостью, пышные… Большелобая, да. Ты точь-в-точь в ее копия. Она вскорости умерла… Дак как сказать от чего? Кто ж теперь знает?.. Вернулась из больницы, и занеможилось ей. Толича окны в дому пораскрыла и сквозняком ее охватило, а толича послед у нее оставался. Тогда жа ведь лечили, сам знаешь… Повезли ее опять в район. В Качуг. А назад уж и нет. Там и схоронили… Дальше-то что - вас-то во-она, выводок цельный. Да и какая уж там я нянька? Мне же и пятнадцати тогда не было. На базар я с родителями отлучилась и… это. Девчонки наши деревенские, малявки, с Левушкой игрались, а ему каво, девять месяцев от роду, да с печки его и уронили. Ты в избе сидел, при тебе… только чо понимал, господи, прости… И все. Тебя отдали в дети. После отец взял другую и увез Олега. А уж куда - не знаю. Ты-то больно на мать походил. Вот тебя отец-то и отдал. Может, не хотел припоминаний… - Соня глубоко-глубоко вздохнула, подменив этим что-то еще недосказанное.