О профессоре Ландражине один из воспитанников показывал, что он "раздает разные книги для чтения ученикам, а именно: сочинения Вольтера, Гельвеция, Монтескье…" А по свидетельству бывшего инспектора гимназии профессора Мойсеева, Ландражин, "прохаживаясь с учениками, часто напевал им "Марсельезу".
В январе 1828 года Ландражин предложил своим ученикам в порядке домашнего задания перевести на французский язык какой-нибудь русский текст. Ученик 6-го класса Александр Змиев использовал для этой цели полученное незадолго перед тем от воспитанника Мартоса стихотворение Кондратия Рылеева, "заключающее в себе воззвание к свободе".
Ландражин, разумеется, скрыл этот факт от директора гимназии, сказав Змиеву: "Хорошо, что это досталось такому, как я, благородному человеку; ты знаешь, что за такие вещи в Вильне сделали несколько молодых людей несчастными; у нас в России правление деспотическое; вольно говорить не позволено".
При расследовании выяснилось, что указанное стихотворение было хорошо известно большинству воспитанников гимназии, которые нередко его декламировали вслух и распевали. "О сей оде известно, - докладывал позднее директор Ясновский, - что она ходила по рукам учеников". Сам Змиев заявил на допросе, что "стихи сии пела обыкновенно в гимназии большая часть учеников". Молва о "вольнодумных настроениях в "гимназии высших наук" стала вскоре всеобщим достоянием. По свидетельству ученика Колышкевича, ему сообщил один чиновник в Чернигове, что носятся слухи: "чуть ли он, Колышкевич, с некоторыми соучастниками и профессором Белоусовым не поедет в кибитке".
Спустя некоторое время событиями в Нежине заинтересовался сам Бенкендорф - шеф жандармов и начальник III отделения, узнавший о них по агентурным донесениям. В 1830 году в первой экспедиции III отделения было заведено специальное досье "О профессорах Нежинской князя Безбородко гимназии: Шапалинском, Белоусове, Зингере и Ландражине, внушавших, по показанию профессора Билевича, вредные правила ученикам". 31 января 1830 года Бенкендорф направил министру просвещения князю Ливену специальное письмо о "преподавании наук в Нежинской гимназии". Перепуганный министр немедленно командировал в Нежин своего специального представителя - члена Главного правления училищ Э. Б. Адеркаса для расследования дела на месте.
В Нежине Адеркас собрал большой следственный материал. На основе заключения Адеркаса и выводов министра просвещения Ливена Николай I предписал: "за вредное на юношество влияние" профессоров Шапалинского, Белоусова, Ландражина и Зингера "отрешить от должностей, со внесением сих обстоятельств в их паспорт, дабы таковым образом они впредь не могли быть нигде терпимы в службе по учебному ведомству, и тех из них, кои не русские, выслать за границу, а русских на места их родины, отдав под присмотр полиции".
Но этим дело не закончилось. Нежинская "гимназия высших наук" фактически подверглась полному разгрому и вскоре была преобразована в физико-математический лицей узкой специальности.
Основным материалом для обвинения профессора Н. Г. Белоусова явились его лекции по естественному праву. В архиве министерства народного просвещения мы обнаружили тетради с записями лекций Белоусова, принадлежащие тринадцати ученикам Нежинской гимназии. В 1830 году Адеркас увез их среди множества других материалов с собой в Петербург.
Сопоставление этих тетрадей приводит к выводу, что в основе своей они восходят к одному общему первоисточнику. Из показаний ряда воспитанников гимназии явствует, что первоосновой значительной части тетрадей были записи лекций Белоусова, сделанные Гоголем в 1825/26 учебном году.
Н. Кукольник, например, показывал на следствии, что одна из его тетрадей под литерою C была "переписана с тетрадок ученика 9-го класса пансионера Яновского (Гоголя) без всяких прибавок, а сии тетрадки писаны по диктовке с тетради профессора Белоусова". Кукольник, кроме того, заявил, что он передал записи Яновского пансионеру Александру Новохацкому.
Это обстоятельство было подтверждено и Новохацким. Он заявил, что у него "была тетрадь истории естественного права и самое естественное право, списанное по приказанию профессора Белоусова с начала учебного года с записок прошлого курса, принадлежащих пансионеру Яновскому и отданных в пользование Кукольнику".
3 ноября 1827 года были взяты показания у Гоголя. Протокол допроса гласит, что Яновский "показание Новохацкого подтвердил в том, что он тетрадь истории естественного права и самое естественное право отдал в пользование Кукольнику".
Тетрадь Гоголя по естественному праву ходила по рукам учеников. Характерно замечание Новохацкого, что его тетрадь была списана с записок Яновского "по приказанию профессора Белоусова". Надо полагать, что тетрадь Гоголя была знакома Белоусову и признана наиболее достоверной записью его лекций.
Рукопись Гоголя не сохранилась. Но среди ученических записок, обнаруженных нами в архиве министерства народного просвещения, имеется та самая тетрадь Кукольника под литерою C, которая "без всяких прибавок" списана с тетради Гоголя. Конспект состоит из двух частей: истории естественного права и самого права, т. е. его теории. Наиболее интересна часть вторая.
Характеризуя естественное право, Белоусов видит в нем наиболее совершенную и разумную основу общественного устройства. Доказательства естественного права должно черпать из разума. Не вера в божественные установления, но всемогущество ума человеческого является "чистейшим источником" законов естественного права. Государственные законы являются морально обязательными для человека лишь постольку, поскольку они не противоречат законам самой природы. "Человек имеет право на свое лицо, - говорит Белоусов, - т. е. он имеет право быть так, как природа образовала его душу". Отсюда выводится идея "ненарушимости лица", т. е. свободы и независимости человеческой личности.
Эти положения Белоусова вызвали резкую критику со стороны законоучителя Нежинской гимназии протоиерея Волынского, усмотревшего в них возможность усвоения учащимися взглядов, ведущих "к заблуждению материализма" и отрицанию "всякого повиновения закону".
Лекции Белоусова были проникнуты духом отрицания сословного неравенства, классовых привилегий, Белоусов защищает принцип равенства людей. "Все врожденные права, - говорит он, - находятся для всех людей в безусловном равенстве". Волынский нашел подобное заключение "слишком вольным", ибо о равенстве прав, по его мнению, может идти речь лишь "касательно одного животного инстинкта".
Некоторые идеи естественного права получают у Белоусова весьма смелое для своего времени истолкование. Ряд его формул вызывает ассоциацию с высказываниями декабристов. Вспомним, например, диалог из "Любопытного разговора" Никиты Муравьева:
"Вопр. Все ли я свободен делать?
Отв. Ты свободен делать все то, что не вредно другому. Это твое право.
Вопр. А если кто будет притеснять?
Отв. Это будет тебе насилие, противу коего ты имеешь право сопротивляться".
Естественное право излагалось Белоусовым в отвлеченно-философском, теоретическом плане, однако многие положения его лекций легко применялись к русской действительности. Например, когда он говорил, что "никто в государстве не должен самовластно управляться", то за этой краткой записью в ученической тетради мы чувствуем позицию человека, негодующего против "самовластно управляющегося" крепостнического государства.
Содержание лекций Белоусова позволяет сделать вывод, что в его взглядах ощущались отголоски, разумеется очень ослабленные, робкие, некоторых общих идей декабристов и Радищева. Хотя имя Радищева нигде и не упоминается в материалах "дела о вольнодумстве", но есть основания предполагать, что это имя было известно Белоусову. Человек серьезных и разносторонних познаний, отрицательно относившийся к крепостнической действительности, Белоусов не мог пройти мимо такой книги, как "Путешествие из Петербурга в Москву". Одно из положений лекций Белоусова - о том, что обиженный имеет право на вознаграждение и сам определяет меру вознаграждения, - в своей общей форме перекликается с идеями декабристов и размышлениями Радищева, у которого этот тезис, конечно, насыщается гораздо более глубоким политическим содержанием.
Во многих произведениях Радищева защищается мысль о естественном праве человека на мщение за причиненную ему обиду. Рассказывая в "Житии Федора Васильевича Ушакова" об оскорблении, нанесенном Насакину, Радищев замечает, что, по единогласному решению воспитанников, майор Бокум "долженствовал сделать Насакину удовлетворение за обиду". Замечательно, что это решение обосновывается Радищевым законами естественного права: "Не имея в шествии своем ни малейшия преграды, человек в естественном положении, при совершении оскорбления влекомый чувствованием сохранности своей, пробуждается на отражение оскорбления". Очень часто возвращается Радищев к этому тезису и в своем "Путешествии из Петербурга в Москву". Доказывая, например, невиновность крестьян, убивших жестокого асессора, писатель говорит, что они правильно определили меру наказания для "врага своего", ибо гражданин обязан пользоваться принадлежащим ему "природным правом защищения"; если гражданский закон не наказывает обидчика, то сам обиженный, "имеяй довольно сил да отмстит на нем обиду, им соделанную" (глава "Зайцово"). В другом месте, размышляя о страшных жестокостях, творимых помещиками над своими крепостными, Радищев замечает: "Ведаешь ли, что в первенственном уложении в сердце каждого написано? Если я кого ударю, тот и меня ударить может" (глава "Любани").
Мысль о естественном праве человека на свободу и на мщение за причиненную ему обиду приобретает у Радищева ярко выраженную социально-политическую и революционную интерпретацию. Ничего подобного, разумеется, мы не найдем у Белоусова. Его лекции носили совершенно иной характер.
Восприняв некоторые просветительские идеи, он развивал их лишь в абстрактно-теоретическом плане, не делая отсюда никаких политических выводов применительно к конкретным проблемам русской действительности.
В этом состояло коренное отличие Белоусова от декабристов, и тем более - от Радищева.
Надо, впрочем, иметь в виду, что в своих лекциях Белоусов не мог быть вполне откровенен. Он должен был читать их с оглядкой и соблюдать максимальную осторожность, а в некоторых случаях произносить сентенции, которые заведомо расходились с его взглядами. Отсюда возникающее при чтении конспекта лекций Белоусова ощущение известной непоследовательности и противоречивости. Несомненно, странным для Белоусова является, например, содержащееся в конспекте рассуждение о "неприкосновенности" и "священности" особы государя. Тем более странным, что Белоусов, как об этом говорили многие ученики, заявил однажды на лекции: "Права величества прикосновенны в том случае, когда государь оказывается неспособным к правлению". Мало того. По свидетельству ученика гимназии Николая Котляревского, профессор Белоусов однажды на лекции о естественном праве, говоря о верховной власти, спросил учеников: "Если представитель народа государь - подл и во зло употребляет вверенную ему от народа власть, то что с ним должно делать? И когда ученики молчали, то он, профессор, сказал, что можно такого государя низвергнуть, убить". Правильность этого показания подтвердили на следствии и другие воспитанники. Директор Нежинской гимназии Ясновский высказал со слов ученика Филипченко предположение, что эти "нелепые слова" Белоусова могли слышать в 1826 году многие ученики 7-го класса, в их числе - Яновский (Гоголь).
Вместе с тем надо отметить, что непоследовательность Белоусова во многом объясняется незрелостью и противоречивостью его просветительской позиции. Весьма положительно оценивая деятельность Белоусова в Нежинской гимназии, нельзя, однако, утверждать, что его "учение" было "революционным", как это делают некоторые исследователи.
4
Во время допросов учеников директор гимназии Ясновский настойчиво пытался выяснить, по какому источнику читал Белоусов свои лекции.
Д. И. Завалишин рассказывает в своих известных "Записках", что члены следственного комитета задавали арестованным декабристам один и тот же, стереотипный вопрос: "В какой книге или из каких сочинений почерпнуты были революционные идеи?" Они отвечали: не из книг, а из жизни, из "данного положения государства и общества".
Белоусов не имел права на такой ответ. Он обязан был читать свои лекции по определенному источнику, рекомендованному министерством просвещения. С тем большим упорством добивался от него ответа на свой вопрос Ясновский. Однако лекции Белоусова ничего общего с идеями рекомендованной министерством книги де Мартини не имели. Белоусов в ряде своих рапортов заявлял, что он читал естественное право по "книге автора, правительством одобренной". Но ни название этой книги, ни ее автор никогда им не раскрывались. По этому поводу Адеркасу докладывали, что Белоусов читал свои лекции по собственным запискам, "извлеченным из автора, которого никогда поименовать не хотел".
Между тем Билевич в рапорте от 3 сентября 1827 года рассказывает о любопытном эпизоде, происшедшем однажды на конференции, когда Белоусов "решительно… объявил", что "он отнюдь не намерен следовать предписанному порядку и автору де Мартини в преподавании права естественного и что не может подавать оного права иначе, как по тем же своим прежним запискам". Этот же инцидент воспроизведен позднее в донесении директора Ясновского со следующим дополнением: будто бы Белоусов 13 августа 1827 года заявил на конференции, что не будет читать естественное право иначе, как по представленным запискам, а что касается книги де Мартини, то он ее "смешивает с грязью".
Большинство учеников, допрошенных на конференции с 29 октября по 3 ноября 1827 года, показали, что Белоусов читал свои лекции по собственным записям. Несколько человек вовсе не касались этого вопроса. Один из учеников, Николай Котляревский, ответил уклончиво: вначале, мол, читал по книге, а потом "перестал носить книгу".
Гоголь был допрошен 3 ноября 1827 года. Воспроизводим полный текст протокола допроса.
"1827 года ноября 3-го дня ученик 9-го класса Николай Яновский 19-ти лет, призван будучи в конференцию [подтвердил показание Новохацкого, что у него, Новохацкого, была], показание Новохацкого подтвердил в том, что он тетрадь истории естественного права и самое естественное право [списанное по приказанию профессора Белоусова с начала учебного года с записок прошлого курса, принадлежавших ему, Яновскому] отдал [их] в пользование Кукольнику; сверх того, Яновский добавил, что объяснение о различии права и этики профессор Белоусов делал по книге. К сему показанию собственноручно подписался Николай Гоголь-Яновский".
Показание написано неизвестной рукой и выправлено Гоголем. Текст, заключенный в квадратные скобки, Гоголь вычеркнул. Слова, выделенные курсивом, вписаны им поверх строк, вместо вычеркнутого.
Ненавидя Билевича и всех "профессоров-школяров", Гоголь вместе с тем горячо симпатизировал Белоусову. В юношеских письмах Гоголя из Нежина можно найти немало восторженных отзывов о деятельности инспектора и профессора естественного права.
Гоголь был связан с Белоусовым узами дружбы, он часто бывал у него дома, пользовался его библиотекой.
Кампания против Белоусова произвела тяжелое впечатление на Гоголя. Юноша воспринимал ее как грубую несправедливость и произвол, противоречившие его представлениям о "естественном праве" людей, о "высоком назначении человека".
И все же, при общем весьма благожелательном отношении к Белоусову со стороны большинства учеников лишь очень немногие из них вели себя в ходе следствия так, чтобы не дать обвиняющей стороне материала против него. Едва ли не наиболее твердо вел себя Гоголь.
С самого начала конфликта симпатии Гоголя были целиком на стороне Белоусова. Весьма характерно процитированное выше показание Гоголя. В нем особенно интересны два обстоятельства.
Первое. Гоголь вначале подтвердил показание Новохацкого, что записи лекций по естественному праву списаны с его, Гоголя, тетради по приказанию Белоусова. Но затем он вычеркнул это место из протокола допроса. Гоголю, разумеется, было известно, что тетрадь Новохацкого представлена Билевичем конференции в качестве документа, политически компрометировавшего Белоусова, и что последний явно в целях самозащиты объявил эти записи подделкой со стороны Билевича. Совершенно очевидно стремление Гоголя умолчать о какой бы то ни было связи Белоусова с тетрадью Новохацкого. В начале допроса Гоголь, по-видимому, еще не разобравшись, чего, собственно, от него добиваются, подтвердил показания Новохацкого. И это было тотчас же занесено в протокол. Но когда Гоголю дали протокол для подписи, он, прочитав свои показания и поразмыслив над ними, видимо, решил, что фраза о приказании Белоусова может быть использована против профессора, и вычеркнул ее.
Еще более важно второе обстоятельство. Как уже указывалось, большинство допрошенных учеников показало, что Белоусов, игнорируя книгу де Мартини, читал естественное право по собственным запискам. Гоголь был единственным среди воспитанников гимназии, категорически утверждавшим, что "объяснение о различии права и этики профессор Белоусов делал по книге". Причем и Билевич и Волынский считали это объяснение самым преступным разделом лекций Белоусова.
Таким образом, и в данном случае мы видим совершенно явное стремление Гоголя помочь Белоусову.