(1, 89)
Гоголь, вероятно, отразил здесь события лета 1827 года, когда под натиском превосходящих сил турок пали Афины и Греция снова, хотя теперь уже и ненадолго, оказалась под игом янычар.
Вообще многие детали поэмы носят характер непосредственного отклика на современные Гоголю политические новости. Вот, например, старый пастор спорит с Вильгельмом:
Разговорясь про новости газет,
Про злой неурожай, про греков и про турок,
Про Миссолунги, про дела войны,
Про славного вождя Колокотрони,
Про Каннинга, про парламент,
Про бедствия и мятежи в Мадрите.(1, 74)
Здесь каждая строка дышит свежей газетой. Полистаем, например, "Северную пчелу" за 1826–1827 год - и мы найдем здесь почти в каждом номере сообщение о действиях "мятежников в Испании", о героической обороне защитников Миссолунги, о доблестном вожде греческих повстанцев Колокотрони, об интригах английского министра иностранных дел Джорджа Каннинга. Цитированные строки из "Ганца Кюхельгартена", несомненно, писались по горячим следам событий.
Надо сказать, что сильный резонанс, вызванный греческими событиями в далеком, провинциальном Нежине, имел еще некоторые дополнительные причины, связанные со специфически местными условиями.
Дело в том, что некогда значительную часть населения Нежина составляли греки. После того как в XV веке Балканский полуостров был захвачен турками, многие греки, выходцы из низших сословий, спасаясь от жестоких преследований завоевателей, бежали в Россию и охотно поселялись на Украине. Историческая хроника свидетельствует, что уже в XVII веке в Нежине образовалась обширная греческая колония со своим бытовым и независимым административным укладом. Имея свой магистрат, суд, училище, греки вначале жили очень обособленно от остальной части населения; но с течением времени эта изоляция ослабевала, и постепенно расширялись контакты между различными слоями общества - греческого и русско-украинского.
Впрочем, различные неурядицы в отношениях между органами общегородского управления и греческим магистратом, в котором царил национально-корпоративный дух, продолжались и позднее.
А в некоторых случаях они даже подогревались обстоятельствами, связанными с деятельностью Нежинской "гимназии высших наук".
Раздоры вспыхивали по самым неожиданным поводам: из-за драки между воспитанниками гимназии и греческого училища или, например, в связи с приглашением в гимназию преподавателя училища обучать гимназистов греческому языку и т. д.
Распри, то и дело возникавшие в греческой колонии Нежина, нередко привлекали к себе внимание гимназистов. В марте 1827 года Гоголь, например, сообщал своему другу Г. И. Высоцкому: "В Нежине, теперь беспрепятственные движения между греками; шумят, спорят в магистрате, хотят нового образа правления, и прошедшую субботу мятежные сенаторы самовольно свергнули архонта Бафу, а на его место и в сенаторское достоинство возвели до того неизвестного Афендулю" (X, 86–87). Интерес к греческим делам постоянно подогревался в гимназистах их однокашниками-греками.
Еще в 1822 году почетный попечитель Нежинской "гимназии высших наук" А. Г. Кушелев-Безбородко добился от царя разрешения принять в гимназию в качестве пансионеров шесть воспитанников-греков, детей беженцев, вырвавшихся из рук турок и нашедших приют в России. Среди принятых был Константин Михайлович Базили, впоследствии известный дипломат и историк.
Базили был ровесником Гоголя, подружился с ним и много рассказывал ему о зверствах турок, о страданиях, которые терпели его соотечественники. Базили пробыл в Нежинской гимназии пять лет и летом 1827 года переехал к родным в Одессу, где продолжал свое образование в Ришельевском лицее.
Тем же 1827 годом, как уже отмечалось, Гоголь датировал своего "Ганца Кюхельгартена". Дружба с Базили помогла ее автору глубже осмыслить греческую тему, а также придать ей столь существенное значение в сюжетной канве и в общем идейном замысле произведения.
При всем том, что в поэме явно отражены некоторые автопсихологические мотивы, было бы, однако, грубой ошибкой настаивать, как это делали в свое время некоторые историки литературы, на предположении об автобиографическом характере образа Ганца. Подобному соблазну поддались и некоторые новейшие исследователи Гоголя, например Д. Иофанов, заявивший, что Ганц Кюхельгартен - "это человек высоких дум, высоких и страстных исканий. Это сам молодой Гоголь, говорящий языком пушкинских романтических героев".
Внимательно читая текст поэмы, нетрудно убедиться в двойственности отношения Гоголя к своему герою. С одной стороны, автор симпатизирует ему, делает его как бы выразителем своих собственных духовных исканий, но с другой - относится к нему иронически, подчеркивает его слабость и ограниченность.
Пережив крушение своих "коварных мечтаний", Ганц Кюхельгартен без особых нравственных терзаний становится одним из тех "сынов существенности жалкой", к которым он сам еще совсем недавно относился с величайшим презрением. Единственное, о чем он мечтает теперь, после пережитых душевных невзгод, - тишина и покой:
Он в думы крепкие погружен,
Ему покой теперь бы нужен.(1, 93)
Какие же думы одолевают ныне Ганца? Возвращаясь домой разочарованным и примирившимся, он размышляет о суете жизни и тщете своих прежних надежд. Герой наш оказался дряблым и пустым мечтателем. Его вольнолюбие обернулось честолюбием.
Гоголь показал незрелость своего героя и зыбкость его верований, кроме того - его душевную слабость и неспособность к каким бы то ни было серьезным свершениям. Важно отметить, что Гоголь отнюдь не подвергает переоценке самое существо гражданских идеалов Ганца. Через всю поэму проходит мысль о великом предназначении человеческой личности, призванной воплотить "цель высшую существованья". Эта мысль программно подчеркнута в "Думе", включенной в семнадцатую картину:
Благословен тот дивный миг,
Когда в поре самопознанья,
В поре могучих сил своих
Тот, небом избранный, постиг
Цель высшую существованья,
Когда не грез пустая тень,
Когда не славы блеск мишурный
Его тревожит ночь и день,
Его влекут в мир шумный, бурный,
Но мысль и крепка, и бодра,
Его одна объемлет, мучит,
Желаньем блага и добра;
Его трудам великим учит.
Для них он жизни не щадит.
Вотще безумно чернь кричит:
Он тверд средь сих живых обломков.
И только слышит, как шумит
Благословение потомков.(1, 95)
В "Думе" содержится идейное зерно всего произведения. Она построена в форме страстного монолога, который произносит не лирический герой, но сам автор. Здесь поставлен вопрос о двух путях служения обществу - истинном и мнимом. Первый из них доступен человеку, не только проникнутому "желаньем блага и добра", но обладающему железной волей и способностью стойко бороться за свои идеалы. Другой путь - мнимый, характерный для людей малодушных и дряблых. Высокие идеалы могут их зажечь лишь на мгновение, но не в состоянии вдохновить их на упорную борьбу. И поэт делает суровый вывод:
Когда ж коварные мечты
Взволнуют жаждой яркой доли,
А нет в душе железной воли,
Нет сил стоять средь суеты, -
Не лучше ль в тишине укромной
По полю жизни протекать,
Семьей довольствоваться скромной
И шуму света не внимать?(1, 95)
Здесь выражен приговор Ганцу и полностью развенчана его жизненная философия. Таким образом, Ганц Кюхельгартен вовсе не был автобиографическим героем. Слишком очевидна полемика писателя с персонажем. Распростившись с романтическими мечтаниями, Ганц стал "земным поклонником красоты", т. е. одним из тех пошлых "существователей", которых Гоголь впервые увидел и возненавидел в Нежине и которых не уставал казнить впоследствии во всех своих произведениях. В этой далеко еще не совершенной поэме, написанной во многих отношениях несамостоятельно, робким и неуверенным пером, можно увидеть первый опыт художественного освоения действительности и тех идей, которые заронил в душу Гоголя профессор Белоусов и которые позднее, обогащенные жизненным опытом писателя, на новой, реалистической основе получат свое глубочайшее развитие в его гениальных творениях.
Юношеская поэма Гоголя вызвала несколько критических откликов в печати. Они носили по преимуществу резко отрицательный характер. Одна из рецензий принадлежала Булгарину. Отметив присущие молодому автору "воображение" и "способность писать (со временем) хорошие стихи", он тут же решительно признал, что "свет ничего бы не потерял, когда бы сия первая попытка юного таланта залежалась под спудом". В таком же ироническом тоне написал отзыв и Николай Полевой. Был, впрочем, и один положительный отклик, принадлежавший Оресту Сомову. Критик проницательно увидел в авторе "Ганца Кюхельгартена" "талант, обещающий в нем будущего поэта". "Если он станет прилежнее обдумывать свои произведения, - продолжал О. Сомов, - и не станет спешить изданием их в свет тогда, когда они еще должны покоиться и укрепляться в силах под младенческою пеленою, то, конечно, надежды доброжелательной критики не будут обмануты".
Почти три десятилетия спустя о "Ганце Кюхельгартене" вспомнил Чернышевский. В статье "Сочинения Н. В. Гоголя" он отметил, что в этой поэме, "очень слабой даже и для тогдашнего времени", есть тем не менее "некоторые проблески чего-то похожего на сочувствие к действительной жизни…".
Гоголь очень болезненно воспринял постигшую его неудачу с "Ганцем Кюхельгартеном". Вместе со своим слугой Якимом он бросился по книжным лавкам, чтобы собрать нераспроданные экземпляры книги. Почти весь ее тираж был автором уничтожен.
Постепенно, однако, горечь неудачи с "Ганцем Кюхельгартеном" забывалась, и Гоголь снова начал писать, посвящая этой работе весь свой досуг.
В течение 1830–1831 годов в журналах и газетах появились новые произведения Гоголя. В февральской и мартовской книжках "Отечественных записок" за 1830 год была напечатана его повесть "Басаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала". Гоголь задумал большой исторический роман "Гетьман" о прошлом Украины, повесть "Страшный кабан". Несколько отрывков из этих произведений были вскоре опубликованы в альманахе "Северные цветы" и в "Литературной газете". Кроме того, появляется в печати ряд статей Гоголя.
В упомянутых изданиях сотрудничали самые выдающиеся русские писатели, в том числе Пушкин и Жуковский. В феврале 1831 года Плетнев обратил внимание Пушкина на появление в литературе нового писателя: "Надобно познакомить тебя с молодым писателем, который обещает что-то очень хорошее. Ты, может быть, заметил в "Северных цветах" отрывок из исторического романа, с подписью 0000, также в "Литературной газете" - "Мысли о преподавании географии", статью "Женщина" и главу из малороссийской повести "Учитель". Их писал Гоголь-Яновский. Он воспитывался в Нежинском лицее Безбородки. Сперва он пошел было по гражданской службе, но страсть к педагогике привела его под мои знамена: он перешел также в учители. Жуковский от него в восторге. Я нетерпеливо желаю подвести его к тебе под благословение".
Через три месяца, 20 мая 1831 года, на вечере у Плетнева состоялось давно желанное для Гоголя знакомство с Пушкиным. Осуществилась, наконец, заветная мечта молодого писателя, в литературной судьбе которого Пушкину довелось сыграть огромную роль.
Лето 1831 года Гоголь провел в Павловске и Царском Селе, в тесном общении с Пушкиным и Жуковским. Сообщая Александру Данилевскому о том, "сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей", Гоголь упоминает о только что созданных Пушкиным и Жуковским сказках и октавами написанной Пушкиным повести "Кухарка", "в которой вся Коломна и петербургская природа живая" (X, 214). В обращении обоих писателей к традициям народной поэзии Гоголь увидел нечто близкое своим собственным поискам. Да и оценка "Домика в Коломне" весьма характерна.
Перед нами замечательный, еще по достоинству не оцененный исследователями пример эстетической зоркости молодого Гоголя.
Написанный в 1830 году "Домик в Коломне" явился преддверием поворота русской литературы к изображению "маленького человека" и повседневной прозы его материального существования. Эта небольшая стихотворная повесть была сродни "Повестям Белкина" и вместе с ними стоит у истоков того явления в русской литературе, которое позднее получит название "натуральной школы".
"Домик в Коломне", как и "Повести Белкина", не получил в современной Пушкину критике признания. Вообще большая часть его произведений тех лет была воспринята как печальное свидетельство "конечного падения" великого таланта.
Гоголь, разумеется, не мог не знать о том остракизме, которому подвергался Пушкин. И он смело пошел против течения. За два месяца до цитированного выше письма к Данилевскому Гоголь написал Жуковскому в связи с последними его и Пушкина произведениями удивительные строки: "Мне кажется, что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии, страшные граниты положены в фундамент…" (XI, 207).
"Страшные граниты" закладывались в фундамент русской литературы не только сказками. В разгар работы над "Вечерами на хуторе близ Диканьки", задолго до "Миргорода" и петербургских повестей, Гоголь проницательно сумел оценить значение тех произведений Пушкина, которые дали изначальный импульс развитию гоголевской школы.
Между тем Гоголь продолжал свое учительство. Оно хотя и потеряло вскоре для него прежнее обаяние, однако было привлекательнее "мучительного сидения" в министерских департаментах. Гоголь был не только материально лучше обеспечен, но - что еще существеннее - имел больше свободного времени для литературных занятий.
В письмах к матери Гоголь часто намекает на "обширный труд", над которым он много и упорно работает и который должен принести ему широкую известность. Этот труд был, по-видимому, задуман Гоголем давно. Уже вскоре после приезда в Петербург он начинает донимать своих родных просьбами регулярно присылать ему сведения и материалы об обычаях и нравах "малороссиян наших", образцы украинского народного творчества - песни, сказки, а также всякого рода старинные вещи - шапки, платья, костюмы. "Еще несколько слов, - пишет он матери, - о колядках, о Иване Купале, о русалках. Если есть, кроме того, какие-либо духи или домовые, то о них подробнее с их названиями и делами; множество носится между простым народом поверий, страшных сказаний, преданий, разных анекдотов, и проч., и проч., и проч. Все это будет для меня чрезвычайно занимательно" (X, 141). Гоголь советовал матери даже обзавестись корреспондентами "в разных местах нашего повета".
Эти материалы в дополнение к собственным жизненным впечатлениям были использованы Гоголем в большом цикле повестей, вышедших под общим названием "Вечера на хуторе близ Диканьки". По совету Плетнева Гоголь издал обе части этого сборника под интригующим псевдонимом наивного и лукавого рассказчика пасичника Рудого Панька.