Из некоторых бесед с Генр. Гр. я понял, что в последней истории (Мессинг-Евдокимов) меня не считают совсем не затронутым. Из разговора с Вами я вижу, что и Вы готовы это разделить (разговор о следователе в этом меня убеждает).
Когда я привлечен был к участию в следствии над сопро–цессниками Рамзина, я всеми силами старался путем допросов вскрыть отдельные противоречия материалов следствия. Но я Вас спрашиваю, есть ли хоть один факт, чтобы я со своим сомнением пошел бы к кому–нибудь, кроме Вас и Генр. Гр.? Ведь я Вам рассказывал, как я защищал линию ГПУ против Медведя. Лучшим доказательством моей непричастности к группе Мессинга является то, что я даже не знал до момента решения ЦК, что они затеяли "принципиальный" спор с руководством.
Нет, Вячеслав Рудольфович, то, что я болею за недочеты в нашей работе, проистекающие всего чаще от недостаточной подготовки нашего рядового следователя, призванного решать очень сложные вопросы следствия, вовсе не значит, что я когда–нибудь сомневался в Вашей линии.
Наоборот, я считал всякую критику (вроде евдокимов–ской) разоружением ГПУ в наиболее ответственный момент – когда большинство наших колхозов не имеют еще трехлетнего хозяйственного стажа. (И еще – перспектива войны в ближайшем будущем.)
Мне кажется, я не должен доказывать, что у меня нет никаких карьерных стремлений. Никогда этого рода стимулы мной не руководили. Я помню, как Вы однажды охарактеризовали тов. Мануильского, которого не интересует формальное положение в государстве или партии. Этот тип товарищей мне более всего импонирует. Поэтому мне так дороги традиции т. Дзержинского и Ваши, основанные на верности, дружной работе, отсутствии каких бы то ни было внутренних раздоров и доверии.
Боюсь, что из меня не будет работника в условиях, когда нужно доказывать свою лояльность.
Очень прошу Вас, дорогой Вячеслав Рудольфович, отпустите меня на другую работу. Во всяком случае, я считаю совершенно для себя невозможным оставаться в коллегии при наличии малейшего сомнения с Вашей стороны в моей лояльности или преданности Вам как нашему руководителю.
С комм. приветом
Артузов.
P. S. Вы можете быть совершенно уверенным, что никогда и нигде я не позволю себе сказать дурное слово о ГПУ или его руководстве. 3.XII -31 г.
Артузов
P. P. S.
Я выяснил по телефону, что, как я и предполагал, тов. Гарин по собственной инициативе пошел за утверждением нашего проекта. Мой аппарат виноват в том, что выдал тов. Гарину проект организации. Я виноват в том, что недостаточно проинструктировал аппарат.
Артузов".
…А теперь перейдем к рассказу о том, чем пришлось заниматься Артузову на четвертом этаже дома 2 на Лубянке, где размещался тогда Иностранный отдел ОГПУ, а затем и 7–й отдел НКВД СССР.
РАЗВЕДКА РАБОТАЛА НА БУДУЩЕЕ
Большая часть операций советской разведки за годы ее существования не известна никому. Документы, с ними связанные, обречены надолго, а то и навсегда, находиться под грифом "Совершенно секретно" в надежно охраняемых досье того ведомства, что ныне именуется Службой внешней разведки Российской Федерации. В обиходе нынешние сотрудники называют его просто Ясенево, по названию окраинного района Москвы, где раскинулся строго охраняемый гигантский комплекс зданий, примыкающий к окружной автомобильной дороге. На главной проходной – доска с гербом страны и лаконичной надписью "Научный центр".
Примечательно то, что на старом здании ВЧК-ОГПУ– НКВД-КГБ СССР, а ныне ФСБ РФ вообще нет никакой вывески. Самое знаменитое после Кремля здание столицы остается и поныне безымянным. А вот нынешняя штаб–квартира разведки носит название "Научный центр". И эта вывеска, в известном смысле, абсолютно соответствует действительности, поскольку названный комплекс по насыщенности разнообразным оборудованием и приборами, квалификации многих сотрудников является хотя и весьма специфичным, но именно научным центром.
Во времена Артузова в центральном аппарате ИНО насчитывалось всего около семидесяти сотрудников, примерно столько же – в резидентурах за рубежом. Так что все "москвичи" свободно размещались в одном из крыльев четвертого этажа здания на Лубянке. Еще в распоряжении отдела имелось некоторое количество конспиративных квартир и дачных построек в пригородах, где руководители встречались с агентами. Там порой неделями, а то и месяцами жили разведчики, тайно приезжавшие в Москву из ближних и далеких стран. Появляться на Лубянке им было нельзя. Даже на родине они зачастую жили под чужими именами – настоящие в ОГПУ, а затем НКВД знали лишь единицы.
За семь лет службы Артузова в ИНО и военной разведке под его руководством или при участии проведено множество операций, в которых были задействованы десятки кадровых сотрудников и сотни агентов. Даже простое их перечисление заняло бы много места. Автору придется ограничиться волей–неволей неким пунктиром, умолчав, возможно, о каких–то самых выигрышных для рассказа операциях и людях советских спецслужб.
Руководство разведкой не стало для Артузова совершенно новым делом. Его старейший сотрудник Борис Гудзь часто повторял автору: "Лучшие разведчики получаются из контрразведчиков". Кроме того, многие операции контрразведки того времени развивались на "чужой" территории и по сути своей сливались с деятельностью внешней разведки. Так было с операциями "Синдикат–4", "Заморское", "Мираж", "Консул", "Тарантелла" и др. Наоборот, информация, добытая ИНО, становилась отправной точкой для работы КРО.
Когда Артузов взял в свои руки бразды правления внешней разведкой ОГПУ, одним из главных центров ее особенного внимания в Западной Европе (наряду с Парижем) оставался Берлин. На то имелось несколько причин. Во–первых, в Берлине, по приблизительным подсчетам, осело более ста тысяч беженцев из бывшей Российской империи. Во–вторых, побежденная в мировой войне Германия стала центром, в котором сосредоточились интересы таких капиталистических держав, как Англия и Франция, набиравшие все больший вес в международных делах Соединенные Штаты Америки, а также Италия, Польша и лимитрофы. Таким образом, Германия являлась кладезем политической и экономической информации всего западного мира.
На протяжении целого десятилетия СССР и Веймарская республика пребывали в европейском сообществе на положении изгоев. Советский Союз был отрезан от внешнего мира вначале фронтами, затем "санитарным кордоном", дипломатической изоляцией.
Автор берет на себя смелость утверждать, что изоляция Советского Союза в значительной степени способствовала превращению его в тоталитарное государство, росту в широких массах населения недоверия и подозрительности по отношению к капиталистическому миру, усугубленным отсутствием об этом мире достаточной и объективной информации.
Германия вышла из мировой войны территориально урезанной, экономически разоренной и обезоруженной. По мирному Версальскому договору ее армия не могла превышать 100 тысяч человек (не более семи пехотных и трех кавалерийских дивизий). Ей было запрещено иметь танки, военную авиацию. Генеральный штаб подлежал ликвидации. Численность личного состава военного флота не должна была превышать 15 тысяч человек (экипажи и береговые службы шести "карманных" линкоров, шести легких крейсеров, 12 контрминоносцев).
Эльзас и Лотарингия возвращались Франции. Создавалась Рейнская демилитаризованная зона. Управление Сааром на пятнадцать лет отходило к Лиге Наций. Под ее эгиду передавался и Данциг (Гданьск) со статусом "вольного города", Польше возвращалась часть Верхней Силезии. "Польский коридор" фактически отрезал от Германии территорию Восточной Пруссии с Кенигсбергом.
Давно и не нами подмечено, что для страны ничего нет хуже, чем сочетание экономической разрухи и национального унижения. Именно это и происходило в послевоенной Германии. В стране появилась армия безработных или полубезработных людей, озлобленных до крайности, к тому же побывавших в окопах мировой войны. Они не желали быть в положении растоптанных грубым сапогом Версаля, жаждали реванша и тысячами вступали в различные военизированные организации, вроде "Фрайкорпс", "Стального шлема" и штурмовых отрядов Адольфа Гитлера и Эрнста Рема. Именно страны–победительницы, те самые "западные демократии", породили своей недальновидной политикой германский национал–социализм, способствовали его приходу к власти. Именно они подталкивали Германию и СССР к сотрудничеству друг с другом в дипломатической, экономической, торговой и военной областях. Рапалльский договор 1922 года был не столько успехом советской дипломатии, сколько поражением западной.
В Советский Союз потянулись тысячи не способных найти на родине работу инженеров, конструкторов, мастеров–техников, высококвалифицированных рабочих. На новостройках первой пятилетки, да и на некоторых реконструируемых старых предприятиях они монтировали изготовленные на германских заводах оборудование, машины, механизмы. В самой Германии стажировались выпускники советских технических вузов.
В СССР получили концессии крупные немецкие фирмы: "Борзиг", "Демаг" и др. Немцы оказывали помощь – это, понятно, не афишировалось – в сооружении крупных объектов и оборонной промышленности. Нашу страну посетили немецкие генералы Вернер фон Бломберг, будущий военный министр, и барон Курт фон Хаммерштейн–Эквард, начальник генерального штаба Германии.
Некоторые формы сотрудничества двух стран осуществлялись в обстановке глубокой секретности. Так, в Москве (в районе Филей), Харькове и Самаре при участии фирмы "Юнкерс" (с согласия Гуго Юнкерса) строились авиационные заводы. Другие совместные авиапредприятия возводились в Ярославле и Рыбинске. Немецкие авиаспортсмены (на самом деле военные летчики), обучившиеся на родине летать на планерах и легкомоторных бипланах, совершенствовали на протяжении полугода свое мастерство в Липецке. По Версальскому договору рейхсвер имел право готовить в год… пятерых летчиков. В липецкой школе в год выпускали сорок пилотов. В Казани в танковой школе обучали немецких курсантов.
Наконец, высшие командиры Красной армии получили возможность присутствовать регулярно на маневрах небольшого, но хорошо обученного рейхсвера, а вплоть до начала 30–х годов в Германии функционировали курсы для слушателей из Генерального штаба РККА. Ключевую роль в их организации сыграли известный советский военачальник будущий маршал Михаил Тухачевский и не менее известный немецкий генерал Ганс фон Сект.
Трудно сказать, во что могло развиться это тесное и взаимовыгодное сотрудничество, если бы не приход в Германии к власти в январе 1933 года НСДАП во главе с ее фюрером Адольфом Гитлером.
В Москве имелось и неформальное представительство рейхсвера, которое много лет возглавлял майор Оскар Ни–дермайер, совмещавший в одном лице обязанности (еще раз подчеркнем – неофициальные) военного атташе и представителя разведки. Контакты с ним и ОГПУ, и Разведупра Красной армии были вполне нормальными.
Первым легальным резидентом в Германии – тогда совместно от ИНО и военных – был Артур Сташевский, сотрудник Разведупра РККА. Его сменил опытный работник уже ОГПУ Бронислав Бортновский, участник ликвидации "Заговора послов", а при этом раненный, скорее всего, капитаном Кроми.
Следующим резидентом в Берлине стал Алексей Логи–нов–Бустрем, до революции бывший на каторге вместе с Михаилом Трилиссером.
В конце 1929 года резидентом в Берлине стал один из самых выдающихся советских разведчиков Николай Самсонов. Именно при нем резидентура завладела документами, свидетельствующими о тенденции правящих кругов Германии к отходу от Рапалльских соглашений, расширила агентурную сеть, в частности приобрела особо ценного агента А/201, о котором речь еще впереди.
Одним из самых результативных разведчиков в Германии был Бертольд Ильк. Гимназию он окончил в Вене, там же получил юридическое образование. Владел, кроме родного немецкого, польским, английским и русским языками. Ильк испытал и германскую, и венгерскую тюрьмы, из последней бежал и пробрался в СССР. В ИНО получил фамилию Беер.
Беер создал на территории Германии первую в истории советской разведки нелегальную резидентуру, охватившую своей сетью несколько стран: Балканы (Белград, София, Бухарест), балтийские (Варшава, прибалтийские республики, Хельсинки) и западные (Париж, Лондон, еще несколько столиц) государства. "Треугольник Беера" просуществовал более пяти лет.
Легальным резидентом в Берлине с 1931 года был способный разведчик Борис Берман, младший брат уже упоминавшегося ранее Матвея Бермана. Он руководил агентурой в Германии. Одновременно в Берлине существовала резидентура, которую возглавлял заместитель Артузова Абрам Слуцкий. Он направлял из Берлина действия резиден–тур в нескольких странах Западной Европы.
Относительно мягкая для советских разведчиков берлинская "погода" не могла длиться бесконечно. Рано или поздно должны были наступить осеннее похолодание, а затем и зимняя стужа. Об этом предупреждал Трилиссера, Мессин–га, а затем и Артузова сам Менжинский.
Еще в 1927 году председатель ОГПУ пошел на беспрецедентный шаг: он инкогнито, несколько изменив внешность – сбрив усы, под именем бухгалтера Николая Ивановича Пахомова в составе советской банковской делегации выехал в Берлин.
Свободно владея немецким языком, Менжинский имел возможность общаться в Германии с совершенно разными людьми: от влиятельных банкиров до сизоносых завсегдатаев бесчисленных берлинских кнайпе, локалей и бирштубе. И пришел к выводу, который тогда разделяли далеко не все в советском руководстве, а также в правительствах ряда западных стран: национал–социалисты и их вожак Адольф Гитлер – не обычные воинствующие хулиганы. Они представляют серьезную опасность для хрупкой Веймарской республики, а в случае захвата власти – угрозу всей европейской демократии.
Вернувшись в Москву, Менжинский счел необходимым дать распоряжение руководителям разведки усилить внимание к процессам, происходящим в политической жизни Германии. В сложившейся ситуации было чрезвычайно важно обзавестись хорошими агентами в недрах национал–социалистической партии и политическом отделе берлинской полиции.
У Артузова такие агенты были. Что примечательно – оба они были "инициативщиками". На профессиональном языке разведчиков так называют агентов, которые проявили намерение сотрудничать по собственной инициативе. Службы безопасности любой разведки относятся к "инициативщи–кам" весьма настороженно. С одной стороны, удача, дескать, "сам пришел", с другой – так контрразведке противника легче всего сделать "подставу".
Первый из обоих весьма ценных "инициативщиков" еще веймарского периода (правда, по хронологии он был как раз вторым, но так удобнее излагать ход событий) оказался беззаботным до изумления. Он не стал искать якобы случайной встречи с каким–либо советским дипломатом – предполагаемым разведчиком, а просто явился в полпредство СССР на Унтер–ден–Линден, 63, что находилось ровно в трехстах метрах от Бранденбургских ворот.
Молодой, красивый мужчина, элегантно одетый, с явно выраженной военной выправкой оказался бароном Куртом фон Поссанером, австрийцем по национальности, членом Германской национал–социалистической рабочей партии. Произошло это 16 ноября 1931 года, а всего за несколько дней до визита барон еще был… одним из руководителей разведки "Коричневого дома" (так называлась штаб–квартира гитлеровской партии в Мюнхене).
Фон Поссанер был человеком храбрым, но склонным к авантюризму. Во время мировой войны он служил офицером австро–венгерского флота, затем работал на пороховом заводе. Как многие фронтовики, после поражения Германии, бегства кайзера и развала австро–венгерской монархии, на волне всеобщего разочарования, хаоса и озлобления он подался к нацистам. Ведь его дядя князь Штаремберг был одним из фюреров австрийских сподвижников Гитлера.
Будучи человеком деятельным, Поссанер с головой окунулся в партийную работу и вскоре, в качестве кадрового офицера, хоть и в запасе, стал одним из руководителей нацистской разведки. С годами, однако, он стал постепенно, как и многие другие штурмовики, особенно рядовые, из неимущих кругов общества, сомневаться в искренности партийных бонз. По роду службы он знал, что денежные средства НСДАП складываются не только из членских взносов и выручки от продажи партийной литературы и прессы, но и тайных перечислений от крупных предпринимателей и банкиров.
Вначале это его смущало, затем стало раздражать и, наконец, возмутило. (И не только барона – уже после прихода Гитлера к власти недовольство охватило тысячи штурмовиков. Вовремя почуяв опасность со стороны тех, кто, в сущности, привел его в рейхсканцелярию, Гитлер и учинил печально знаменитую "Ночь длинных ножей" 30 июня 1934 года, когда руками своих преторианцев – эсэсовцев вырезал тысячи штурмовиков. Не пощадил даже нескольких личных друзей, в том числе признанного руководителя штурмовых отрядов Эрнста Рема.)
Весьма импульсивный человек, он перемены в своих взглядах не скрывал, да и вообще был крайне невоздержан на язык. Из "Коричневого дома" его незамедлительно уволили, более того, включили в список неблагонадежных, почти изменников, подлежащих физической ликвидации.
Резидент ИНО в Берлине Борис Берман (Артем) был ошеломлен. По правилам, он не должен был проявить заинтересованность к предложению барона начать взаимовыгодное (Поссанер сразу заявил, что после увольнения остро нуждается в деньгах) сотрудничество. Однако понимал, что провокация со стороны такого человека просто немыслима. К тому же формально Берман ничем не рисковал: Поссанер не был государственным служащим или офицером рейхсвера, потому политическая полиция не могла бы углядеть чего–либо противозаконного в контакте советского дипломата с частным лицом, к тому же австрийцем.
Как и полагалось, Берман сообщил о странном визитере в Москву. Ответ Артузова развязал ему руки. Начальник ИНО считал возможным начать сотрудничество с бывшим нацистом после надлежащей проверки.
Проверке Поссанера способствовала одна из берлинских газет, негативно настроенных к национал–социалистам. Ее репортер сумел раздобыть в "Коричневом доме" тот самый список будущих жертв и опубликовал его. В списке значилась и фамилия барона.
С чистой совестью Артузов санкционировал включение барона в агентурную сеть. Ему присвоили номер А/270 и положили достаточное для скромной жизни денежное содержание.
Это была несомненная удача. Конечно, ничего не стоило внедрить в НСДАП надежного рабочего, особенно из фронтовиков. Но особого прока от рядового "нациста" не было бы. Другое дело – Курт фон Поссанер. Он был лично знаком с Гитлером, Ремом, Герингом, Геббельсом, Розенбер–гом, Гиммлером и другими видными нацистами. Достаточно сказать, что он представил в резидентуру список из 51 фамилии политиков, промышленников, военных, дипломатов, немецких и иностранных журналистов, которые могли быть завербованы советской разведкой или использоваться Пос–санером "втемную".
Отныне Иностранный отдел ОГПУ имел достаточно полное представление о том, что происходило в верхушке нацистской партии и даже в ближайшем окружении Гитлера.