В письме к Грум–Гржимайло в конце 1923 года он писал с нескрываемой грустью: "Очень рад, что Вы с обычной энергией и воодушевлением по–прежнему заняты любимым делом. Жалею, что никак не удается вернуться от административной деятельности к технической, куда меня неизменно и постоянно тянет".
…Прошло несколько недель, и Артузову стало известно, что в одном из артиллерийских конструкторских бюро начата работа над созданием новой, более мощной танковой пушки.
Прогноз Артузова о будущем танков оказался верным. На лучшем в годы Второй мировой войны среднем танке Т–34 стояли пушки калибром уже в 76 и 85 миллиметров, а на тяжелом танке ИС–2 орудие калибром в 122 миллиметра!
…Еще работая в ОГПУ-НКВД, Артузов стал намечать меры по решительной борьбе с японской разведкой. В первую очередь надо было парализовать подрывную деятельность японского военного атташата в Москве и по возможности через него же войти в курс стратегических планов японского Генерального штаба. Вторая задача, стоявшая перед Артузовым, заключалась в том, чтобы активными действиями воспрепятствовать ведению разведки со стороны Японии на советском Дальнем Востоке, "закрыв на замок" государственную границу СССР. Для этого, в свою очередь, нужно было усилить разведывательную работу в Маньчжурии.
На примете у Артузова были молодые толковые люди, по сути, его ученики, уже прошедшие хорошую школу в КРО. В подборе кадров он руководствовался железным правилом: хороший контрразведчик становился и прекрасным разведчиком. Сотрудники Артузова, успешно поработавшие в контрразведывательном отделе, гораздо легче внедрялись во вражеские зарубежные разведцентры, полицию, жандармерию, правительственные учреждения, реже терпели неудачи, нежели те, кто не обладал опытом ведения контрразведки. Артузов виртуозно владел методом внедрения в антисоветские зарубежные центры искусно подобранных сотрудников и патриотически настроенных людей – добровольных помощников чекистов.
Изучая материалы о японской разведке, Артузов исподволь подыскивал людей, способных выполнить задачи. У него подобрались хорошие помощники, имевшие солидный опыт контрразведывательной работы, в том числе и против японской агентуры в СССР.
Вскоре пришел и первый успех.
…С некоторых пор чекисты заинтересовались личностями двух японских офицеров, работавших в Москве: Камацубара и Миямото. Оба они, как было установлено, занимались военным шпионажем. Но наблюдение установило и другое: офицеры усердно предавались также пьянству, разврату и стяжательству. В конечном счете у них вырос такой хвост недопустимых, с точки зрения любого начальства, компрометирующих проступков, что они были согласны на все, лишь бы сомнительная слава о их московских "подвигах" не докатилась до Токио. Этим и воспользовались чекисты. Так, однажды Камацубара настолько напился вместе с любовницей, что потерял ключи от сейфа в кабинете своей квартиры…
В результате кропотливой настойчивой работы чекистов советское правительство было полностью в курсе захватнических замыслов японских милитаристов на Дальнем Востоке. Позднее в советских газетах были опубликованы материалы, неопровержимо изобличающие перед всем миром агрессивный курс тогдашнего милитаристского правительства Японии.
Однажды Артузову позвонил Гудзь и попросил разрешения зайти к нему.
– Конечно, заходите, – ответил Артур Христианович.
Бориса Гудзя он помнил еще юношей. Его отец, агроном Игнатий Гудзь, принимал участие в революционном движении на Херсонщине с 1892 года. Борис был когда–то студентом Горной академии, служил в Красной армии. В ВЧК он пришел по рекомендации старого профессионального революционера Александра Дмитриевича Цюрупы, заместителя Ленина по Совнаркому. Гудзь долгое время работал в КРО под началом Пузицкого и Стырне, принимал участие в операции "Трест", проявил себя хорошим, инициативным сотрудником. Несмотря на большую занятость, сумел заочно окончить двухгодичный философский курс при Институте красной профессуры. Сослуживцы–коммунисты избирали его секретарем партийной организации Контрразведывательного и Особого отделов.
Как талантливого разведчика знал Артузов и близкого друга Гудзя – такого же молодого Александра Агаянца.
В ноябре 1931 года неожиданно для многих начальником Особого отдела был назначен украинский чекист Израиль Леплевский.
Борис Игнатьевич рассказывал автору: "Когда стало известно, что к нам на отдел переводится с Украины Леплев–ский, я понял, что надо спешно уходить. У Леплевского была прочная репутация великого мастера в соответствии со своей фамилией лепить липовые дела. Я заниматься подобными мерзостями не намеревался. Нас в КРО Артузов не так воспитывал. Тогда я и Саша Агаянц немедленно подали рапорты, чтобы нас послали работать в Сибирь".
В то время на советском Дальнем Востоке проводилась частичная реорганизация государственного управления, произошли изменения в территориальном делении. Был организован Восточно–Сибирский край с центром в Иркутске. В крае создавался и аппарат ОГПУ. Опытных чекистов там, конечно, не хватало. Гудзь и Агаянц решили добровольно поехать в Сибирь. Их просьбу удовлетворили. Вот Борис и Александр и надумали зайти к своему давнему наставнику, чтобы заручиться его советами и поддержкой перед отъездом в далекий Иркутск.
Разговор затянулся. Артузов, конечно, не ограничился общими добрыми напутствиями, пожеланиями. Он обстоятельно охарактеризовал им политику Японии по отношению к Советскому Союзу и Китаю, состояние и методы работы японской разведки, для должной ориентации ознакомил Гудзя и Агаянца с пресловутым планом полковника Андо по углублению японской экспансии на Азиатском континенте, другими документами противника.
Уже перед уходом Гудзь спросил:
– Артур Христианович, как вы считаете, стоит ли нам в Забайкалье легендировать антисоветскую организацию по модели "Треста" или это всего лишь старая история?
– А почему бы и нет? – вопросом на вопрос ответил Ар–тузов. И добавил: – Мне кажется, что в идее "Треста" остались неисчерпанными многие потенциальные возможности. Тут дело не в самой модели как таковой, хотя она и превосходна, а в вашем оперативном мастерстве, если хотите, артистизме исполнителей главных ролей, в точном учете психологии противника, местных условий. – Он рассмеялся. – Я понимаю, к чему вы клоните, Борис Игнатьевич. Хотите создать свой маленький "Трест"? Что ж, благословляю. Только не копируйте слепо, вносите новое, свое, учитывающее специфику местных обстоятельств.
Гудзь и Агаянц уехали в Иркутск и приступили к работе. А вскоре иркутские чекисты сумели организовать "маленький "Трест""…
…Политические репрессии (или, если угодно, репрессии по политическим мотивам) в советской России, а затем Советском Союзе не прекращались никогда, с первого и до последнего дня существования нашего государства. Применение силы в случае необходимости для защиты своего народа, населения, отдельных граждан, отправления правопорядка и правосудия – атрибут, неотъемлемое свойство и обязанность любого государства. Отрицать правомерность применения силы вообще столь же нелепо, как отрицать закономерность смен времен года. Проблема заключается в другом: насколько обоснованно государство этим правом пользуется.
Слово "репрессии" в нашей стране приобрело особое значение. В современном языке оно не ассоциируется с применением государством силы по какому–либо поводу и по отношению к кому–либо в соответствии с законом, интересами общества, правами человека, нормами морали, нравственности, справедливости.
Репрессии в нашей стране отвечали этим требованиям в степени самой незначительной. На определенном временном отрезке перестали соответствовать вовсе (за исключением разве что осуждения виновных в совершении особо тяжких, чисто уголовных преступлений).
1936 год стал тем рубежом, когда репрессии по отношению к населению собственной страны из просто репрессий переросли в Большой террор. Именно Тридцать Шестой стал прелюдией к Тридцать Седьмому, ставшему понятием собирательным, хотя аресты и казни продолжались и в Тридцать Восьмом, и в Тридцать Девятом, и в Сороковые, и в Пятидесятые…
У автора нет возможности высказать и аргументировать свою точку зрения по данному вопросу, он вынужден просто излагать ход событий применительно к жизненной трагедии своего героя.
Несомненно одно – именно летом 1936 года Сталин начинает планомерно и неотступно чистку высшего эшелона партии (в первую очередь "старых соратников великого Ленина"), НКВД, Красной армии. Чрезвычайно важно для него было не только физически уничтожить этих людей, но и скомпрометировать их в глазах рядовых членов ВКП(б), народа, в какой–то степени – мировой общественности (хотя с мнением последней он никогда особенно не считался). Потому и решил начать с процессов открытых. Таковых, "московских", было три. О некоторых закрытых процессах, в том числе над семью высшими военачальниками, были краткие уведомления в печати. Потом и этого делать не стали. Просто–напросто куда–то исчезали портреты некоторых членов Политбюро или какой–то нарком не выходил на работу…
Первый московский процесс по делу Объединенного троцкистско–зиновьевского центра открылся 19 августа 1936 года в Октябрьском зале Дома союзов. Перед Военной коллегией Верховного суда СССР под председательством армвоенюриста Василия Ульриха при государственном обвинителе прокуроре СССР Андрее Вышинском предстало шестнадцать человек, в том числе Лев Борисович Каменев, Григорий Евсеевич Зиновьев, близкий сподвижник Троцкого по военным годам герой Гражданской войны Иван Никитович Смирнов, еще тринадцать менее известных фигурантов. В ходе скоротечного процесса все они признались в совершении ужасных преступлений, все были приговорены за измену и террористическую деятельность к смертной казни и в ту же ночь расстреляны.
Подготовкой и обработкой будущих подсудимых к открытому процессу под личным руководством Ягоды занималась группа тщательно отобранных им сотрудников из разных отделов ГУГБ (автор напоминает, что специализированного следственного подразделения тогда в системе еще не существовало).
Но Ягода вовсе не являлся первым лицом в этой акции. Настоящим распорядителем готовящегося спектакля был Николай Ежов – по еще одной своей малоизвестной должности. 15 мая 1935 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло секретное постановление о создании Особой комиссии по безопасности для ликвидации врагов народа. В состав комиссии был введен и Ежов. Кроме него в комиссию входили секретарь ЦК Андрей Жданов, завотделом руководящих парторганов ЦК Георгий Маленков, прокурор СССР Андрей Вышинский, секретарь партколлегии КПК Матвей Шкирятов. И, разумеется, Иосиф Сталин.
Надо полагать, что участь Ягоды была предрешена Сталиным еще до процесса Каменева – Зиновьева, подготовка которого стала для него последним заданием вождя. Самому Ягоде было предназначено сесть на скамью подсудимых вместе с "правыми" – группой Бухарина, Рыкова, Томского. Данный процесс должен был подготовить почву для снятия Ягоды с поста наркомвнудела как "прошляпившего" заговор Каменева и Зиновьева. Именно так и было сформулировано обвинение в известной телеграмме Иосифа Сталина и Андрея Жданова из Сочи, где они отдыхали, членам Политбюро в Москву 25 сентября 1936 года. В телеграмме говорилось: "Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско–зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года. Об этом говорят все политработники и
большинство областных представителей наркомвнудела. (Эта фраза – чистый блеф. Ни с какими политработниками и сотрудниками НКВД по этому поводу ни Сталин, ни тем более Жданов не разговаривали. – Т. Г.) Замом Ежова в наркомвнуделе можно оставить Агранова".
Уже на следующий день остававшиеся в Москве члены Политбюро назначили Ежова наркомом НКВД, сохранив за ним посты секретаря ЦК и председателя Комиссии партийного контроля (КПК) при ЦК ВКП(б).
Освобожденный от должности наркомвнудела Ягода в тот же день был назначен наркомом связи СССР. Ненадолго…
Все эти события прямо коснулись положения Артузова в Разведупре и в конечном счете отразились на его дальнейшей судьбе. Отношения между военными и бывшими чекистами никогда не были безоблачными, но до поры до времени разногласия носили скрытый, личностный характер. Теперь все резко обострилось. В глазах и наркома Ворошилова, и начальника Разведупра бывшие сотрудники ОГПУ-НКВД были не просто "чужаками", но "людьми Ягоды". Назначение Генриха Григорьевича наркомом связи одного из самых приближенных к Сталину "малых" вождей Ворошилова обмануть не могло. Потому он не без основания полагал, что они представляли для него скрытую угрозу, в любом случае были "нежелательным элементом". Началось неприкрытое выживание Артузова, Штейнбрюка и других работников, приведенных Артуром Христиановичем из Разведупра, под предлогом, что Артузову так и не удалось до должного уровня подтянуть дисциплину в управлении. Это была откровенная чушь, поскольку Артур Христианович в первую очередь занимался именно разведывательной работой, а проблемы с кадрами вообще и с дисциплиной в частности входили в обязанности именно начальника управления Урицкого.
Не выдержав ставшей откровенной травли, Артузов написал 20 декабря 1936 года Урицкому письмо. Ранее из него публиковались только выдержки. Автор имеет возможность привести его почти целиком, сократив лишь малозначительные детали.
"Дорогой Семен Петрович!
После серьезного раздумья и нескольких бессонных ночей решил кратко написать Вам о недостатках нашей работы. В письме сделать лучше, конкретнее и без слишком большого волнения, что в личном разговоре неизбежно. А сердце у меня иногда сдает.
1. Начну с главного и самого волнующего. Прихожу к заключению, что Вы начинаете менять свое прежнее безупречное, глубоко партийное отношение к группе товарищей чекистов, пришедших вместе со мной (не по моему ходатайству меня направили в РУ. Вы это знаете). Факты:
а) исключительно усилившаяся резкость с Вашей стороны в отношении бывших чекистов;
б) прекращение с Вашей стороны практики обсуждения оперативных вопросов с начальниками отделов – бывшими чекистами. Ваше влияние Вы свели только на писание в высшей степени резких, обидных резолюций по каждому, даже мелкому упущению, вызов к себе главным образом для надрания и угроз снятия с должности. Тоже в присутствии оперсостава.
Лично я считаю, что меры взыскания и внушения необходимы для поднятия нашей работы. Однако без чередования со спокойной, воспитательной, подбадривающей работы они цели не достигают, особенно в разведке (полагаю, также и в строевых частях). Может быть, эту работу Вы ведете не в моем присутствии. Полагаю, что в этом случае меня иногда также можно было бы приглашать. За последнее время как–то случается, что я приглашаюсь главным образом на занятия первого типа;
в) меры взыскания, налагаемые Вами за последнее время, имеют тенденцию быть более суровыми по отношению к чекистам, а иногда грешат по части справедливого распределения взысканий. Так, в деле с т. К… попало больше людям, менее виновным, чем более виновным. При этом Вы не сочли нужным показать мне проект Вашего приказа, хотя Вы знали, что я вел лично следствие по этому поводу. Разумеется, я не допустил допроса следователем прокуратуры действительно виновных в этом деле лиц (тт. П… З… Я…), ибо в противном случае Ваш приказ был бы скомпрометирован.
…Я никогда ни разу не слышал ни от кого, чтобы кто–нибудь позволил себе высказаться без достаточного уважения к Вам или к руководящим военным товарищам (Артузов имеет в виду бывших чекистов, поскольку ранее, в опущенном абзаце, он приводит примеры неуважительного отношения к ним со стороны именно военных. – Т. Г.)… Я думаю, что Вы уже достаточно меня знаете, чтобы совершенно исключить какое бы то ни было терпимое отношение к этому вопросу с моей стороны. Я думаю, что и вне управления в товарищеской среде никто из чекистов нигде и никогда не позволяет себе никакого нелояльного высказывания по отношению к командованию Управления. Мне кажется, что уже было недавно такое время, когда последние грани между разведчиками–чекистами и тт. военными окончательно, казалось, исчезли. Чуткий аппарат, однако, остро воспринял малозаметную внешне перемену в Вашем отношении к бывшим чекистам;
д) изменение Вашего отношения ко мне лично. О своих недостатках я напишу ниже. Может быть, главным из них является излишне доверчивое отношение к товарищам, с которыми я работаю… Во всяком случае, я совершенно не способен быстро переменять мнение и пересматривать свое отношение к ближайшему по работе товарищу, которого уважаю. Для этого нужно, чтобы я убедился в его неправильной тактической линии. Поэтому я очень тяжело переживаю изменение Вашего отношения ко мне. Вы просите меня заняться первым и вторым отделами. Я стараюсь сделать my best в этом деле. Вы знаете, как много новых людей мы разослали, ослабив центральный аппарат. Я борюсь вместе с Вами над воспитанием и обучением всех людей (и закордонных, и здесь). Между тем Вы все последние указания и распоряжения даете отделам через мою голову, превращая меня в заместителя без определенных занятий. Это неправильно. Если Вы хотите, чтобы я вытянул это большое дело, давайте Ваши указания мне. Я постараюсь их выполнить и буду отвечать за них. Вместо этого Вы держите все время и меня, и оба отдела под угрозой снятия их начальников, доводя нервное состояние обоих этих товарищей до крайнего напряжения. Уверяю Вас, что тов. Карин не спал в продолжение месяца только из–за Вашего крайне резкого на него давления через мою голову. Мне говорила об его нервном бреде его жена.
Тов. Штейнбрюк так растерян и убит (Вы запретили подавать рапорт о трудностях в работе), что также лишился сна и даже написал по растерянности сам себе небольшой рапорт (корпусный комиссар Штейнбрюк корпусному комиссару Штейнбрюку). Я знаю т. Штейнбрюка давно и никогда не видел его в таком загнанном виде. На днях он просил у меня совета, как ему поступить: может быть, для пользы дела (в интересах поднятия боевого духа других товарищей) он должен быть уничтожен, но ведь тогда можно его снять без его рапорта, не дожидаясь еще двух–трех выговоров. Самое замечательное, что это было сказано вполне искренне и без всякого сердца, с добавлением, что партия, он надеется, отнесется к нему снисходительно. За воспитание тт. Карина и Штейнбрюка я ведь отвечаю. Они, как и я, люди несколько другой школы в практической работе, чем Вы. У них масса недостатков, конечно, но они вполне честные, преданные партии и нашему делу товарищи, которые, как и я, никогда не позволят себе нелояльного, нетоварищеского поступка ни по отношению к Вам лично, ни по отношению к нашему народному комиссару. Тем более я не думаю, чтобы Вы в этом сомневались.
Не для того, чтобы искать положения, популярности, выдвижения или еще чего–либо пошли эти товарищи со мной работать в Р.У. Еще при Ленине в нашей партии завелся порядок, в силу которого коммунист не должен отказываться работать на том посту, который ему предлагается. Я хорошо помню, это означало, конечно, не только то, что как не военный человек, я не могу занимать Вашей должности, но также и то, что я не являюсь Вашим аппаратным замом, а обязан всё, что я знаю полезного по работе в ГПУ, полностью передать военной разведке, дополняя, а иногда и поправляя Вас.