В заглавии своих воспоминаний знаменитый актер и кинорежиссер, народный артист СССР Евгений Семенович Матвеев соединил названия двух его известных фильмов - `Судьба` и `Любить по - русски`. Это символично, ибо и судьба, и любовь, и помыслы, и чувства Евгения Семеновича неотделимы от России. Ее он защищал в годы Великой Отечественной, ей посвятил свою жизнь, ей служит его искусство. Любовь к России, к Родине - это и есть судьба Евгения Матвеева. И другой судьбы он себе не желал и не желает.
Содержание:
От автора 1
Балалайка 2
А бретл мет а лох 2
Штаны и… Довженко 4
Суслик 5
Трибунал 6
Яблоки 7
Кто ваша жена? 8
О Вере Павловне 10
Академия 11
Крещение 13
"…Вспомни Михаила Жарова" 13
Мартыныч 15
О кураже 16
"Крокодиловы" слезы 16
Леонид 18
Алый тюльпан - Макар Нагульнов 19
"Родная кровь" 22
"Цыган", или асфальт пожиже 23
О том, чего не знает зритель 24
Зеленые глаза 28
Песня слышится… 30
Звезда 31
"Я, Шаповалов Т.П." 31
Русланова на Т-34 32
Попутчик 33
Осколок 33
Про сейф и про Шурочку 34
Емельян 35
Как я был оратором 37
Зачем вы играли? 38
Контрасты 40
Трудная "Победа" 42
Свобода ли? 49
Парижанка Наташа 50
Стыдно 52
Типы 53
Истории смешные и не очень 55
Кто ваши дети? 57
"Новый русский" 58
Шапочное знакомство 59
"Я лирой своей возбуждаю сердца" 59
"Застойник" 60
Тишина 61
Убийство 62
Реклама 63
Концерт, но… 64
Алеша и мэр 65
Вареники 66
"Любить по-русски" 66
Красота в аду 71
Невоплощенный сюжет 72
Послесловие 78
Фотографии - из моего личного архива 79
Примечания 80
Евгений Матвеев
С удьба по-русски
От автора
История этой книги долгая. Началась она лет пятнадцать - двадцать тому назад, когда ко мне обратилось одно из крупных московских издательств с предложением написать книгу. Я категорически отказался. И мотивировал это просто и откровенно: "Никогда не брал в руки перо (режиссерская работа со сценарием - совсем другое дело), не знаю, может ли у меня получиться что-то стоящее. И вообще, кому это интересно - мои размышления об искусстве, мои воспоминания? Моя жизнь - в моих ролях, в моих фильмах". Да и времени тогда у меня не было: я был занят большой и интересной работой. Так что отказался и забыл думать о книге. Но, видимо, в душу после предложения издательства все же что-то запало.
Толчок к написанию воспоминаний мне дала сама жизнь. В начале "перестройки", когда, как говорят, "подули ветры перемен", состоялся печально известный своими разрушительными последствиями, "революционный" Пятый съезд кинематографистов, перевернувший во мне все. Я был так воспитан, что считал: революция - это обновление, весна, новая жизнь. Но то, что произошло на съезде!.. Да, революция разрушает старое во имя нового, лучшего, но не такой же ценой!
В президиуме съезда сидели двадцать пять убеленных сединой мастеров советского кино, создавших ему не только всесоюзную, но и мировую славу. Сергей Герасимов, Сергей Юткевич, Григорий Чухрай, Юлий Райзман, Сергей Бондарчук… И всех их "разметали", называя генералами от кино, баловнями системы, властей, объявили чуть ли не врагами кино, тормозящими его развитие! И кто объявил? Те, кто после "обновления" так ничего и не смог создать достойного прежней славы нашего кино… Вот и имеем то, что имеем… Поистине, разрушать - не строить.
Досталось и мне. Я до такой степени был потрясен случившимся, той бесцеремонностью по отношению к признанным мастерам, а если говорить напрямую, то откровенной наглостью, хамством, злобной завистью, что все пытался понять - в каком же состоянии души "революционеров"-гонителей? как такое могло в них таиться столько лет?
Для меня это был страшный удар! Сознаюсь: тогда я решил, что мир рухнул, солнце померкло. Зачем и для чего жить? Все, сделанное мною прежде, никому не нужно? Боль, отчаяние были такими нестерпимыми, что, если бы не дети, внуки, со мной могло бы произойти самое страшное: я был близок к тому, чтобы наложить на себя руки. Жизнь, моя работа, фильмы, роли - все потеряло для меня смысл…
Но не зря говорится, что время лечит. Боль постепенно утихала, но, конечно, не проходила. И вот, чтобы занять себя чем-нибудь, чтобы осмыслить для самого себя свою жизнь, все, что пережил, что удалось или пока не удалось сделать, я решил начать писать. Нет, не книгу, а просто рукопись для детей и внуков. Мне тогда подумалось: а что, собственно, они знают про то, как жилось и живется их деду и отцу? О моей жизни они должны узнать от меня самого, а не из газетных и журнальных публикаций, среди которых было немало предвзятых, недоброжелательных, полных слухов, сплетен, домыслов. Ведь я видел за свою жизнь очень многое - и то, что приводило меня в восторг, и то, от чего делалось страшно… Почему бы не поделиться этим? Я хотел оставить детям и внукам записки - может, когда-нибудь они пригодятся им на их жизненном пути… Естественно, ни о каком издании книги я тогда и не думал, просто сидел и писал о том, о чем хотелось рассказать. Но жизнь в очередной раз нанесла мне удар: те триста страниц, которые я награфоманил, у меня украли…
Известно, что в жизни ведь как бывает? - печаль и радость ходят рядом. Так и со мной случилось. В это время ко мне обратилось еще одно издательство с просьбой издать у них мою книгу: видимо, они узнали, что я работал над воспоминаниями. Я признался им, что говорить-то не о чем, рукописи, увы, нет. Они были настойчивы: "Неужели ничего не осталось? Ни заметок, ни черновиков?"
Я попросил дочь Светлану: "Поищи, посмотри, может, где-нибудь что-нибудь сохранилось?" Дочь стала искать, нашла какие-то копии глав, лишь часть того, что было написано мною раньше.
Я показал это в издательстве и был удивлен, что они приняли. Вскоре вышла миниатюрная книжечка. Дальше - больше. Раздался звонок из издательства "Вагриус" с предложением написать большую книгу воспоминаний. Рука снова потянулась к перу…
Теперь у меня появилась уверенность, что все, о чем я могу рассказать, кому-то действительно интересно. Кроме того, я подспудно чувствовал за собой вину перед зрителями - теми, кто в течение многих лет присылал мне свои письма (порой, после выхода очередного фильма, я получал их по 10–15 тысяч), где они задавали мне много вопросов. Конечно, ответить на каждое письмо я не мог - это было нереально, поэтому посылал только по возможности открытку со своим портретом.
Из этих писем, а также из устных вопросов, которые мне задавались из зала во время многочисленных встреч со зрителями в кинотеатрах, клубах, на телевидении, я извлекал зерна интереса людей к тем или иным темам. И решил - книга моя будет ответом на те вопросы зрителей. Даже если я отвечу в ней пусть только на часть того, о чем меня спрашивали, то буду считать, что выполнил свою задачу.
По сути дела, книга эта - наше общее со зрителями творчество, потому что импульс, толчок рассказать о том или этом идет от них, моих почитателей. Спасибо им…
Вопросы зрителей были разными - и главы книги получились разными. Один вопрос требует пространного ответа, на другой можно ответить кратко. Этим и объясняется, Что главы в моей книге не равнозначны. Прошу читателя быть снисходительным и позволю себе вспомнить известные всем нам со школьной скамьи строки русского гения:
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав.
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
Как и люди, книги не должны быть похожими друг на друга. Мне, например, гораздо интереснее человек с неповторимым обликом, неповторимым характером, особым образом мыслей. Так и книги - в них должна ощущаться индивидуальность их авторов. Я прочел немало мемуарной литературы и обнаружил, что большинство воспоминаний написано по обычной схеме: родился, учился, женился, работал, встречался… А мне хотелось, чтобы моя книга хоть чем-то отличалась от подобных мемуаров.
Мне захотелось показать на ее страницах работу художника, творца, рассказать о своих наблюдениях и впечатлениях, что остались в моей актерской "записной книжке" - той, что хранится в душе, в сердце, а не в кармане пиджака.
Откуда мы, актеры, берем то, что выносим на экран? Из наших наблюдений за жизнью, за людьми. Можно хорошо выучить текст роли, сыграть старательно, даже с мастерством то, что написано в пьесе, в сценарии, но для настоящего исполнения, которое затронет сердца наших зрителей, нужно гораздо большее - осмысление того, что ты играешь. А для этого необходим опыт, не только актерский, но и жизненный, опыт сердца, опыт чувств. А он возникает из философского осмысления жизни, из проникновения в нее.
Мне хотелось напомнить читателям, и особенно молодым актерам, что работа артиста, художника, творца не прекращается ни на минуту, даже если он едет в трамвае или сидит в столовой. Он наблюдает: как вот этот человек садится, встает, как тот держит газету, пододвигает к столу стул, держит ложку… Он фиксирует все, что видит. И откладывает в свою "кладовую памяти".
Я не претендую на то, чтобы меня считали писателем. Просто я хочу поделиться тем, что увидел в этой жизни, заметил в той или иной ситуации, показать то, что меня "зацепило", запечатлелось в душе, в сердце, в памяти. Поэтому книга и выстроена в виде новелл. А из этих новелл выстраивается и моя судьба.
Балалайка
Эта глава о том, с чего для меня начался путь "в артисты".
Артист начал проявляться во мне, пожалуй, еще тогда, когда я и представления не имел, что существует такая профессия. Заразиться этой "болезнью" было неоткуда. Детство мое проходило в степном селе Чалбасы (ныне Виноградово) на Херсонщине. Ни радио, ни кино, ни театра… И среди детворы, и среди взрослых я слыл "чудачком": частенько по просьбе односельчан показывал, как колхозный бугай ходит, как теленок тычется в вымя матери, как петух гоняется за курицей, как…
Чалбащан-то я потешал, а самому невыносимо хотелось петь жалобные песни. Песен я знал много, и почему-то все они были с грустинкой. Почему?
Наверное, потому, что мне не раз приходилось слышат о себе: "А цей чудачок - байстрюк"… Байстрюк - значит незаконнорожденный. Случилось так, что моя мама (она красивая была), Коваленко Надежда Федоровна, украинка, неграмотная, встретила моего будущего отца - Матвеева Семена Калиновича, русского, образованного. Гражданская война занесла его в Таврию, на юг Украины. Но вскоре после моего рождения отец бросил нас, и маме пришлось со мной вернуться в Чалбасы, в дом родителей.
Мой богомольный дедушка не простил маму за ослушание: шутка ли, вышла замуж за коммуниста, без благословения, без венчания. Унижения, оскорбления - их мама испытала с избытком. И гордо, достойно сносила все это, но только на людях, а наедине со мной, где-нибудь в закутке, плакала, приговаривая: "Дитятко ты мое…"
Мне кажется, что слезы матери запечатлелись в моей детской душе навсегда. Не знаю, может, потому и сегодня в своих режиссерских работах я всеми силами отстаиваю честь и достоинство женщины. А тогда хотелось утешить маму песней, и уж, конечно, под собственный аккомпанемент.
- Дедусь, купи мени балалайку, - с опаской обратился я к дедушке.
- Заробы и грай! - так коротко и просто ответил дед.
Возможно, кто-то и не поверит, но я начал работать в свои девять мальчишеских лет. И для себя исчисляю трудовой стаж с этого момента. Это же прекрасно - приучиться к труду с малолетства.
А работы в селе всякой хватало: возил пахарям из села в поле воду в бочке, ездил с грабкой по жнивью, подбирая разбросанные валки соломы, водил лошадей по борозде, собирал колоски… Все, что было под силу и не под силу. Главное же - на балалайку я заработал сам.
И началось треньканье. Вскоре из беспорядочных "брынь-брынь-брынь" стала проявляться мелодия. Какое сладостное чувство испытывал я, когда мама или соседи, прослушав "исполнение", говорили: "Так це ж "Повий витрэ на Вкраину, дэ покынув я дивчину"!" Узнавали!..
Такое поощрение побуждало меня с еще большей силой совершенствовать "мастерство". Недолго пришлось ждать и всеуличного признания - мои "сольные концерты" стали почти нормой.
Собирались возле нашего двора женщины, усаживались на бревно у плетня и просили: "Женько, спивай!"
Как же было им не петь? Сидели они торжественно, "як у церкви", в белых платочках, с только что помытыми босыми ногами. Я пел:
Вот сейчас, друзья, расскажу я вам:
Этот случай был в прошлом году.
Как на кладбище Митрофаньевском
Отец дочку зарезал свою…
Такими вот двадцатью жалостными куплетами терзал я своих односельчанок. А они молчали, всхлипывали. Бывало, только тетка Марина (она была самая грамотная) заключит: "Жизненно!.."
Как-то мама сказала мне:
- Сынок, не печаль людей, ты их повесели.
Это был уже заказ. Как сейчас бы сказали, "социальный заказ". И кинулся я по селу собирать частушки - собралась их у меня прорва. Исполняя их, я озорничал и, кривляясь, показывал действующих лиц. Хватаясь за животы, хохоча до слез, слушатели приговаривали: "Ой, смишный… Ну, крывля-ка!" Позже я узнал, что "кривляка" - это по-городскому значит почти пародист.
Цитировать здесь частушки не буду: хоть у нас и свобода слова, но… Правда, кое-что вошло в мои фильмы "Любовь земная" и "Судьба", конечно же, в сильно отредактированном виде.
Не тут ли начинался во мне артист? Я ведь сам испытывал наслаждение оттого, что страдал, исполняя горестную песню, до одури веселился от ядреной частушки… Но главное - плакали и смеялись слушатели, зрители!
О! Это желание эмоционально владеть публикой… Это опиум, зараза, дурман! Поразительно, но она сама за этим и приходит в зрительный зал. Публика словно просит: "Всколыхни меня!", "Отвлеки от скучных буден жизни!.."
Да, давненько не брал я в руки балалайку!..
А бретл мет а лох
Чалбасы было глухим селом, находилось вдали от дорог. И школа там была только семилетка. Учителя говорили маме, что я очень способный, что семи классов образования мне будет мало, что мне надо учиться дальше. Мама и сама это понимала. Она решила уехать из родного села в районный городок Цюрупинск, где бы я мог учиться в школе-десятилетке. Мама устроилась работать в ней уборщицей, а я с головой окунулся в новую для себя жизнь.
В Цюрупинске я впервые увидел кино, узнал, что такое театр, пока, правда, любительский. Настоящий театр был в Херсоне, который находился от нас в двенадцати километрах.
Свою потребность "представлять" я утолял всеми доступными мне способами. Чем только я не увлекался! Приезжал в Цюрупинск фокусник-гастролер, и я, пораженный его искусством, начинал уже недели через две-три показывать ребятам фокусы, которые сам придумывал или вычитывал в специальных книжках, разыскивая их везде, где можно. Мои выступления перед соучениками сопровождал игрой на балалайке одноклассник Гриша Горлов, на голове которого я сооружал чалму, чтобы все у нас было по-настоящему.
Приезжал в городок с гастролями какой-нибудь танцор, приводил меня в восторг, и я начинал самозабвенно не просто танцевать, а утанцовывался до такой степени, что и вспомнить страшно. Так меня и бросало от одного увлечения к другому. Но кончилось тем, что я все же "прибился" к драматическому театру.
Херсонский театр был музыкально-драматическим, там ставились спектакли, в которых были песни и ганцы. В таких пьесах, как "Бесталанная" И.Карпенко-Карого, "Дай сердцу волю, заведет в неволю" М.Кропивницкого, "Назар Стодоля" Г.Шевченко. обязательно присутствовали на сцене колоритные персонажи - народные музыканты. Поэтому при приеме в театр учитывали способность актеров петь и танцевать.
И вот до Цюрупинска дошла весть, что Херсонский театр объявил набор в студию. Я загорелся и решил, что должен поступить туда, должен учиться там, - это было то, к чему я стремился всей душой, о чем мечтал. До областного центра пришлось добираться на барже с арбузами, потому что мы с мамой жили очень бедно, у меня не было денег даже чтобы заплатить за билет на пароход.
На просмотре в театре я так волновался, что, когда меня попросили что-нибудь спеть, затянул "Интернационал": "Вставай, проклятьем заклейменный…" Не более не менее… Ничего другого в тот момент вспомнить не мог - ни ядреных частушек, ни жалостных песен, которые так нравились односельчанам.
Но мою судьбу решила пляска. Даже не столько она, сколько моя неказистая обувка. Она была у меня такая старенькая, что одна подошва оторвалась и я прикрепил ее проволочкой. Когда перед членами комиссии я пустился вприсядку, эта проволочка отлетела, и в такт пляске подошва стала шлепать по полу: хлоп! - хлоп! - хлоп!.. Видимо, зрелище было настолько комичным, что все, кто были тогда в зале, хохотали до слез. И комиссия решила: "Берем этого паренька! Он наш…" Так я стал учиться в студии и одновременно работать статистом, потому что театр постоянно занимал нас, студийцев, в массовых сценах во всех спектаклях.