Из тех девяноста рублей, что получал я за работу статистом, пятьдесят платил за "угол", который снимал у тети Симы Абрамович. А "угол" и вправду был в углу проходной комнаты, разгороженной огромным старинным шкафом. Там впритык к стене на деревянных "растопырках" и стояла моя раскладушка. Понятно, что в этих апартаментах комфорта, при всем желании, я испытать не мог. До сих пор помню скрип, писк, треск и скрежет створок того "буржуйского" монстра. И рассказ о нем моей хозяйки:
- Чтоб ты таки знал, что в этом гардеробе висел кустюм… - Произнося "кустюм", тетя Сима старательно вытягивала губы в трубочку. - Самого Григория Потемкина! Чтоб ты таки знал!.. - Тетя Сима, пошаркав толстенными ногами по замызганному паркету, уходила и снова возвращалась. - Это говорила моя бабушка Ида, она врать не будет. А шо, ты сам не видишь? Это же рококо, а может, и сам ампэр…
- Ампир, - поправлял я из-под одеяла.
- Он мне будет говорить, что мне говорить! Будто я сама не знаю, что мне говорить! - беззлобно отвечала старуха, неся свое рыхлое тело на кухню. Откуда уже с укором раздавалось: - Ты бы не вылеживался, а прочел "Напрянку" (так она называла местную газету "Надднипрянська правда". - Е.М.). Что там пишут: все ли люди живы-здоровы? - Эти слова относились уже не ко мне, а к сыну Леве.
Мною давно было замечено, что тетя Сима заглядывала в "Напрянке" сразу на последнюю страницу и тут же или брезгливо отшвыривала газету к печке (это значило, что в ней не было публикации некролога), или визгливо, еле сдерживая удовольствие от прочитанного, кричала в спальню сыну:
- Левушка! Ты подумай какое горе: умер директор хлебопекарни… Ты бы, сынок, позвонил Яше, может, людям помочь надо.
Лева, сидя за столом, переносил с одного нотного листа на другой бемоли и бекары и нехотя, с долей раздражения отвечал:
- Это дело, мама, уже на крючке.
Сима понимала - халтура будет. Но ей так не терпелось узнать подробности, и она робко спрашивала:
- Не помнишь, Левочка, когда это будет?
- Лабать жмурика будем завтра, мамочка.
За полгода квартирования у Абрамовичей я научился понимать "лабухский" (музыкантский) жаргон: "жмурик"- это покойник, "лабать" - играть на похоронах.
У тети Симы было два сына: младший, Лева, играл в театральном оркестре, а Яша работал часовщиком. Но главный доход в семейный бюджет они приносили с похорон и свадеб. В духовом оркестре Яша дул в трубу-баритон, а Лева "бухал" в большой барабан и "ляпал" в медные тарелки.
На те тридцать рублей, что оставались у меня от зарплаты (после вычетов на членские взносы: комсомольские, в Красный Крест, в ОСОАВИАХИМ, в МОПР и прочие), я худо-бедно питался. Думать о рационе, сочинять меню - тут у меня голова не болела: повидло и тюлька стояли в магазинах бочками. Бывало, кидался я и в разгул: покупал 100 граммов халвы, 100 граммов ливерной колбасы. Все это мигом съедал - и спать.
Правда, сразу погрузиться в сон не всегда удавалось - беспокоили сказочные запахи из кухни Абрамовичей: фаршированной рыбы, курятины с чесноком, пирогов с мясом… Эти муки я испытывал всегда, когда моим хозяевам выпадала халтура со "жмуриком".
Однажды Лева вдруг предложил мне пойти с их оркестром на еврейскую свадьбу, чем привел меня в удивление и даже растерянность.
- А что я там делать буду?
- Чудак, будешь стоять возле нас и помахивать в такт мелодии. Вроде как дирижер, понял?
- Неудобно как-то…
- А удобно тюльку глотать, как Мартын мыло? Удобно? Потом от пуза поужинаешь с нами.
"Хороший парень Лева, - подумал я. - Что ни говори, все-таки коллега, понимает страдающего". Одним словом, "голод не тетка", и я согласился.
Готовился к свадьбе с особым трепетом и торжественностью: отутюжил видавшие виды штаны, а галстук и рубашку взял в костюмерной театра.
- Ну, не капельмейстер, а прямо-таки сам жених! - оглядев меня со всех сторон, сказала милая костюмерша Дуся. И добавила: - Слухай, Женю, а може, тебе фрак надеть? А то я быстренько… Не, нельзя, - спохватилась она. - Он же, чертяка, в нафталине увесь - завоняешь свадьбу. - И рассмеялась, прикрывая ладошкой беззубый рот.
Студенческая столовая мореходного техникума, которую сняли для проведения свадьбы, наполнялась гостями. Большинство мужчин было в белых расклешенных брюках и парусиновых туфлях, освеженных зубным порошком. Женщины - с короткими модными стрижками, в которых поблескивали причудливые заколки и гребешки.
Мой духовой оркестр помимо братьев Абрамовичей усилен был почему-то скрипачом. На удивление довольно стройно он наяривал марши и вальсы. "На удивление" потому, что тромбонист до этой свадьбы уже успел "полабать жмурика" и, плотно пообедав там, часто срывался на икоту. Икал он, дьявол, как раз на высоких нотах, чем или резко обрывал музыкальный звук, или издавал другие звуки - ну просто неприличные…
В паузе гости шумно рассаживались за П-образным столом, на котором плотно стояли вазы и блюда со всякой аппетитной снедью. Как сейчас помню: от нетерпения хотя бы прикоснуться к этому изобилию я остро ощущал сухость во рту и легкое головокружение. Играть, когда другие дружно принялись за еду, было невыносимо. И мои оркестранты стали откровенно выказывать недовольство. Первым взорвался Лева. Было заметно, что сегодня он явно нервничал: то зыркал глазами на невесту, то рявкал на икающего тромбониста.
- Если ты, гад, еще раз пукнешь, я по твоей башке тарелкой врежу! - пригрозил он ему.
- А ты чаще смотры в ноты, а нэ на Мурочку, - огрызнулся в ответ тромбонист и опять икнул. - Мурочка теперь чужая девочка.
Скрипач Гриша долго оценивающе смотрел на невесту и философски заключил:
- Боже ж мой, там же и подержаться не за что. А прыщики разве отсюда разглядишь? - Он имел в виду бюст невесты.
- Дэ кисточка, там и смак! - с подковыркой обратился Яша к брату. - Правда, Лева?
Лева молчал, жадно и глубоко вдыхая дым от папиросы "Сальве". Мой коллега очень уж нервничал, и причина этого была мне пока неизвестна. Музыканты принялись судачить о женихе, тоже не отличавшемся могучим телосложением.
- И чувак навроде нашего Жени: на просвет ребра виднеются… - Я действительно был тогда не в меру худой - при росте 183 см весил 56 кг. Меня за это и дразнили то тюлькой, то оглоблей. Циник тромбонист продолжал упражняться в остроумии: - Посмотреть бы на этих молодоженов в страстных объятиях на железной крыше - вот грохоту будет… - И сам по-жеребячьи заржал.
За столом, как и полагалось, звучали цветистые тосты, пожелания. Порядком охмелевшие гости вовсю галдели, уже не слушали друг друга, вскакивали с мест и порывались танцевать.
Нам поднесли по граненой стопке водки и по куску пирога с рыбой.
- Закусите, хлопцы, это невеста позаботилась, - сказала украиночка, по всему видать, приглашенная официантка. Лева, увидев, с каким наслаждением я уплетаю пирог, шепнул:
- Представляешь. Женя, если ты провозгласишь тост, какой будет фурор. Они тебе и с собой харчей дадут…
Видно, водка уже ударила мне в голову, поэтому я с легкостью согласился.
- А что сказать? - спросил я, дожевывая пирог.
- Только и всего: "Мура, будь счастлива".
- И все?
- Только это надо сказать по-еврейски…
- Как это?
- А бретл мет а лох! Давай, повтори.
Уж очень хотелось мне произвести впечатление на публику, и я раз пять повторил на ухо Левке эту фразу. К своему удовольствию, получил его одобрение.
Началась танцевальная суета. Музыканты заиграли азартнее и громче, особенно тромбонист и скрипач - им удалось еще "подпольно" выпить по парочке стопариков. Танцующие фокстрот и фрейлехс толкались в тесноте между столов. Живописный этот танец фрейлехс я видел впервые и поражался его дьявольской экспрессии. Зажигательность танца срывала с мест даже стариков…
Я же, забыв о дирижировании, все прокручивал в своей башке: "А бретл мет а лох… а бретл мет а лох…" Шутки шутками, а ведь это своего рода дебют! Первое мое публичное выступление. О! Еще и на еврейском языке!
Разгоряченные, запыхавшиеся, взмокшие от духоты и темпераментных телодвижений гости с грохотом усаживались за столом. Я почувствовал, что мой час приближается, и, наклонясь к Леве, взмолился:
- Не буду я тост…
Он не дал мне договорить и зло, сквозь стиснутые зубы, промолвил:
- Поздно!
Задребезжала тарелка - по ней вилкой колотил застольный затейник. Голоса хотя и неохотно, но постепенно затихали. Затейник, красуясь, многозначительно оглядел присутствующих и выкрикнул словно на арене цирка:
- А сейчас сюрприз! - Нахально-театральным, как мне показалось, жестом он указал на меня. - Встаньте сюда, прелестный юноша.
Левка подтолкнул меня к столу. Враз на меня уставились десятки глаз. В них я читал и любопытство, и насмешку… Левая коленка колотилась, я прижался ею к ножке стола. А затейник упивался собственным красноречием:
- Юное дарование нашего родного Херсонского театра провозглашает тост!.. - Кто-то хлопнул в ладоши, кто-то хихикнул. - Внимание! Тост произносится на еврейском языке!
Все затихли. Слышно было, как у дам трещали пластмассовые веера - тогда очень модные. В руке у меня, не помню как, очутился фужер с вином. Еле уняв в себе дрожь, я искренне, прочувствованно сказал:
- Мура! А бретл мет а лох!
Невеста, закрыв хорошенькое личико ладонями, потеряв сознание, рухнула на стол. Начались крики, визг! Грохотали стулья, падала на пол посуда…
- Вон!..
- Дрянь!..
- Шпана!
- Дерьмо!
Женщины визжали в истерике. Ко мне, ошеломленному, окаменевшему, бросились вместе с женихом разъяренные мужчины. Нет, они не били меня, а легонько приподняв, вынесли из зала и, как ненужную вещь, сбросили по лестнице вниз. Сколько кувырков сделало мое тело по железным ступенькам, не помню, только очнулся я на шершавом тротуаре.
Обида… боль… стыд… Поплелся я в театр. По моим расчетам, спектакль еще не окончился, и я успею вернуть Дусе рубашку и галстук. Под уличным фонарем я осмотрел себя: рукав оторван, пуговицы через раз, на манжете кровь… В костюмерную проник никем не замеченным, и, слава Богу, Дуся была там одна.
- Женюха, дытынко моя!.. - всплеснула она руками и в замешательстве опустилась на кучу солдатских шинелей. - Шо трапелось (случилось)? - Ее сердечное материнское участие словно вытолкнуло из моей груди стон и слезы. Я плакал. Так я плакал впервые - с горечью в душе и дрожью по всему телу. В детстве плакалось легче.
- Хто бил? За шо? - Утешая, Дуся поглаживала меня по голове влажным платочком - вытирала сочившуюся кровь.
Я рассказал все, как было. Конечно, и про "а бретл мет а лох"…
- А шо це таке?
- Лева сказал, что "желаю счастья".
- Не-е! Тут шось не так, - засуетилась Дуся. - Я зараз нашего гримера позову. - Приоткрыв дверь, она крикнула: - Соломон Михайлович, зайдите, пожалуйста, сюды!
В костюмерную вошел старый мастер. Я изо всех сил старался быть перед ним максимально спокойным, но тело предательски нервно вздрагивало.
Дуся начала с места в карьер:
- Шо такое по-иностранному… - От натуги она сморщила лоб, но так и не вспомнив злополучную фразу, взглянула на меня:
- Ну. Женю, сам скажи!
- А бретл мет а лох, - с трудом выдавил я из себя.
- Ну, откровенно говоря, это доска с дырочкой. И это не повод для переживания… А что случилось, Дуся?
- Женя ж невесте такое сказав, а научив його Левка, ну той, шо у нас в оркестре в барабан бухае…
Соломон Михайлович пошатнулся и схватился рукой за шнур, протянутый через костюмерную. Шнур оборвался, на пол посыпались висевшие на нем "плечики"… Старик сдавленно ахнул…
- Вам плохо? - спросила перепуганная Дуся. После минутного молчания Соломон Михайлович тихо, с невыразимой горечью сказал:
- Какая подлость! - Покачивая головой, он сильно зажмурил глаза, словно укрощал боль. - Я все понимаю. Он, мерзавец, мстил Мурочке Гринберг. Этому чистому, невинному существу… Он мстил за то, что она не его предпочла… Женечка, вы обратили внимание, какая сегодня была на ней прическа? Так эту красоту делал я - Соломон!..
Говорить нам не хотелось. Мы долго молчали. Дуся подогрела на примусе чай. Посасывая леденцы, мы наслаждались душистым напитком… И думали. О чем? Я упрямо повторял себе мысленно слова, что когда-то были выгравированы на перстне царя Соломона: "И это пройдет!" Значит, не повторится и забудется… Как бы не так!.. Вспомнилось ведь…
Штаны и… Довженко
В спектаклях Херсонского музыкально-драматического театра у меня, статиста, появились небольшие роли без слов: режиссеры решили использовать мою невероятную худобу и высокий рост, то есть мою типажность. Я выходил на сцену тощий, длинный, в штанах, которые были мне коротки и держались на одной бретельке из веревки, и публика всегда встречала меня хохотом. Получалась роль комедийного простака. Да еще режиссер "подкидывал" мне какую-нибудь "находку" вроде почесывания головы или ковыряния в носу.
Как-то в Херсон приехал с гастролями замечательный ленинградский актер Николай Константинович Черкасов. Как обычно бывает в таких случаях, его пригласили посетить спектакли местного театра. Он пришел на один из них и, видимо, заметил меня и запомнил мое "антре". Когда после спектакля он беседовал с нашими актерами, то вдруг спросил: "А где тот мальчонка?" Я стоял сзади всех, не осмеливаясь приблизиться к приезжей знаменитости. Меня вытолкнули вперед. И вот я, взволнованный его вниманием, стою рядом и слышу: "Тебе надо учиться. Учиться серьезно. Александр Петрович Довженко открыл свою школу при киевской киностудии и набирает туда учеников".
Николай Константинович не просто посоветовал мне поехать в Киев, но, как потом я узнал, сам позвонил Довженко, рассказал, что в Херсонском театре увидел способного паренька.
Когда я приехал в Киев, то оказалось, что занятия в школе шли уже более полугода, - я опоздал. Александр Петрович все же решил меня послушать, посмотреть, что я умею, что из себя представляю. И взял. Ему надо было с самого начала принять в школу пятнадцать человек, а он набрал в два раза больше, сказав при этом: "Половину из вас в процессе учебы отсеют".
Итак, я стал студентом киевской киноактерской школы. Я сам понимал, что по сравнению с другими ребятами выгляжу отставшим, поэтому наверстывал упущенное, учился жадно. Александр Петрович появлялся в школе редко - снимал фильм "Щорс". - поэтому занятия вели у нас другие педагоги, его помощники. Но он все же смог отметить меня и относился ко мне не просто хорошо - я даже чувствовал его нежность.
Я был его любимым учеником по украинскому языку. Довженко потом обвиняли в национализме, в том числе ему ставили в вину, что он не разрешал в школе говорить по-русски, а только по-украински. Но у Довженко была задача подготовить профессиональных актеров для украинского кино, актеров, хорошо владеющих родным языком. А на Украине в городах говорили на плохом русском языке, по-украински же говорили еще хуже. Я, выросший в селе, где был настоящий, чистый, народный язык, выгодно отличался от учившихся вместе со мной киевлян, одесситов, харьковчан, выходцев из Запорожья, Днепропетровска с их ужасной городской смесью двух языков: они не знали ни настоящего русского, ни настоящего украинского. (Даже теперь, когда я приезжаю в Киев, то говорю своим знакомым: "Вы хотя бы сейчас учили свой язык, а то я приезжаю из Москвы и учу вас, как надо разговаривать на вашем же родном языке".)
Занятия шли своим чередом, но вдруг в конце 1940 года прошел слух (оказавшийся потом правдой), что учащиеся вузов должны будут платить за свое обучение: студенты-"технари" по 400 рублей в год, а "гуманитарии" по 500… Для кого как, а для тех, кто, как я, был родом из деревни, это была беда, крах…
Кто мог мне помочь? Мама? Она работала в школе уборщицей за 90 рублей в месяц. Присылала мне пятерочку, иногда десятку в конверте - моей стипендии еле-еле хватало на неделю…
Все! Конец моей учебе!
И решил я на толкучке, как называется на окраине Киева стихийный вещевой рынок, продать единственные свои штаны. Они хоть и б/у (бывшие в употреблении), зато коверкотовые - это уже что-то…
Втиснулся я в толпу жаждущих выгодно продать-купить. План сочинил простой: найду штанишки попроще и подешевле, умолю продавца подождать, а сам подыщу покупателя на свой коверкот, возьму его за руку, приведу к продавцу, сниму с себя эти, надену те, расплачусь. Разница в цене пойдет на оплату за обучение.
Сделка за мусорными ящиками с горем и стыдом состоялась. Приоделся. Хоть была обновка и коротковата, зато из чертовой кожи - не износить до выпускного вечера. Выгадал на этом 20 рублей… Осталась ерунда - всего 480. Ну, пару раз успею сдать донорскую кровь…
Нет, все равно полный крах! Шел уже декабрь, до 1 января, последнего срока, когда надо было вносить деньги, рукой подать. Потом - ничего. Ничего не будет из того, о чем мечталось. Не стать мне актером, как Николай Черкасов, Борис Бабочкин, Николай Симонов… Не сыграть мне Жака Паганеля, Чапаева, Петра Первого… Не быть мне как утесовский музыкант Костя из "Веселых ребят"…
Какой смысл жить, если меня отчислят? Все село будет знать об этом, все школьные друзья. Я не мог разочаровать их, так веривших в меня, говоривших, что я "циркист", "кловун", "ой, из него артист выйдет". Нельзя мне теперь вернуться домой. Обидеть этим маму, так надеявшуюся на меня?.. Эти мысли не давали мне покоя.
Все! Конец! Зачем мне жить? Лучшее, что я мог тогда придумать - броситься в Днепр с моста…
Пришел на Владимирскую горку. Днепр, хоть и не рядом, но было видно, что он покрылся уже тонкой ледяной коркой. Силой падения и весом своего тощего тела пробить ее ничего не стоит. Главное, думал я, только бы от страха не вынырнуть обратно… Значит, погружаясь, надо чуть-чуть уклониться от места проруби… Вот у памятника Владимиру Мономаху выкурю последнюю "беломорину" и…
Только успел сделать две-три глубоких затяжки, как передо мной появилась девочка лет 11–12. Нищенка…
- Ты чего так поздно шляешься здесь? - спросил я девчушку.
- Мне спать негде…
Пошел мягкий пушистый снег. Он падал на нас обоих.
И показалась мне эта девчушка моей сестренкой, такой же, как и я, неприкаянной, несчастной и никому не нужной на этой земле.
- Чаю хочешь? - спросил я.
- Согреться бы, - робко сказала она.
Не знаю, до сих пор не знаю, что толкнуло меня предложить девчушечке пойти за мной в тепло… Последним трамваем тряслись мы по Брест-Литовскому шоссе до остановки "Лазня" (баня). Пришли в комнатку, где я жил, в углу за ширмочкой, с Петром Лисицей… Петра не было: он поехал на родину добывать деньги…
Фрося (так звали нищенку) или не знала, или еще не понимала, что могло бы произойти с ней и юношей в таком случае - вела себя легко и просто. Полудитем она была…
- Ты почему ночью шляешься по городу?
- Маму ищу…
- А где она?
- Папа погиб на озере Хасан, а мама все ищет его… Мы с ней потерялись… на вокзале…