После четырех-пяти таких "Ты!" генерал, не скрывая нрава, свирепо прокричал:
- Командир взвода - вперед!
"Ну уж, дудки, - подумал я. - Это же мой конек, чудак!" И рванул, где броском, где ползком…
- Плохо! - неистово орало столичное начальство.
Такую издевательскую процедуру генерал проделал и с командиром роты, и с комбатом. Полковник Акимов, чуть шевеля побелевшими губами, проговорил:
- Товарищ генерал, вы унижаете офицеров перед лицом их подчиненных. Это недостойно…
Генерал резко взглянул на свою свиту, словно спрашивая: "Вы слышали, как мне дерзили?" Свита угодливо смотрела в глаза шефу. А главный инспектор, пытаясь сдерживать себя, уже не повышая голоса, но с нескрываемой угрозой сказал:
- С вами, полковник, разговор особый. А сейчас приказываю: командира взвода за брак фронту - под трибунал! Остальных офицеров понизить в звании на одну ступень!
Генерал со всей своей "инспекцией" на заиндевевших лошадях удалился в сторону Тюмени.
Угрюмо, печально возвращался я со взводом в казарму. Эти совершенно не знакомые мне парни, чувствуя себя виноватыми, топали, опустив головы, как на похоронах… Вдруг, ни с того ни с сего, в строю зазвучал дребезжащий тенорок:
Кони сытые бьют копытами,
Боевая честь нам дорога!..
Что-то кольнуло в сердце: подбодрить меня хотят. Но песню никто не поддержал. Еще отчетливее слышалось побрякивание оружия, лопаток, котелков…
Училище гудело: в моем положении мог оказаться любой. Поэтому говорили между собой, горячась и откровенно возмущаясь самодурством заезжего генерала. Едва я вошел в офицерскую столовую, как мои товарищи дружно вскочили с мест и, окружив меня, загалдели:
- Почему промолчал, что людей этих не учил и не знаешь?
- Пиши рапорт командующему округом!..
- А что, если Сталину дать знать?
- Все образуется, браток…
И каждый приглашал к своему столу, готов был поделиться последним… Вспоминаю сейчас - и сердце благодарно щемит: такое было военное товарищество. Почему же так растеряли мы это чувство теперь? Неужто черствеет душа?
В углу одиноко сидел Валентин Андреевский - мой друг. Человек необыкновенной красоты, благородства и порядочности. (После войны за свой труд рабочим на Харьковском тракторном заводе он был удостоен звания Героя Социалистического Труда и избран депутатом Верховного Совета УССР… Увы, сейчас Валентина уже нет…)
- Пока суд да дело, Жек… - говорил врастяжку Валентин, наливая в граненый стакан водки. Выпили. Без аппетита поковырялись в соленых военторговских грибах. Выпили еще. Потом еще… Такого со мной, да и с ним, хоть он и был старше меня на Десяток лет, не было… Но и хмеля не было "ни в одном глазу"…
Молча дошли мы до калитки дома, где я снимал угол…
- А теперь, Жек, выспись. Утро вечера мудренее, - сказал друг, и мы расстались.
Расстегнув воротник гимнастерки, расслабив ремень, прилег я не раздеваясь на топчан. Мысли бешено носились в голове: "В войну трибунал - это штрафная рота. Значит, смерть… Но смерть-то собачья!.. Как мама переживет такую смерть? Как дать маме знать, что я не виноват?.. А как же мечты актерской юности: Макар Нагульнов. Сирано де Бержерак?.."
В замерзшее окно кто-то постучал.
- Кто?
- Товарищ старший лейтенант, срочно к начальнику училища! - послышался голос запыхавшегося от бега курсанта.
Я бежал, спотыкаясь и скользя по деревянным тротуарам. В кабинете за столом в шинели внакидку сидел полковник Акимов. Рядом - майор Вовченко Иван Никитич, начальник политотдела. Душевный человек.
Я доложил о своем прибытии. Полковник вышел из-за стола, подошел ко мне, обнял.
- Спасибо, сынок… Никакого трибунала не будет… Я все объяснил инспекции… - И ласково хлопнул меня по плечу.
- Скоро День Красной Армии, - напомнил Иван Никитич и улыбнулся. - Чем-нибудь порадуете?
Помню, вышел из штаба, взглянул на тускло освещенную улицу Республики… И… Все… Что было дальше - не помню.
Очнулся утром в постели. Мне потом сказали - я упал со ступенек в кучу снега… Пьяный…
Яблоки
Осенью 1944 года "пятьсот-веселый" забросил меня в Киев. 501, 505, 525 - это были номера дополнительных поездов, идущих (вернее, ползущих) по всей стране с набитыми в товарные вагоны людьми. "Веселая" это была езда. Куда точно идет поезд - было неизвестно; обычно объявляли: "На Урал", "Крымское направление", "В сторону Киева". Где остановится, сколько будет стоять - никогда никто не знал. Бывало, замешкается эшелон на перегоне между станциями, и тысячи людей высыпают в поисках… кустика. Паровозный свисток, лязг буферов - и с гиком, воплями, хохотом кидаются, словно мыши по норам, пассажиры в свои "телячьи" вагоны. Да, забавная была езда. Поэтому "экспресс" и прозвали "веселым"…
В полуразбитом здании киевского вокзала, прямо на куче камней лежал репродуктор, четырехугольным своим раструбом направленный на площадь. Из него неслось:
И камень родной омоем слезой,
Когда мы вернемся домой…
Никогда хрипловатый голос Леонида Утесова не волновал меня так сильно и глубоко, как тогда.
Мне бы поискать "пятьсот-веселый", который шел в сторону Херсонщины, туда, где мама оставалась в оккупации, - за тем, собственно говоря, и приехал я на Украину, - но ноги сами понесли меня на Брест-Литовское шоссе… Здесь была наша актерская школа при киностудии. Что с ней теперь? Есть ли она? Будет ли? И что с ребятами?
Переступив проходную студии, я замер: диво дивное раскинулось передо мной - яблоневый сад. Не удержался - сорвал плод, наспех потер им по гимнастерке, откусил…
- Ты шо робыш?!.. Тэбэ ж пустылы як людыну, а ты!.. - без злобы, а так, для порядка, покричал на меня вахтер.
- Не сердись, дядя. Имею право. - И демонстративно хрумкнув сочным яблоком, я подошел к нему, спросил:
- Про Александра Петровича Довженко слыхал?
- Слыхав! - Вахтер переступил с деревянной ноги на здоровую, добавил - Цэ ж його рукамы посажено… - Он тяжко вздохнул и замолчал.
Я рассказал ему, как наш первый урок по мастерству актера Довженко начал со слов: "Будут из вас актеры или не будут, а дерево посадить извольте". И вот вместе с ним, почти со всеми студийцами, мы сажали этот сад.
- Ну, ты кушай, кушай, чого ты… Давай рюкзачок. - Вахтер проворно снял с моего плеча вещмешок и торопливо заковылял к деревьям…
Когда мы прощались, я напрасно пытался оставить ему банку тушенки. Он - ни в какую:
- Шо ты, шо ты, сынок, може, маты твоя голодна…
Нагруженный яблоками от щедрот сторожа, побрел я к вокзалу. Почему-то вспомнилось: на тюменском фанерном комбинате работали пленные немцы, а наши вдовушки, матери и сестры кидали им через забор кто хлеб, кто морковь, кто… И оттуда доносилось: "Данке шон… данке шон…"
А в голове назойливо звучали слова из песни:
И камень родной омоем слезой,
Когда мы вернемся домой…
Возле парка имени Пушкина меня окликнули. Я очнулся от своих мыслей, оглянулся. Ко мне подходил, по-стариковски шаркая, седой и очень худой мужчина. Сердце екнуло: да ведь это… (Имени и фамилии этого замечательного деятеля культуры, скульптора, режиссера, не назову. Пусть он будет просто Режиссер. Умер этот талантливый красивый человек, и уточнить детали его рассказа не смогу, если вдруг память в чем-то изменила мне.)
Это… Режиссер! Я узнал его сразу. Как же?! Ведь он меня, студентика, утвердил на эпизодическую роль в своем новом фильме, который начал снимать перед самой войной.
Я молчал, вглядывался.
- Простите, вас Женей зовут?
- Так точно! - отвечал я по-военному и почувствовал, что тушуюсь, робею. Тут все смешалось: и разница в возрасте, и дистанция "студент - режиссер", и вид его, человека, измученного войной, и слухи…
Медленно, обмениваясь незначащими словами, подходили мы к зоопарку.
- Вы, наверное, слышали, что я предатель? - вызывая меня на откровенность, спросил Режиссер.
- Слышал, - так же прямо ответил я.
Режиссер остановился, глубоко вздохнул, выдохнул. Так он проделал раза три или четыре, словно продувал легкие. Было ясно - он успокаивал себя.
- Жена моя была очень больна, неизлечимо больна, - начал рассказ мой собеседник. - Не мог я видеть ее страданий… Продал все, что покупалось, что менялось. А тут, как на грех, немцы объявили конкурс на лучшее произведение искусства: живописи, графики и скульптуры. Я вылепил всадника на коне, ну, знаете, типа клодтовских на Аничковом мосту в Ленинграде… Скульптура, так сказать, без политической окраски.
Получил я приз. Взял мукой, крупой, дюжиной банок с консервами. Я не предполагал тогда, что поступок мой всеми, кто окружал меня, будет расценен как… - Он вынул из кармана аккуратный, отглаженный платок, высморкался. - Как предательство… Я знал, что в городе действует подполье, искал возможности связаться с партизанами. Но куда там! Предатель! - Режиссер снова раза два глубоко вздохнул, выдохнул. Успокаивался. - Но вскоре произошла невероятная история. Как-то в нашу квартиру вошли, да нет, ворвались двое: первый был немецкий офицер, а второй… - Режиссер на какое-то время замолчал, произносил только "гм-гм", будто проверял голос, как это делают певцы. Повторил: - Второй был… Бывший ответственный работник одного из киевских райкомов ВКП(б)!..
Я невольно вскинул голову, уставившись на рассказчика. Он жестом попросил не перебивать его.
- Да, представьте себе: усы "а-ля Тарас Бульба" и повязка на рукаве "Полиция"… До войны он учил нас создавать высокоидейные произведения! И вот теперь… Какая мерзость… Я онемел…
Господа сели на оставшиеся - не сожженные, не проданные - стулья. Я стоял, прислонившись к стене, боялся, что могу лишиться чувств.
- Значит, так. Режиссер. Дорогие наши освободители и лично repp майор предлагают тебе редактировать свободную украинскую газету.
Полицай смотрел на меня - ждал моего согласия.
Я молчал.
- Сталинград капют! - промолвил офицер.
- Он грамотный, герр майор. Вдоволь нагорбатился на Советы… - Потом обратился ко мне. - Подумай. Такого шанса стать уважаемым человеком может и не повториться. С ответом не тяни. - "Гости" встали, оценивающе посмотрели на меня и ушли. Не знаю, сколько времени подпирал я стену… Очнулся от стона жены… Зашел к ней в комнату, опустился на краешек кровати…
- Не смей!.. Не смей! Я все слышала!.. - еле двигая синими губами, сказала жена.
Поверьте, Женечка, никуда я не ходил и, конечно, положительного ответа не давал. Я только думал, как избавиться от предложения врагов. Смерть меня не страшила, но мне надо было жить, пока жива моя жена.
В надежде раздобыть для нее барсучьего жира пошел я как-то на Евбаз. (Так в Киеве называли знаменитый Еврейский базар, лучший в городе. Евбаз - это то же, что Привоз для Одессы. Сейчас на этом месте находится площадь Победы. - Е.М.) Вдруг у тротуара, прямо около меня, останавливается "опель". Из него выскакивает тот самый полицай…
Помню, я успел подумать: "Вот и конец…" Полицай торопливо вытащил из кармана блокнот и карандаш, спросил: "Ну как, надумал?" Я, пусть простит меня Бог, унизился: попросил не губить меня, мол, не знаю я редакторской работы… Он что-то размашисто писал в блокноте и, не слушая меня, бросил: "С тобой ясно - виселица. А жену твою жалко. Это для нее". И, сунув мне в руку бумажку, сел в "опель" и скрылся… Боже, подумал я, как изощренно покупают меня: бумажка-то оказалась разрешением купить в немецком магазине продукты…
Записка жгла мне не только руку, она обжигала мою душу… Меня и так наши незаслуженно считали предателем, а кто же сует мне подачку?.. Истинный предатель. Отвратительное, мерзкое чувство охватило меня: кто же я в конце концов?.. Тля? червяк?.. Не дай вам Бог испытать что-либо подобное… - Лоб Режиссера от волнения покрылся мелкими росинками. Он вытер его платком и спросил: - Я не шокирую вас своей болтовней?
- Что вы, что вы!.. - проглотив комок, искренне сказал я.
Режиссер продолжал:
- Жена, как и в прошлый раз, просила: "Не смей, не ходи!"
Собственно, я и так не пошел бы к немцам - отоваривать свою совесть. Так низко пасть, поверьте, я не смог бы!..
Однажды рано утром все, что могло - гудок завода, удары по рельсу, крик домоуправа, - извещало, что немецкая комендатура требует, чтобы окрестное население вышло на площадь. Не пойти, подумал я, - значит навлечь на себя еще и вину неповиновения. Пошел… Моим глазам открылась зловещая картина: стояла добротно построенная виселица, а вокруг нее толпились сотни две стариков и старух… Присоединился и я, прислушиваясь к говору в толпе… Вполголоса кто-то сказал, что партизана казнить будут. Вскоре раздались немецкие команды, народ расступился, образовав широкий просвет.
И здесь, знаете ли, произошло странное - как бывает в театре, когда на сцену направляют свет софита: солнце на миг вышло из-за туч и его луч попал… на того самого "полицая", что из райкома ВКП(б)!.. На груди его была прикреплена дощечка с надписью "Смерть коммунисту!". Поднимаясь на ящики, под петлю, он успел выкрикнуть несколько слов о Родине, о Сталине и…
Режиссер замолчал, остановился у дерева и ногой стал шевелить пожелтевшие листья… Он отворачивал от меня лицо…
Я топтался на месте, перекладывая мешок с яблоками с плеча на плечо, и думал: "Зачем Режиссер рассказывал мне все это? Кто я ему?.. Значит, ему надо было… выговориться, облегчить перед кем-нибудь душу".
Гордый доверием и благодарный за его откровенность, я спросил:
- А как теперь с вами?
- Написал письмо Первому секретарю ЦК КП(б) Украины Никите Сергеевичу. Жду. Сейчас, знаете ли, ему не до меня - идет война… Извините меня.
Он приподнял старенькую шляпу, чуть поклонился и ушел…
На вокзале по радио передавали победный марш, а я не мог отделаться от песни Утесова:
И камень родной омоем слезой.
Когда мы вернемся домой!..
Кто ваша жена?
Ну никуда не деться и от этого вопроса. Зрители (чаще, конечно, зрительницы) во время встреч с ними в записках на сцену или вслух из зала настаивают на ответе.
Уклониться - значит разрушить ту атмосферу доверительности, которую мне почти всегда удается создавать на этих творческих вечерах. Порой отделываюсь шутливо коротким: "Лидия Алексеевна Матвеева. Пенсионерка"…
Знаю, что такой скупостью ответа разочаровываю любопытных; сохранять же в тайне личную жизнь - это давать пищу для домыслов, легенд, сплетен…
В кино почти все сыгранные мною персонажи были мужики влюбчивые и толк в женской красоте понимали, да и актрисы, мои партнерши, были прелестницами. И вот на экране зрители видят наши объяснения в любви, поцелуи, свидания, страстные объятия… Как тут не родиться догадке, легенде? А уж если сняться с одной и той же актрисой в двух-трех фильмах, то сплетня лезет, как опара из горшка.
Так, по слухам, я побывал в мужьях у Людмилы Хитяевой - после "Поднятой целины" и "Цыгана"; у Ольги Остроумовой - после "Любви земной" и "Чаши терпения", у Вии Артмане - после "Родной крови", у Тамары Семиной - после "Воскресения", у Валерии Заклунной - после "Сибирячки" и "Особо важного задания"… И сейчас уже понесся слушок - после "Любить по-русски": "Жена его Галина Польских"… Ничего себе гаремчик? Эдак и статью за многоженство можно схлопотать. А если серьезно, то я счастлив, что имел возможность общаться с этими яркими женщинами, самобытными талантами и умницами.
И все-таки: "Кто ваша жена?" Пожалуй, надо ответить. Может, не столько зрителям ответить, сколько попытаться подзарядить своих - дочь, сноху, внучку - тем душевным богатством, каким наделена моя Лидия Алексеевна.
Впервые я увидел ее на концерте в Тюменском музыкальном училище в конце 1946 года. Как меня гуда занесло, не помню. Скорее всего, затащил приятель, который любил поволочиться за каждой юбкой. В концерте чередовались баянист, балалаечник, вокалисты…
Исполнители были милы своей скованностью, неуклюжестью, но и искренностью, исполнительской горячностью, заметным старанием.
И вот просто и естественно - как птичка перелетает с ветки на ветку - на сцену вышла девушка. Ее не украшенный никаким гримом или побрякушками вид поразил меня… Лицо, глаза, грудь были так целомудренны, что я онемел от этого! И держалась она на сцене так, будто говорила: "Я буду петь не для вас. Я просто не могу не петь"… И без напряжения, свободно и легко полилось "Вижу чудное приволье"… Тут меня словно ударило током!..
Поженились мы 3 апреля 1947 года там же, в Тюмени. Всю тяжесть забот Лида сразу взвалила на себя - я не помню ее хнычущей, жалующейся, что-то требующей, капризной. Не помню ее и беззаботно порхающей, через край веселящейся… Наверное, оттого, что войну она испытала на себе: была работающим (и одновременно учащимся) подростком…
"Маме надо", "ребенку надо", "тебе надо" слышал я от Лиды очень часто. И никогда не слышал "мне надо"… И так продолжается до сих пор. Природа наградила ее способностью отдавать. Отдавать все: силы, время, заботу, терпение… И изредка дарить улыбку. Улыбается она нечасто потому, что мы (я, дети, внуки) привыкли от нее брать, а ей даже не всегда "спасибо" перепадает…
Не знаю, сумею ли я этими заметками выразить ей, хоть и поздновато, всю силу благодарности за то, что она, моя бесценная Лидочка, была и есть у меня…
Демобилизовался я в конце 1946 года. Война уже кончилась, а я еще больше года топтал учебный плац. Нашего училища к тому времени уже не было - его расформировали. Курсантов тоже не было, оставались одни преподаватели. Все ждали, кого куда переведут. Насчет меня у начальства имелись планы - направить учиться в военную академию. Но я отдавал себе отчет, что такая карьера - не для меня. Пока шла война, я честно служил там, где было приказано, но сейчас - нет, это не мое. Мне хотелось вернуться к тому, чем я занимался до войны. А для этого надо было снова стать гражданским человеком.
Я написал письмо Александру Петровичу Довженко с просьбой посодействовать моей скорейшей демобилизации, чтобы я смог продолжить прерванное войной учение. Александр Петрович, находившийся в Москве, тормошил тамошнее военное начальство. Одновременно с Довженко обо мне хлопотала и Вера Павловна Редлих, режиссер новосибирского театра "Красный факел" (о ней я расскажу подробнее в следующей главе). Она знала меня по моим выступлениям на армейских олимпиадах, смотрах художественной самодеятельности, которые проводились в Новосибирске и на которых я получал призы. Вера Павловна уже тогда, сидя в жюри, заметила меня и решила пригласить после демобилизации в свой театр.
Но время было тяжелое - тут уж не до артистов. К мирному труду тогда возвращались люди более нужных специальностей: строители, железнодорожники, учителя. Надо было восстанавливать истерзанную войной страну, налаживать хоть как-то жизнь людей. Без специалистов крайне необходимых профессий было не обойтись, а без артистов… "Семь лет мак не родил - голода не было". Так думали тогда многие, к несчастью. Это, принимая во внимание послевоенную разруху, еще можно было понять, но когда сегодня у правительства не доходят руки до культуры - беда!