И все же Вера Павловна Редлих обратилась к командующему Западно-Сибирским военным округом генерал-полковнику Медведеву, чей штаб находился в Новосибирске. Человек высокой культуры, генерал с консерваторским образованием, он и сам понимал, что старшему лейтенанту Матвееву нужна не военная академия, а совсем другое.
Наконец пришел приказ, я стал "вольным казаком". Но продолжить актерское образование мне не удалось - всюду опоздал. И тогда я принял приглашение Тюменского театра вступить в его труппу. В Тюмени я был уже известен: меня знали по выступлениям в концертах художественной самодеятельности нашего училища, да и мои успехи на смотрах в Новосибирске привлекли внимание руководства театра.
Меня не просто настойчиво уговаривали работать в местном театре, но… предложили играть ведущие роли. Могла ли моя голова не закружиться от этого? И пошли роли одна за другой: Фердинанд в "Коварстве и любви", Незнамов в "Без вины виноватых", Земнухов в "Молодой гвардии"…
Смешно вспомнить, но "премьер" после восторженных криков в зале и аплодисментов выходил на улицу в шинели, в кирзовых сапогах и… в шляпе!..
Успех был не оттого (это я теперь понимаю), что Матвеев - артист, а оттого, что он молод и темперамент - через край… Безоглядная эксплуатация (от чего я хотел бы предостеречь начинающих актеров-коллег) природных данных - гибель для артиста, увядание и раннее забвение зрителем…
В 1947 году проходил Всероссийский смотр молодых артистов драмы и музыкальных театров. За исполнение роли Боровского в спектакле "За тех, кто в море" по пьесе Б.Лавренева я удостоился чести стать лауреатом… Поездка в Москву… Я сомневался: надо ли ехать? Да и накладно. Но Лида говорила:
- Надо ехать, Женя. Тебе надо много видеть!..
В Москве на меня обрушилась уйма заманчивых приглашений - и из провинциальных театров России, и из столичного театра имени Ленинского комсомола, от самого Ивана Николаевича Берсенева…
Было и приглашение (повторное) из новосибирского "Красного факела"… И снова Лида уговаривала меня:
- Надо туда ехать, Женя. Тебе учиться надо!
Вот так всю жизнь: "Женя, тебе надо…" А за этим "надо" - ее терпение, самопожертвование, боль…
Так случилось, что я влюбился. Да, влюбился. Влюбился в актрису. И не в красоту, не в женственность (этими качествами и моя Лидочка обладала в избытке), а в огненный темперамент (сценический), в страсть служить театру, кино, в способность воспламеняться…
Мне казалось, что я встретил неземное чудо… Вглядываясь в ее глаза, пластику в момент исполнения роли, вслушиваясь в ее дыхание, я пытался понять: как такое может быть? какими струнами в своей душе она пользуется?
Может, это вовсе и не любовь была, а простое обожание, поклонение таланту? Как бы ни было, а загрустил я, замолчал, ушел в себя…
Вывести меня из такого странного оцепенения решилась Лида. Однажды (мама и дочь уже спали, а жили мы в одной комнате) мы улеглись в своем уголке за занавеской.
- Женя, тебе трудно? - шепотом спросила Лида.
- Да…
- Пойдем поговорим.
Пошли на кухню. Молчали долго.
- Ты влюбился?
- Кажется - да.
Помолчали еще. Я знал - Лида сильнее меня, она и разорвет эту тупиковую паузу.
- Тогда уходи, - сказала она ровно, не повысив голоса, но решительно. - Не мучай себя и нас…
До утра я вертелся один под одеялом, а Лида всю ночь готовила меня в "экспедицию на съемки", как потом она сказала дочери. В чемодане уже лежали отглаженные, с накрахмаленными воротничками рубахи, белье, недочитанный том Бальзака…
Мама плакала, Светланочка, вытаращив глазенки, робко подходила то ко мне, то к Лиде… Решиться должен был я. Понимал: не переступлю порог - болезнь загоню в хроническую… Надо излечиться от тяжкого недуга… Сейчас или никогда…
Закрывая за мной дверь, Лида сказала:
- Мы тебя подождем год… Позже не беспокой… А мы будем знать - тебе хорошо…
К Актрисе я не поехал. Две недели жил у своего приятеля, так сказать, "госпитализировался" у него… Правда, пил, часто голову держал под струей холодной воды… Решил не видеть ни Жену, ни Актрису. Смывать с себя дурь-хмурь сил хватило недели на три. Наплывом все возникали глаза Актрисы и Жены.
В одних - страсть, в других - кротость…
В одних - осуждение, в других - сочувствие…
В одних - насмешка, в других - сострадание…
В одних - "Дай!", в других - "На!"…
Спасибо и приятелю: он, всегда такой говорливый, молчал. Молчал даже о своих победах над слабым полом, в чем отменно преуспевал. Про него вовсе не в шутку говорили: "Бабник-террорист"… И надо же, молчит.
- Что с тобой? Не заболел ли ты? Или еще не сезон охотиться за юбкой? - спросил как-то я, пытаясь острить.
- Главное, что ты, заблудший, кажется, выздоравливаешь: хохмить тужишься, - ответил приятель, подавая на стол нехитрую закуску - ливерную колбасу, сдобренную им самим разными специями. И, сорвав с бутылки "бескозырку", плеснул в стакан водку.
- Будь! - сказал, выпил, добавил: - Ключ, если что, положи под коврик.
Я не успел спросить, куда он на ночь глядя так торопливо ушел. Оставил меня одного - побыть наедине со своими мыслями. Как он догадался, что мне нужна еще одна капелька в "чашу терпения" моих терзаний?..
Я уже знал, что утром, пока дочь в школе, а Лида еще не ушла к себе на работу в Большой театр - поеду домой.
За окном еще не рассвело, когда я, взглянув на стакан с не-выпитой водкой, легко, щелкнул дверью квартиры приятеля. А вот поднять руку к звонку своей квартиры оказалось намного труднее: что там за дверью? кто откроет? Только бы не мама - слезы…
Открыла Лида. Хотел сказать "прости" и… не сказал. В сердце кольнуло: лицо Джоконды. Только бледнее и красивее… А усмешка ее, Джоконды…
- Завтракал?
Сказать "нет" не успел, только услышал, как что-то звякнуло на кухне - похоже, упала крышка на кастрюлю. И сдавленный стон. Мамин стон… Вскоре передо мной уже стояла сковородка с яичницей - такой, какую я люблю: с луком, салом, помидорами…
Прошло уже много лет. Ну и что, скажут - банальная история! Может, и банальная, но…
Лида ни разу не напомнила мне об этом…
Лида уже спала. Я тужился дочитать главу из книги - глаза слипались.
Вдруг ночную тишину нарушил взволнованный шепот Светланочки:
- Мама! Мама!..
- Чего тебе? Может, я помогу?..
- Нет, только мама! - В голосе дочери послышался страх.
Взглянув на лицо Лиды, понял, что мне жалко вырывать ее из глубокого сна. Знаю ведь, как она устает: два вызова в день на работу (один - на репетиции, другой - на спектакль), четыре поездки в метро и автобусе, авоськи, стирки, глажка…
- Спи, спи! Утром поговорим! - шикнул я на дочь.
- Мама! - уже в голос закричала Света.
Лиду и маму словно ветром сдуло с кроватей. Втроем мои женщины кинулись в ванную.
И тут что-то недоброе заколыхалось внутри меня: я - одинок, у них секреты от меня. Потерял я дружочка… Эгоизм накручивал мне на нервы всякую чертовщину.
Троица вернулась в комнату на цыпочках.
- Что случилось? - спросил я Лиду, стараясь подавить в себе ревность.
- Ну… Это наши женские дела… Спи!..
Нет уж, тут не до сна… И я понял - мне нужен сын!
Но иметь второго ребенка врачи нам категорически не советовали - у Лиды было что-то неблагополучно со щитовидной железой. Оставалось самого себя убеждать: знать, не судьба…
Так я и жил, с завистью к своим друзьям, у кого есть сыновья. Это видела, чувствовала Лида… Как-то она поделилась со мной:
- Женя… Мне один профессор сказал: "Если бы вы были моей дочерью, я бы непременно посоветовал родить!.."
И вот однажды…
Шел я по залуженной октябрьским дождем Москве: решил пройтись после генеральной репетиции спектакля "Привидения" по Г.Ибсену. Мне хотелось побыть одному, обдумать еще раз свою роль Освальда: каким он предстал перед зрителем? Шел, переживал все заново, переосмысливал. Все ли удалось? Ведь пока дошло до сегодняшнего прогона, спектакль пережил четырех режиссеров: Бориса Эрина, Михаила Габовича, Вениамина Цыганкова, Константина Зубова… И каждый из них привносил в пьесу и образы героев что-то свое, предлагал разные трактовки, порой противоположные. А тут еще не давали покоя чьи-то слова: "Вот Павел Николаевич Орленев (выдающийся русский артист) в этой сцене играл так, что в зале обмороки случались!.."
Спасибо Елене Николаевне Гоголевой (она играла мою мать фру Альвинг), которая успокаивала меня: "Женечка, вы зря нервничаете. Идите от себя…"
Насилие (режиссерское) над актером не только не полезное дело, но и непоправимо вредное. Насилие убивает актерскую органику, искренность и, как часто бывает, рождает фальшь. К сожалению, не всем режиссерам удается понять природу артиста и направить ее в русло развития характера и обстоятельств. Если это понять, то уж сам актер начнет жить на сцене свободно, как дельфин в водном просторе.
Я же чувствовал себя после прогона спектакля той рыбкой, которая то и дело тычется в стекло аквариума… Знаменитое "режиссер должен умереть в актере", по-моему, не состоялось. Гирями висели на мне режиссеры…
Так, в раздумьях, в сомнениях, с отрицательными и положительными эмоциями (а были и такие - коллеги поздравляли с удачей) я пришел домой…
А дома… Вижу - мама в слезах:
- Женя! У тебя родился ребенок!..
- ???
- Сын!
- Какой сын?! Ведь рано еще!
Никаких подозрительных мыслей, которые могли бы прийти в голову любому мужчине в подобной ситуации, не было. Беспокоило другое - ведь только семь месяцев беременности! Или тот профессор-советчик ошибся? Что с Лидой? И какой родился ребенок?
Главврач родильного дома рассказал мне:
- Случай редчайший… Вопрос стоял так: или мать, или ребенок… Мы откровенно заявили, что нужна операция… Предложили ей посоветоваться с вами. Она ответила: "Его не беспокойте. У него сегодня сдача спектакля. А ребенок должен жить. Он очень хотел сына…" Это были ее слова перед операцией. Слава Богу, живы оба…
Сейчас, глядя на внуков, я все чаще думаю: родившийся до срока наш Андрей, как бы в знак признательности за дарованную ему матерью жизнь, подарил и нам внуков. Евгения и Надежду!.. Они "встали в строй" за Алексеем - сыном Светланы… Дети и внуки очень дружны, умеют заботиться друг о друге и защищать - разве это не счастье?..
После выхода на экран фильма "Любить по-русски" мне часто, иногда с подковыркой, задают вопрос: "А как это - по-русски?" Хочется ответить:
- А вот так!..
О Вере Павловне
Весна 1945 года… Всем было ясно, что скоро конец войне - бои шли уже в Берлине. Явственно чувствовалось победное настроение.
Люди мечтали скорее вернуться к мирной жизни.
В это время в Новосибирске проходила окружная армейская олимпиада, на которую съехались участники художественной самодеятельности из сибирских воинских частей. Я представлял на этом смотре наше Тюменское пехотное училище - читал "Василия Теркина". В жюри входило немало замечательных деятелей культуры, тех, кто еще оставался в Сибири в эвакуации и не успел вернуться в свои города.
В антракте ко мне подошел начальник политотдела училища - он был душой нашей самодеятельности, поздравил с успехом и сказал:
- Вот бы вам после войны попасть в руки Веры Павловны Редлих: она очень хвалила ваше выступление…
Я знал, что главный режиссер новосибирского театра "Красный факел" была членом жюри. Сейчас не стыдно признаться, что мое чтение популярнейшей тогда поэмы Александра Твардовского было в основном адресовано ей - Вере Павловне…
Театр "Красный факел" к тому времени называли не иначе как "сибирский МХАТ". Высокая репутация труппы, серьезность репертуара, достойный художественный уровень спектаклей неразрывно связывали с именем Веры Павловны Редлих.
Ошеломляющий успех имел спектакль "Зыковы" по пьесе Максима Горького. Хотя так уж повелось считать, что Горький - трудный автор для сценического воплощения, а "Зыковы" - пьеса, якобы заранее обреченная на провал.
Но талант режиссера-постановщика В.П.Редлих опроверг бытовавшее мнение о пьесе Горького. Уставший от тягот войны зритель до предела заполнял зал театра. Бывая в Новосибирске, я видел этот поистине гармонический спектакль, запомнил благоговейную тишину, сосредоточенную прикованность людей к сцене. Они жадно впитывали в себя столь необходимую тогда красоту, наполняясь особой нравственной силой, которую давало им искусство.
Зрители (обо мне и говорить не приходится) буквально упивались актерским исполнительством, да нет, не "исполнительством", а жизнью горьковских персонажей, захваченные игрой Михайлова, Гончаровой, Галузы, Капустиной… В спектакле напрочь отсутствовали нарочитая театральность, эффектность и аффектация. На сцене была жизнь - осмысленная, содержательная, настоящая…
Очевидно, за эту правду, за эти глубокие чувства зрители (да и критики) и окрестили "Красный факел" "сибирским МХАТом".
В этом были признание, слава коллектива, авторитет его руководителя - выученицы Московского Художественного театра и его школы Веры Павловны Редлих. Правда (не игра в правду), органичность поведения на сцене, истинная эмоциональная наполненность актеров - вот педагогические принципы Веры Павловны!
Да, попасть бы в руки этого мастера-художника, превратиться в податливый гумоз - и пусть лепит из меня артиста! Но это была мечта… Моя мечта.
А Вера Павловна была человеком действия. И в начале 1946 года, когда о моем увольнении из армии не было еще и речи, я получил от нее приглашение (пишу эти строки и чувствую - участилось сердцебиение) работать в "Красном факеле". Она тогда уже ходатайствовала перед командующим Западно-Сибирским военным округом о моей скорейшей демобилизации.
Осенью 1946 года мое увольнение из армии состоялось. Но поехать в Новосибирск, в полюбившийся мне театр, я не решился - струсил. Может, это и не трусость, а нечто другое: скажем, отсутствие уверенности в том, что могу быть достойным членом такого прославленного коллектива. И я решил остаться в Тюмени, в местном драматическом театре, куда, как я уже упоминал, меня приглашали неоднократно.
Роли, роли (а что артисту надо, кроме ролей?), одна другой краше, сложнее и выигрышней… Успех! Успех! Но радости по-чему-то не было… Тюменская труппа в то время была довольно сильная, но… сборная - актеры разных школ, манер и направлений. Я всматривался в актера Н.Ф.Мирвольского, прислушивался к советам режиссера Д.С.Бархатова - они уделяли много внимания моему формированию. Учился всему…
Но Тюменский драматический театр переживал тогда не лучшие времена - публика перестала ходить на наши спектакли. Причины были разные. Чтобы привлечь зрителя, приходилось часто менять репертуар: срочно ставить беспроигрышные пьесы. Три-четыре недели на подготовку - и премьера! О подлинном творчестве, разумеется, говорить не приходилось - успеть бы выучить текст роли… Так было, например, с постановкой пьесы А.Островского "Без вины виноватые". Когда было решено делать этот спектакль, то при распределении ролей учитывали, какой артист или актриса уже играли их прежде, в других театрах. В труппе нашли исполнителей на все роли, кроме роли Незнамова. И решили - играть его будет Матвеев, он молодой, текст выучит быстро…
Вспоминаю, как я тогда играл, и охватывает меня ужас - ведь я себя просто сжигал. Сжигал потому, что мастерства как такового у меня еще не было - я его просто не успел нажить. Да и возможностей для этого не было: выучил текст - и на сцену! А там уж иди за своим темпераментом. Чего-чего, а этого было у меня в избытке… Я старался учитывать авторские ремарки - но как! Написано у Островского, что Незнамов плачет, - и я обливался слезами, да такими, что публика вслед за моим героем начинала рыдать…
Долго работать на таком пределе физических и эмоциональных возможностей я бы не смог. Спасибо Вере Павловне Редлих - в 1948 году она повторила свое приглашение работать в их театре.
Страху я испытал, пожалуй, больше, чем два года назад, в 46-м: ведь своим неистовым исполнением ролей в Тюмени я не приблизил себя к уровню "Красного факела", а… отдалил.
И вот наша первая встреча. Вера Павловна, понимая мои чувства, сразу постаралась успокоить меня простотой общения, доверительным тоном. И я, покоренный ее чуткостью, обаянием, проникся к ней доверием.
- Как устроились? - осторожно, с какой-то грустинкой спросила она.
- Спасибо, хорошо…
- Электроплитку принесли, раскладушку поставили?
- Да, да! Все нормально, - старался я увести ее от этих бытовых хлопот. - Я солдат…
- Вы-то да… А мама, жена, восьмимесячная крошка?..
Дело в том, что мою семью (у нас с Лидой уже родилась Светлана, да и мою маму мы взяли к себе) поместили на временное проживание в театре, в рабочем кабинете Веры Павловны.
Позже я мог не раз видеть, каким человеческим теплом согревала она всех, кто работал в театре. Как больно на ее лице отражалось чье-то невнимание к кому-то: "Как же так?!", "Как же так можно?!" - вырывались тихие, почти со стоном фразы.
Самым страшным наказанием - и не только для меня, для всех - было читать в ее глазах, что ей стыдно за тебя… Совестливость была тогда главной силой, стержнем творческой и обычной жизни в театре. Удивительная доброжелательность, взаимоуважение и помощь друг другу были нормой отношений в коллективе.
Почтительное отношение молодежи к мастерам старшего поколения - С.С.Бирюкову, Н.П.Северову, А.П.Аржанову, Н.Ф.Михайлову, К.Г.Гончаровой, Н.М.Коростыневу, Е.Г.Агароновой - отзывалось и с их стороны отеческим вниманием и заботой о нас, молодых. Как достигала Вера Павловна, извините за высокий стиль, такой благоговейности, трепетно-творческой атмосферы в труппе? До сих пор диву даюсь…
За три сезона работы в "Красном факеле" я не могу припомнить проявления того, что называется "премьерством", интриганством, карьеризмом, завистничеством… Думаю, именно порядочность, справедливость, высокая культура, подлинная интеллигентность руководителя, его авторитет - душа театра.
Все работали. Все! Работали беспрерывно и много. Играли большие и маленькие роли. А иногда и не играли, а только репетировали, искали, экспериментировали… Молодые актеры, выступая в массовых сценах, относились к созданию даже незначительных образов, характеров творчески, азартно… Результаты часто были поразительными: юные актрисы Валя Девятова, Лида Морозкина, актер Володя Эйдельман делом доказывали, что "нет маленьких ролей".
Как дорожили мы, молодые актеры, одобрением Веры Павловны! Причем она никогда не расточала похвалы, не задабривала артиста восторгами и комплиментами - она, удовлетворенная работой, словно светилась…
- Вере Павловне понравилась твоя работа? - спросил я как-то у Вали Девятовой.
- Кажется, да.
- Почему так думаешь?
- Понимаешь, она чуть улыбнулась, потерла лоб платочком и сказала: "Правильно, Валечка, правильно!.."