Кто же он - злодей-изменник или глубоко разочаровавшийся в российских царско-боярских порядках государственный деятель? Во всяком случае, немало, видно, было им передумано, прежде чем решился Салтыков связать судьбу с самозванцем. Что-то роднит его с другим сложным человеком недавнего времени - с князем Курбским, ушедшим от кровавого Ивана. Оба начинали с верной службы, оба прошли через разрыв с царями и родной землей, оба кончили век изгнанниками, на чужбине, не понятыми и отвергнутыми современниками, не осуществив своих идеалов…
Но пока еще Салтыков надеется на лучшую участь и для себя, и для отечества и останавливает кровопролитие, "норовя окаянному Гришке".
"Норовя Гришке" - так, собственно, оценивают приказ все; никто, однако, не противится его выполнению. Ратники охотно отступают от почти уничтоженных стен, их можно понять. Но и главные воеводы - Мстиславский с Шуйским - приказ подчиненного им Салтыкова не отменили! Вот где зреет подлинная измена. Шкурная!
Штурм сорван. "Достойные смеха"? Никто не смеется.
У каждого по-своему, но у всех под Кромами на душе смутно.
Ждут.
Доложили царю, что ведут планомерную осаду, и время от времени обстреливают осажденных. Казаки, однако, приспособились, вырыли землянки в тыльных откосах вала и укрываются там от ядер. Но мало осталось людей и кончаются припасы.
Свирепствует смерть и вокруг крепости. По мере приближения весны приходят сырость, гниль, болезни. Смертоносный мыт уносит множество жизней.
Царь посылает больным лекарства.
Дмитрий из Путивля - сто возов с хлебом и пять сотен казаков в подкрепление.
То ли по нерадивости осаждающих - не один Салтыков "норовит окаянному", - то ли благодаря мужеству и решимости казаков, но отряд успешно пробивается в Кромы.
Снова затишье.
Время осады совпадает с великим постом.
Православные молятся. В Москве, в лагере под Кромами, в землянках в Кромах.
А в Путивле?
Как там "расстрига", принявший к тому же тайно католическую веру? Неужто забыл господа нашего?
Ничего подобного! Совсем напротив.
Превратив Путивль во временную столицу, сзывая отряды новых сторонников, Дмитрий приказывает перевезти туда из Курска чудотворную икону божьей матери. Знаменитую, не чета варлаамовской поделке.
- Отдаю себя и свое дело покрову святой Девы! - провозглашает бедствующий царевич.
Хитрость, лицемерие, обман?
Стремление привлечь народные симпатии?..
Но ведь недавно он тянулся в Гощу, к учению, которое, по словам Костомарова, стремилось поставить свободное мышление выше обязательной веры. Да и в Путивле Дмитрий приглашает попов и ксендзов за один стол, старается разбить лед предрассудков. Увы, это не хрупкий, рано подтаявший на юге лед весны 1605 года, это вековые торосы нетерпимости, религиозного фанатизма, эгоистических интересов. Чтобы растопить их, нужно пламя, а не весеннее мягкое тепло. Дмитрий понимает это, но не теряет надежды. У него вообще много надежд.
Все-таки весна…
Несмотря на кажущуюся незавидность своего положения Дмитрий в Путивле бодр, полон планов и мыслей.
Он охотно делится ими, хотя, может быть, и несколько преждевременно. Но он таков. Как всегда, нетерпелив.
Как только, с божьей помощью, стану царем, сейчас заведу школы, чтобы у меня во всем государстве выучились читать и писать.
Заложу университет в Москве.
Стану посылать русских в чужие края, а к себе буду приглашать умных и знающих иностранцев, чтобы их примером побудить русских учить своих детей всяким наукам и искусствам.
Кажется, что история сдвинулась на сто лет вперед.
С петровскими планами прямая аналогия.
Разница в том, что программа самозванца шире. Да, именно так. И мысль об университете, и идея всеобщей грамотности. Речь идет о праве на грамотность всех сословий. Ведь крестьянство еще не выделено в бесправный класс. Еще можно говорить и делать для большинства народа. Даже в конце XVII века еще говорилось в Москве об академии, доступной людям всякого чина, сана и возраста. А через сто пятьдесят лет после этого и через двести пятьдесят после самозванца правительство Николая I выскажется против допущения крепостных людей в училища, где они могут приучиться к роду жизни, к образу мыслей и понятиям, не соответствующим их состоянию! Вот что нависало над русским народом и произошло, обрушилось, принеся непоправимые последствия, которые, может быть, и сегодня живы.
А Дмитрий, сидя в маленьком Путивле, еще мечтал о царстве, где просвещение будет доступно всем!
Но пока ему приходилось считаться с реальностью мышления средневековых людей, привыкших окружать царский образ божественным ореолом.
Вот зачем чудотворная икона.
До открытия университета сто пятьдесят лет!..
Еще одна уступка темному сознанию - упорное отрицание "родства" с Григорием Отрепьевым.
В очередном манифесте подчеркивается, что царевич давно покинул Русь и скрывался в Белоруссии. Дмитрий возит с собой Лжеотрепьева, инока Крыпецкого монастыря Леонида, дает ему важные поручения - Леонид в числе тех, кто отправился в Северскую украйну поднимать города именем царевича. Он добрался до Ельца, и здесь народ восстал. Но зачем маскарад?
"Расстрига" не может быть царем. На том стоит религиозное мышление.
Но если Лжедмитрий и Отрепьев одно лицо, это непременно раскроется, ибо Отрепьева видели и знали многие и сановные, и простые люди!
Если же они разные лица, тем более… Зачем такие сомнительные доказательства, как монах Леонид, в котором Отрепьева узнать невозможно!
Мы еще вернемся к этой несчастной версии, которая в конечном счете только повредила Дмитрию. Обманом авторитет не утвердить. Если врет, что не Гришка, и в главном соврать может - не царевич! Но с упорством, достойным лучшего применения, Дмитрий продолжает "доказывать", что он не Отрепьев. Нелепая и шаткая логика: если не расстрига, значит, истинный царь…
Впрочем, реальный царь на троне все еще Годунов. Чаши политических весов, кажется, замерли в равновесии, хотя на одной из них великая Москва, а на другой всего лишь крошечный Путивль. Но Путивль день ото дня наполняется силами и жизнью, Москва истекает кровью и духом.
Вотще призывает Дмитрий царя-узурпатора оставить престол и вернуть отеческое достояние, обещая взамен милость и прощение. Ярости Годунова нет предела.
Борис жаждет только смерти самозванца, которого ненавидит. Любой ценой и средствами. Создается впечатление, что ему в эти дни изменяет уже не только рассудок, но сам разум.
По метким словам Карамзина, он чувствует оцепенение власти.
С одной стороны, своеобразный паралич воли.
С другой, кипучая неуемная энергия в попытках всеми силами убрать соперника, истребить его сторонников.
Свирепствуют палачи. Давно забыты гуманные обещания. Для пыток больше нет предела. Пытать всех подозрительных, казнить всех явных и мнимых злоумышляющих!
О пытках и казнях можно было бы писать много.
Вот пример разительный.
Узнав о зачатках смуты в Смоленске, царь негодует на смоленских воевод: отчего они совестятся пытать духовных лиц?
"Вы это делаете не гораздо, что такие дела ставите в оплошку, а пишите, что у дьякона некому снять скуфьи и за тем его не пытали; вам бы велеть пытать накрепко и огнем жечь".
Пока идут казни, так сказать второстепенные, три инока, лично знавшие Отрепьева, пробираются в Путивль, чтобы привести в исполнение главный приговор.
Монахи-убийцы, однако, были вовремя схвачены и доставлены… нет, не к Дмитрию, а поляку Иваницкому, одетому в царское платье.
- Знаете ли вы меня?
Естественно, Иваницкого они не знали…
И опять мы видим попытку доказать, что Дмитрий и Отрепьев люди разные. Доказать, разумеется, не самим монахам, а другим, многим. И вот, несмотря на то что убийцы взяты с поличным - у одного из них обнаружен в сапоге яд, которым Борис предполагал умертвить самозванца, - подосланные отравители отпущены на волю! Ясно, что тут уже проявилась не милостивая беспечность Дмитрия, которому в Путивле было, конечно, не до великодушия, а расчет на то, что монахи пойдут и оповестят всех, что не расстригу на троне видели, а совсем не похожего на него человека…
Убийцы в рясах явились в Путивль восьмого марта.
Весна наступала.
Решающие события назревали.
Но в Путивле, видимо, не испытывали еще полной уверенности в силах. Создается впечатление, что ждали какого-то внешнего толчка, чего-то неожиданного, что нарушит затянувшееся равновесие.
И такое случилось.
Тринадцатое апреля.
С утра Борис, как обычно, заседал с боярами в думе, потом принимал иноземцев, обедал с ними. Ему пошел пятьдесят четвертый год, возраст по тем временам почтенный, хотя и не старческий. Однако для Ивана Грозного он оказался роковым.
Не пережил Ивановых лет и Борис.
Плохо царю стало, когда он вставал из-за стола. Из носа и рта хлынула кровь…
Два часа спустя, несмотря на усилия медиков, царь скончался, успев по обычаю принять монашество под именем Боголепа.
Жизнь, полная интриг, страстей, неосуществленных благих намерений и жестокостей, завершилась. Бориса Годунова больше не было, переименованная его душа предстала перед высшим судом в надежде оказаться богу лепой, угодной. Но как был оценен там человек, по замечанию Карамзина, истощивший силы телесные душевным страданием, нам неизвестно. В памяти же потомков остался образ двойственный, а это на Руси не достоинство. Но мог ли быть иным человек, прошедший школу власти при дворе Ивана Грозного, как бы ни желал он добра своему народу! Если душа Годунова и оказалась погибшей, то погибла она много ранее того, как он вступил на престол. Невозможно отряхнуться, выйдя из кровавой купели. Он сознавал это и страдал при жизни, особенно в последние минуты, по всей видимости. Единственные люди, которых он любил по-настоящему, - семья Бориса - оставались в положении воистину ужасном, при всех правах на престол дети и жена были уже обречены, и умный умирающий царь не мог не понимать этого. Предположение о его самоубийстве, конечно же, нельзя рассматривать всерьез. Бог сам взял Бориса к себе, чтобы рассудить, настрадался ли он достаточно на земле, или счет еще не оплачен полностью.
Между тем в церквях совершались положенные обряды, говорилось громогласно о беспорочной и праведной душе царя, мирно отошедшей к богу… Лицемерие трудилось рутинно и натужно. Не веря самим себе, а может быть и со злорадством, начальные люди, да и простые, произносили слова клятвы не изменять царице Марии и детям ее - царю Федору и Ксении, не умышлять на их жизнь, не хотеть на государство Московское злодея, именующего себя Димитрием, не избегать царской службы и не бояться в ней ни трудов, ни смерти.
Говорили о Федоре, но думали о "злодее".
Удивительно в эти апрельские дни на Руси. Два молодых человека стоят у царского престола и оба по своим достоинствам - ситуация в государстве редчайшая! - могут полезно проявить себя на троне.
Мало о ком сказано столько хороших слов и современниками, и позднейшими исследователями, как о сыне Бориса.
Суммирует мнения Соловьев:
"После Бориса остался сын Федор, который по отзыву современников, хотя был и молод, но смыслом и разумом превосходил многих стариков седовласых, потому что был научен премудрости и всякому философскому естественнословию".
Вспомним у Пушкина.
Учись, мой сын: наука сокращает
Нам опыты быстротекущей жизни, -
говорит Годунов сыну, рассматривая вычерченную им карту Руси и еще не ведая, насколько быстротекущая жизнь ожидает Федора.
И тот не знает и учится.
Карамзин:
"Он соединял в себе ум отца с добродетелью матери и шестнадцати лет удивлял вельмож даром слова и сведениями необыкновенными в тогдашнее время".
Естественно, на отзывы ложится тень ужасной смерти царевича, и мы не знаем доподлинно, как проявил бы себя царь Федор, останься он на престоле. Гадать не стоит, но очевидно, что по сравнению с теми, кто властвовал в России, сменив убитых Федора и Дмитрия, оба были людьми выдающимися.
Но трон только один.
Кто-то должен уйти, умереть.
К сожалению, погибли оба…
События коротких дней царствования Федора развиваются стремительно, даже по нашим меркам.
Время, замедлившееся было в начале года, резко устремилось вперед, наверстывая упущенное.
Знатные и малоподвижные хитрецы-кунктаторы Мстиславский и Шуйский призваны в Москву, впрочем, не к ответу, а со всем почетом. Исправлена ошибка Бориса, назначен Басманов.
- Служи нам, как ты служил отцу моему, - такими словами провожает Федор Басманова к войску, чтобы тот прежде всего привел рати к присяге новому царю.
Но, как говорится, дорого яичко к красному дню.
Прими такое решение три месяца назад Борис, возможно, и сам был бы жив - истощенные силы могли укрепиться победой, и династия Годуновых могла бы укрепиться. Сейчас слишком поздно. Хотя Басманов вполне, как кажется, искренне клянется в ответ на доверие умереть за царя и царицу.
Он обязуется:
"К вору, который называется князем Димитрием Углицким, не приставать, с ним и его советниками не ссылаться ни на какое лихо, не изменять, не отъезжать, лиха никакого не сделать, государства не подыскивать, не по своей мере ничего не искать, и того вора, что называется царевичем Димитрием Углицким, на Московском государстве видеть не хотеть".
В этом "видеть не хотеть" с досадой ощущаешь старый годуновский перебор требований к подданным. Усердия навязчивые риторические повторы, конечно, не прибавляют. Особенно такому самостоятельному деятелю, как Басманов. Он вообще не из тех, кто умеет "видеть не хотеть". Он, напротив, всегда хочет видеть.
И вот, захватив старшего по знатности воеводу, безликого князя Катырева-Ростовского и митрополита Новгородского Исидора, необходимого для принятия присяги, Басманов с присущей ему энергией спешит к войску под Кромы.
Семнадцатого апреля, всего через четыре дня после смерти Бориса, Басманов уже на месте.
Со смешанным чувством войска приносят присягу.
Каждому есть о чем подумать.
Мысли разные…
Одни думают о судьбе государства.
Другие - как бы не прогадать в начавшейся смуте.
Третьи всерьез размышляют, не является ли смерть Бориса свершившимся судом божьим, который отдает Русь законному царевичу.
Время средневековое, мысли шкурные и мистические переплетаются причудливо. Впрочем, разве сейчас не так?..
Больше всех приходится думать Басманову.
Идти на Путивль?
Брать Кромы?
Или?..
Пушкин в знаменитой трагедии приводит вымышленный разговор Басманова с одним из своих предков, посланцем Дмитрия. В ответ на предложение перейти на сторону самозванца Басманов указывает на численную незначительность его сил:
Да много ль вас, всего-то восемь тысяч.
Ответ:
Ошибся ты: и тех не наберешь -
Я сам скажу, что войско наше дрянь…
Перед тобой не стану я лукавить;
Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою подмогой.
А мнением, да! мнением народным.
Утверждение, что "войско наше дрянь" можно взять под сомнение. Это у Александра Сергеевича от Карамзина. На деле Карела отважно сражается на кромских валах, зато о годуновских вояках сам Пушкин вынужден привести презрительные слова Маржерета: "Можно подумать, что у них нет рук, чтобы драться, а только ноги, чтобы удирать".
Бесспорно сказано о мнении народном. Именно оно разоружает и обращает в бегство многочисленные рати. Все теперь в "мнении народном" свидетельствует в пользу Дмитрия. Даже текст присяги, в котором в спешке ли или по другой неизвестной причине не упомянуто одиозное имя Отрепьева.
Выходит, сознались Годуновы! Не расстрига царевич наш.
"Следственно, сказка о беглом дьяконе Чудовском уже объявляется вымыслом. Кто же сей Димитрий, если не истинный?"
Логика абсурда торжествует: если не Отрепьев, значит, Димитрий! Третьего не дано.
Надолго ли?
Но пока не до логики.
Три решающие недели недолговечного правления Годуновых, с семнадцатого апреля по седьмое мая 1605 года, почти незаметны видимыми событиями и необычайно насыщены тайной деятельностью, политическими неожиданностями, психологическими загадками.
Так много темного, неизвестного нам происходит в эти дни, что даже последовательный Карамзин заходит в тупик. "Не общая измена увлекла Басманова, но Басманов произвел общую измену войска", - осуждает он воеводу, а ниже, прямо противореча себе, допускает: "Может быть, он решился на измену единственно тогда, как увидел преклонность и воевод, и войска к обманщику".
Что на самом деле происходило в уме и душе Басманова в эти дни, можно только предполагать.
Можно видеть в нем коварнейшего предателя, обманувшего юного Годунова и расчетливо осуществившего давно созревший замысел.
Можно видеть и патриота, убедившегося в том, что дело, которое он мужественно защищал на стенах и под стенами Новгорода-Северского, чуждо народу, принявшего не менее мужественное решение - перейти на сторону того, к кому склонился народ.
Обе точки зрения можно аргументировать и оспаривать. Истина же, как обычно, скорее всего между крайностями: Басманов обижен Борисом, он видит, сколь мала и тает, как весенний снег, верность Годуновым и "вверху" и в народе. Не может он не думать и о себе. Вовремя оказанная услуга будет наверняка высоко оценена таким человеком, как Дмитрий. А в руках Басманова сейчас большие возможности. Он может переломить ход если не всей войны, то главной кампании.
И он не ошибся, когда сделал это, потому что поступил в согласии с волей большинства и собственными интересами. Басманов верно служил Борису и сумеет достойно умереть за Дмитрия. Это проявление личности, и потому "измена" Басманова не измена, а политический выбор, поступок, а не интрига.
Три недели тайной политики предшествуют решительному действию. Конечно, Басманов не может сговориться с Катыревым-Ростовским. Толку, как он знает по Новгороду-Северскому, от старших воевод меньше, чем помех. Но в лагере под Кромами все еще начальствует и Салтыков.
Другие сторонники Басманова послабее духом. Это князья Василий и Иван Голицыны, братья. К ним примкнули меньшие по значению, в основном дети боярские южного Подмосковья - Рязани, Тулы, Каширы, Алексина. Эта часть коренной Руси издавна колеблется между белым царем и непокорными ему украйнами. На этот раз выбор сделан. Южная Русь за царя, который обещает больше воли.
Силы определились.
Седьмое мая 1605 года…
Один из прекрасных дней уже одолевшей весны.
Даже маленькая речка Крома переполнилась полой водой.