У нас сегодня часто говорят о человеке, который был такой, а стал иной: перевертыш. Но это можно говорить в том случае, когда становится выгодным для него измениться. То есть когда человек меняет свои убеждения, как перчатки, потому что ему это выгодно! А дело в том, что Солженицын и в первом случае, когда критиковал Сталина, защищая революционную идею, и затем, когда он стал выступать с критикой последствий революции, очень же сильно рисковал. Так что это совсем не те изменения - типа товарища Яковлева.
Ведь вот и сейчас. Поначалу Александр Исаевич чуть ли не приветствовал то, что у нас происходило, а потом отношение резко изменил. Хотя опять ему это вроде бы невыгодно. Вот убрали с телевидения.
Вик. К. Ну теперь-то, прямо скажем, совсем не рисковал и не очень много потерял. Скорее, наоборот - реабилитировал себя в значительной части общественного мнения.
Вад. К. Все равно, я считаю, его изменения - не та безнравственная "смена перчаток". И вот хочу остановиться на критике, подчас весьма резкой, которой его подвергают в патриотических кругах. Обвиняют в том, что он виновен в развале Советского Союза, в крушении нашего государства и так далее.
Вик. К. А разве это не так? Разве такое обвинение беспочвенно?
Вад. К. Ну, во-первых, трудно назвать человека, который в той или иной мере не был бы в этом виновен. Скажем, те, кто "до предела" держал на посту Генсека совершенно уже недееспособного Брежнева, компрометируя тем самым власть (держали потому, что им лично это было выгодно!), разве они не повинны? В самом деле, он же стал посмешищем. Вспомните, сколько анекдотов тогда ходило…
Во-вторых, некоторые люди во властных структурах Солженицына по-своему поддерживали. Например, я знаю, тогдашний министр внутренних дел Щелоков. Если бы не он, вряд ли смог бы Солженицын без московской прописки так подолгу жить в Москве и на даче у Ростроповича.
Вик. К. А что, разве у Щелокова с Ростроповичем были какие-то близкие отношения?
Вад. К. Просто этот министр слыл покровителем искусств. Показным, конечно. Тем не менее…
Словом, вот что я хочу сказать. Когда принимаются обвинять Солженицына, а некоторые называют его даже разрушителем номер один, то не очень внимательно читают Солженицына. Или отметают многое из того, что он писал. Это, кстати, бывает не только в отношении Солженицына - сложную и противоречивую личность часто перетолковывают в тех или иных целях.
Вик. К. Что ж, могу согласиться: многие - прямо или косвенно, желая или не желая - свою лепту в разрушение Советского государства внесли. Но, согласитесь, мера-то этой лепты разная! А ведь Солженицын недаром стоит в общественном мнении рядом с другой фигурой, тоже "знаковой", - рядом с Сахаровым. Думаю, вы этого не будете отрицать. Именно эти две фигуры как бы олицетворяют в общественном сознании борьбу с Советским государством! В любом сознании - патриотическом, социалистическом, демократическом, либеральном, консервативном, прогрессистском - со знаком ли плюс или минус, но эти фигуры стоят в этом смысле рядом. Думаю, потому, что их роль в разрушении Советского государства действительно была очень велика.
Вад. К. Знаете, если говорить о Солженицыне и Сахарове, то они ведь в немалой мере были антиподами в диссидентском движении, полемизировали между собой.
Вик. К. Я знаю. Но это внутри, так сказать. А я беру то, что называется "городу и миру".
Вад. К. К тому же Сахаров был трижды Герой Социалистического Труда, создатель водородной бомбы, ближайший сподвижник Берии, а Солженицын все-таки бывший зек.
Вик. К. Это уже парадокс истории. Но имело ли это какое-либо значение тогда, когда оба они, каждый по-своему, с невероятной энергией разрушали Советский Союз? Да никакого!
Вад. К. Если даже согласиться с вами, что Солженицын сыграл очень большую роль в разрушении Советского государства, можно признать лишь то, что сыграл он ее объективно. Не стремясь к этому. В отличие, между прочим, от большинства диссидентов.
Вик. К. Можно было бы согласиться, что объективно сыграл. Но я перечитал его выступления периода "холодной войны", когда он был там, на Западе. Сколько же в них недовольства, что Запад слабо, слабо действует! И призывы - действовать решительнее. Против коммунизма в России, так это звучало. Но Александр Зиновьев очень правильно потом сказал: метили в коммунизм, а попали в Россию.
Вад. К. Я хотел бы процитировать самого Солженицына - мы с вами пока его не цитировали. Так вот, высказывания, относящиеся к 1973 году. Перед его высылкой. И суть моего цитирования состоит в том, чтобы доказать: он не стремился тогда уничтожить это государство - он хотел его, если хотите, реформировать.
Например, пишет: "…Как смеялись, как затравили реакционными "славянофилами" тех, кто говорил, что такой колосс, как Россия, да со многими душевными особенностями и бытовыми традициями вполне может поискать и свой особый путь в человечестве; и не может быть, чтобы путь развития у всего человечества был только и непременно только один".
Вик. К. Это из "Письма вождям Советского Союза"?
Вад. К. Да. Здесь же, между прочим, он совершенно прямо заявляет: "У нас в России, по полной непривычке, демократия просуществовала всего 8 месяцев - с февраля по октябрь 1917 года. Эмигрантские группы кадетов и социал-демократов, кто еще жив, до сих пор гордятся ею, говорят, что им ее загубили посторонние силы. На самом деле та демократия была именно их позором: они так амбициозно кликали и обещали ее, а осуществили сумбурную и даже карикатурную, оказались не подготовлены к ней прежде всего сами, тем более была не подготовлена к ней Россия. А за последние полвека подготовленность России к демократии, к многопартийной парламентской системе, могла еще только снизиться. Пожалуй, внезапное введение ее сейчас было бы лишь новым горевым повторением 1917 года".
Это сказано в 1973 году!
Вик. К. Что ж, можно бы признать это и пророческим, да только сам же он тому, от чего предостерегал, всей своей деятельностью по существу способствовал.
Вад. К. Читаю дальше: "…Может быть, следует признать, что для России этот путь был неверен или преждевременен? Может быть, на обозримое будущее, хотим мы этого или не хотим, назначим так или не назначим, России все равно сужден авторитарный строй? Может быть, только к нему она сегодня созрела?.."
Вик. К. Тут он как бы ломится в открытые двери.
Вад. К. А дальше - как в воду глядит (повторяю, это в 73-м году): "Всяким поспешным сотрясением смена нынешнего руководства (всей пирамиды) на других персон могла бы вызвать лишь новую уничтожающую борьбу и наверняка очень сомнительный выигрыш в качестве руководства". Согласитесь, слова действительно провидческие!
Вик. К. Они, конечно, провидческие, но - собственная его увлеченность борьбой повела и привела опять-таки к тому, от чего он вроде бы стремился предостеречь. Разве не так? Возможно, определенный фанатизм, свойственный его натуре, или, мягче говоря, некая сверхубежденность, сконцентрированная все-таки на антикоммунизме, сыграла здесь роковую роль. А ведь коммунизм (если выражаться принятым на Западе да и у Солженицына термином) был в то время у нас главной государственной скрепой. И мне кажется - я психологически пытаюсь понять, - что именно эта увлеченность борьбой вскоре отодвинула для него куда-то на второй, третий план процитированные вами здравые мысли. То есть он, может быть, где-то их и повторял, но - чисто декларативно, а действие, о котором вы говорили, вело его совсем в иную сторону.
Вад. К. Борьба, которую он вел, влияла на него, конечно. Ну а что касается того, о чем вы сказали ("метили в коммунизм, а попали в Россию"), то здесь очень сильно повлияла обстановка, в которой он оказался на Западе. Вы, наверное, знаете, что, когда он оказался там, многие в нем разочаровались. Думали, он приверженец Запада, а он вдруг стал Запад критиковать, причем очень резко. Раньше этого как-то не замечали. А ведь в том же "Письме вождям Советского Союза" он обвиняет тогдашних властителей России… в западничестве. Вот ведь что удивительно!
"Мы, - пишет он, - слишком долго и слишком верно шли за западной технологией. Казалось бы, "первая в мире социалистическая страна", которая показывает образец другим народам Запада и Востока… Почему же были мы так уныло неоригинальны в технологии, так безмысло и слепо шли за западной цивилизацией?.. При центральном плане, которым мы гордимся, уж у нас-то была, кажется, возможность не испортить русской природы. Мы же сделали все наоборот: измерзопакостили широкие русские пространства и обезобразили сердце России, дорогую нашу Москву… Изничтожен неповторимый облик города, вся старая планировка, наляпаны подражания Западу вроде Нового Арбата…"
Вот ведь что он в то время говорит! Запад для него вовсе не идеал.
Вик. К. А ровно через два года, выступая в Вашингтоне, скажет: "Соединенные Штаты Америки давно проявили себя как самая великодушная и самая щедрая страна в мире". Ну а дальше пойдут и те самые призывы к решительному наведению порядка у нас, о которых я уже сказал.
Вад. К. Что ж, человек проявил слабость, я так считаю. И мне кажется, что сейчас - в той или иной мере - он об этом сожалеет.
Вик. К. Хотя нигде и ни в чем не покаялся. Вот это я бы особо хотел подчеркнуть. Никогда и ни в чем! Только других призывает к покаянию.
Вад. К. Я говорил уже о двух коренных переменах в его взглядах - после 1945 года, когда он оказался в заключении, а потом уже в нынешнее время, когда вернулся в Россию. Как раз последователи Сахарова иначе относятся к тому, что у нас сегодня происходит. Хотя и они, надеюсь, вскоре поймут, в какой бесперспективный путь отправилась страна под нынешним руководством…
Вик. К. Они, может, все понимают, но их, наоборот, это радует?
Вад. К. Ну, я не люблю каких-то подозрений. Я сужу по реальным словам и реальным поступкам, а не по тому, что они, может быть, думают или чувствуют.
Вик. К. Я тоже, Вадим Валерианович, сужу именно по сказанным словам и реальным поступкам. Разве их мало?
Вад. К. Да, вот Кох, например, достаточно откровенно высказался.
Вик. К. Если бы только один Кох! Ну ладно, давайте о покаянии…
Вад. К. Я хотел сказать: вот те его, Солженицына, повороты настолько страстные, что человек как бы уже и не вспоминает о прошлом. Александра Исаевича можно не раз на этом поймать.
Скажем, после известной встречи у Хрущева, на которой он был, послал письмо Шолохову - оно давно опубликовано. Написал, что в той обстановке, для меня, дескать, непривычной, когда рядом Никита Сергеевич, я как-то не собрался сказать, как я уважаю и люблю автора бессмертного "Тихого Дона". А потом в "Бодался теленок с дубом" он же напишет, что с презрением смотрел на этого Шолохова.
Объяснение тому имеется, конечно. Просто в промежутке между двумя такими признаниями его убедили, что "Тихий Дон" - это плагиат, что написал его Крюков и прочее. Потому он теперь на Шолохова так стал смотреть. Но я вижу в этом именно вот такую охватившую человека страсть, что он сам не помнит прежних своих слов.
Вик. К. А расстрел Верховного Совета в октябре 1993-го? Солженицын ведь тогда по существу оправдал и чуть ли не приветствовал его как "неизбежный этап в борьбе с коммунизмом". Однако в последней своей книжке об этом умалчивает.
Вад. К. Да, он тогда расстрел оправдал. Причем ему почему-то казалось, что в "Белом доме" засели люди, которые хотят вернуть себе партийные привилегии. Хотя, если уж о привилегиях говорить, скорее за них бились те, кто сидел в Кремле. Кстати, в составе того правительства был только один не бывший член КПСС - Глазьев, да и он оказался в те дни в "Белом доме".
Вик. К. Теперь уже о разгроме Верховного Совета Солженицын пишет не столь однозначно, как высказался раньше. Но почему же ни словом не обмолвился о прежнем своем высказывании на сей счет?
Вад. К. Я уже сказал о переменах в его взглядах. Так вот, каждый сдвиг, который в нем происходит, настолько мощный, в том числе эмоционально, что я склонен думать - он что-то из прежнего уже и не помнит.
Вик. К. Спорно, Вадим Валерианович! Очень спорно! Во-первых, и в случае с Шолоховым, и тем более с "Белым домом" речь идет не о каких-то малозначащих фактах, а о темах весьма принципиальных. Ну и, во-вторых, при всей его эмоциональности, о которой вы говорите, часто она мне представляется, как это ни парадоксально, очень рациональной. То есть страсть ему, конечно, свойственна, однако зачастую именно какая-то очень продуманная, рассчитанная страсть. Математик в нем сказывается! Да и его первая жена, Решетовская, не раз об этом писала. Хотя, насколько знаю, она по-прежнему боготворит его. Но вот, например, у нее вырвалось объяснение, почему он не возвратился на родину сразу же, как ему восстановили гражданство. Дескать, специально дотянул до 1994 года, чтобы потом говорили и писали: 20 лет изгнания. Ровно 20 лет! Тут она и заметила: он же математик - все рассчитывает и просчитывает.
Вад. К. Я-то думаю, в нем эти две силы - рациональная и эмоциональная - обе достаточно мощно выражены. А что касается математика, то вот с цифрами как раз, я уже говорил, у него получаются нелады. Словом, большой человек - и противоречия большие.
Вы только не воспринимайте, что я выступаю каким-то его апологетом. Не забывайте, что я ведь не только о цифрах говорил, но и о гораздо более серьезном - о том, что он весь советский период представляет в черном цвете.
Вик. К. А почему, как вы считаете? Он не видит - или не хочет видеть? Или, может быть, видит, но просто не хочет говорить, признавать? Иногда же прорывается у него. Вот, скажем, выступая в Думе осенью 1994 года, заявил: "И мы знаем, как катастрофически падает наша передовая и блистательная наука, как падает наше образование, как падает медицина…" Правильно заявил! Но ведь эта наука, передовая и блистательная, создана в советские годы. И это образование, медицина. Почему же прямо не признать?
Вад. К. Ну, долгие годы его задачей было заклеймить этот строй, долгие годы он бил в одну точку и, как человек увлекающийся, не хотел и не хочет иного признать. Действительно, такой перекос очень сильный.
Между тем я говорил уже вам о предсмертном признании Олега Васильевича Волкова. Могу вспомнить еще и такого выдающегося русского мыслителя, как Константин Леонтьев, который за сорок лет до нашей революции очень глубоко предсказал ее смысл. Многие повторяют его слова о том, что нужно подморозить Россию, чтобы она не гнила. При этом толкуется, что он имел в виду как "отъявленный реакционер", - ужесточить царское самодержавие, ужесточить власть Церкви и так далее. А на самом деле, если разобраться в том, что написал за последние годы своей жизни этот действительно великий историософ, смотревший на происходившее в России как бы из последних времен, то мы поймем, что в виду он имел - социализм. То есть социализм будет той силой, которая "подморозит" Россию, потому что Россия, как ни странно, наиболее склонна к эгалитаризму и эмансипации, то есть наиболее вольнолюбивая страна. Он предвидел, что у нас любой крутой переворот может привести к полному разору. И Россия быстрее, чем все другие страны, помчится, как он выражался, по пути смешения.
Я думаю, Александр Исаевич при своих оценках как-то этого не учитывает. В данном случае я целиком на стороне Константина Леонтьева.
Вик. К. Между тем в последней своей книге Солженицын цитирует Леонтьева с нескрываемым высокомерием. Ну, например, говоря о том, что большевики "быстро взяли русский характер в железо и направили работать на себя", замечает: "В советские годы иронически сбылось пожелание Леонтьева, что русский народ "не надо лишать тех внешних ограничений и уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нем смирение и покорность… Он должен быть сызнова и мудро стеснен в своей свободе, удержан на скользком пути эгалитарного своеволия". Даже если согласиться с Солженицыным, что сбылось это "с превышением многократным", все равно ведь не отменяется сама проблема. И потом - главное: "на себя" заставили большевики работать русский характер или все-таки на Россию? От этих вопросов, увы, Солженицын уходит, привычно сворачивая к описанию одних лишь ужасов "большевицкого гнета".
При этой заданной односторонности выходит у него много, очень много неправды - и об "истаянии народной нравственности", и о "подъеме и успехе худших личностей", и о "полном пережоге народного характера…". Да мало ли еще о чем говорит он на эту тему с абсолютной категоричностью, опровергаемой, однако, очевидностью жизни да и цифрами, если говорить о достижениях страны за советские годы в экономике, науке, культуре.
Вад. К. Однако согласитесь, многое, что иногда приписывают Солженицыну, - это результат его перетолкования. Вот я же привел цитаты, о чем и как он говорил. Можно бы и еще немало привести. Вы заметили, что он о центральном планировании говорит как о своего рода спасении? А есть у него и такая мысль: главное для России, как и для всего мира, - самоограничение. Но я всегда готов сказать: социализм - это и есть самоограничение!
Вик. К. В том-то и дело! Полностью с вами согласен. Но он-то этого не говорит и не признает. Больше того, я поражаюсь вот еще чему. Свой труд "Как нам обустроить Россию?", написанный в 1990 году, он начинает широко известными словами: "Часы коммунизма - свое отбили. Но бетонная постройка его еще не рухнула. И как бы нам, вместо освобождения, не расплющиться под его развалинами". Теперь, в 1998-м, в новой своей работе "Россия в обвале", он свои те слова преподносит тоже как сбывшееся пророчество. Дескать, вот я же предупреждал - так и вышло: расплющились под развалинами коммунизма. То есть в нынешних бедах не те виноваты, которые рушили, а опять - коммунизм: больно тяжелая, видите ли, его постройка!
Меж тем надо бы ему, мудрецу, подумать: коли тяжелая - стало быть, есть в ней, в этой постройке, какое-то содержание, а не просто "черная дыра". Да и уже тогда было многим очевидно, что рушится (вернее - рушат!) не только коммунизм, а государство! Неужто не видел он этого из своего "прекрасного далека"? Если не видел, то какой он тогда мудрец. А если видел, но не остерег, не попытался своим авторитетом хоть в какой-то мере остановить, притормозить тот безумный процесс, который, говоря горбачевским словом, пошел и все очевиднее нес страну к обвалу, - тогда что это с его, Солженицына, стороны?
Он продолжал инерционно клеймить коммунизм да взялся еще рассуждать о земстве как главном пути нашего спасения и о том, каким образом "лучше" расчленить Советский Союз. Кстати, в новой его книге вся конструктивная программа по сути сводится опять только к земству…
Вад. К. Наивно сегодня так на земство уповать. Совершенно изменились условия по сравнению с началом века.
Вик. К. Не в подобной ли наивности да еще и в некотором лукавстве автора причины того, что книга многих разочаровала? До сих пор тираж не разошелся, хотя - всего 5 тысяч!