"Дорогая матушка, вчера был у Сосо, – писал Эгнаташвили в апреле 1934 года Кеке. – Мы долго разговаривали. Он поправился. В последние четыре года я еще не видел его таким здоровым и крепким. Он много шутил. Напрасно говорят, что Сосо выглядит старше своих лет. Все считают, что больше 47 ему не дашь!"
Кеке сильно болела. "Я знаю, что ты болеешь, – писал Сталин матери. – Держись. Отправляю к тебе детей…"
Приехав в Тифлис, Василий и Светлана остановились в резиденции Берии, потом пошли проведать бабушку. Они обратили внимание, что стены комнаты Кеке увешаны фотографиями и портретами сына. Светлана запомнила, что Нина Берия разговаривала с Кеке по-грузински. Оказывается, старушка не знала русского языка.
Сталин попросил зятя Алешу Сванидзе и старого друга Нестора Лакобу сопровождать его в поездке к Кеке. Сталин недолго пробыл с матерью. Если бы он задержался, то наверняка бы заметил на стенах ее спальни среди своих снимков и портретов снимок Берии. Конечно, у Берии в Грузии был собственный культ личности, но для старушки он стал вторым сыном.
На отношение Сталина к матери сильно влияли детские воспоминания. Он не забыл, что она часто колотила его и что у матери были романы с купцами, которым она стирала. Ключ к разгадке этих отношений можно найти в библиотеке вождя. В "Воскресении" Толстого он подчеркнул абзац, в котором говорится, что мать может одновременно быть и доброй, и злой. Кеке отличалась способностью делать бестактные язвительные замечания, которые, естественно, не нравились Сталину. К примеру, она живо интересовалась, почему Сталин поссорился с Троцким? По ее мнению, они могли править Россией вместе.
В этот приезд Сталин долго улыбался, потом напрямую спросил мать:
– Почему ты так сильно меня била в детстве?
– Для твоей же пользы. Поэтому ты и вырос таким умным и хорошим, – ответила Кеке и сама задала вопрос: – Иосиф, а ты сейчас кто?
– Помнишь царя? Ну так вот, я что-то вроде царя.
– Было бы лучше, если бы ты стал священником. – Старушка вздохнула.
Иосиф Виссарионович расхохотался.
Советские газеты сообщили о встрече сына с матерью с вызывающей тошноту сентиментальностью. "Семидесятипятилетняя Кеке добра и полна жизни! – восторгалась "Правда". – Она вся загорается, когда говорит о незабываемых минутах встречи с сыном. "Весь свет с радостью смотрит на моего сына и нашу страну, – гордо заявляет она. – Как, по-вашему, какие чувства испытываю сейчас я, его мать?""
Вождя рассердил этот всплеск верноподданнических чувств. Когда Поскребышев прислал ему статью, он написал секретарю: "Я тут совершенно ни при чем". Этого вождю показалось недостаточно, и он распорядился Молотову и Кагановичу: "Требую запретить эти буржуазные проявления, которые просачиваются в нашу прессу. Я имею в виду интервью с моей матерью и прочую галиматью! Прошу освободить меня от непрерывного публичного звона этих негодяев!"
Сталин был недоволен статьями в газетах, но, конечно, был рад, что мать здорова. "Наверное, у нас в генах есть какая-то особая сила!" – не без гордости заметил он. Вождь послал Кеке платок для головы, куртку и немного лекарств.
Приехав в Москву, Иосиф Виссарионович решил вновь вернуться к делу Кирова, о котором начали потихоньку забывать после расстрела Николаева. Вождь хотел расширить дело и включить в него новых действующих лиц. Сталин приказал возобновить допросы Зиновьева и Каменева, старых большевиков, приговоренных в начале 1935 года к длительным срокам. По стране прокатилась новая волна арестов. В Горьком НКВД арестовал Валентина Ольберга, старого товарища Троцкого. На допросе он "добровольно" рассказывал, что в убийстве Кирова замешан и Троцкий. Последовали новые аресты.
Показательный процесс
Никто из приглашенных на день рождения Сталина (родственники, вожди и Берия) не замечал, что тучи сгущаются. В Кунцеве еще никогда не было таких веселых и шумных вечеринок. Клим Ворошилов блистал в новом белом маршальском мундире. Его безвкусно одетая жена завистливо поглядывала на платье Марии Сванидзе, купленное в Берлине. После ужина, как в добрые старые времена, начались песни и танцы. За столом звучали абхазские и украинские народные песни, веселые студенческие частушки. Сталин решил заказать пианино, чтобы на нем играл Жданов. В самый разгар веселья Постышев, один из руководителей Украины, начал танцевать медленный танец с… Молотовым. Эта необычная пара очень развеселила Иосифа Виссарионовича и других гостей. Пожалуй, в тот вечер на сталинских вечеринках впервые был исполнен медленный вальс в исполнении двух мужчин, который мы часто будем видеть в Кунцеве после войны.
Сталин, как всегда, стоял около граммофона и исполнял роль диск-жокея. В тот вечер он даже немного потанцевал. Конечно, это был не вальс Молотова и Постышева, не зажигательная лезгинка Микояна, который, казалось, взлетал к потолку, а что-то из русских народных танцев. Алеша и Мария Сванидзе сплясали модный в Европе фокстрот и пригласили именинника присоединиться, но он сказал, что бросил танцевать после смерти Нади. Танцы и веселье продолжались до четырех часов утра.
Весной 1936 года аресты старых сторонников Троцкого усилились. Надвигались новые репрессии. Тем, кто уже сидел в лагерях, выносили новые приговоры. Тех, кого посадили по обвинениям в терроризме, расстреливали. Мало кто тогда понимал, что это только подготовка к гвоздю программы вождя – громкому показательному судебному процессу, первому из знаменитых сталинских политических представлений.
Главным организатором был назначен Николай Ежов. Этот подающий надежды теоретик марксизма-ленинизма даже написал книгу о зиновьевцах. Нетрудно догадаться, что не обошлось без ошибок и что эти ошибки исправил лично Сталин. Генрих Ягода, генеральный комиссар государственной безопасности, относился к показательным процессам скептически. Он все еще оставался главным чекистом Советской России, но Ежов подсиживал его и постоянно плел против него интриги. Первый показательный процесс оказался для слабого Ежова очередным нелегким испытанием. Он вновь был на грани истощения. Каганович предложил отправить Ежова в двухмесячный отпуск и выделить на лечение и отдых три тысячи рублей. Сталин предложение Железного Лазаря поддержал.
Роли главных действующих лиц политического спектакля отвели Зиновьеву и Каменеву. Для того чтобы убедить их принять в нем участие, НКВД арестовал много старых друзей этих соратников Ленина. Сталин внимательно следил за допросами задержанных. Следователи из НКВД должны были во что бы то ни стало добиться признаний. Иосиф Виссарионович открыто требовал принятия жестких мер: "Залезьте на заключенного и не слезайте с него, пока он не признается".
Александр Орлов, высокопоставленный сотрудник НКВД, бежавший на Запад, прекрасно описал подготовку к процессу. Организационную работу проводил Ежов. Он обещал сохранить свидетелям жизнь, если они дадут показания против Зиновьева и Каменева, которые, как назло, отказывались сотрудничать. Сталин чуть ли не ежечасно звонил в НКВД и интересовался результатами.
– Как вы думаете, Каменев может сознаться? – спросил он у Миронова, одного из помощников Ягоды.
– Не знаю, – ответил Миронов.
– Не знаете? – угрожающе переспросил вождь. – А вы знаете, сколько весит наше государство со всеми фабриками и заводами, машинами, армией с ее вооружением и флотом? – Чекист решил, что собеседник шутит, но Сталин был серьезен. – Подумайте и ответьте, – сказал Сталин, пристально глядя на собеседника.
– Никто не знает точных цифр, Иосиф Виссарионович. Очень много, это из области астрономических чисел.
– Тогда ответьте мне, может ли один слабый человек бороться с этим астрономическим весом?
– Не может, – ответил Миронов.
– Ну что же, – Сталин кивнул. – Когда придете с докладом в следующий раз, в вашем портфеле должно лежать признание Каменева.
Несмотря на то что к главным обвиняемым не применялись меры физического воздействия, многочисленные угрозы следователей и бессонные ночи в конце концов сломали астматика Зиновьева и Каменева. О методах, при помощи которых добывались признания, красноречиво свидетельствует следующий факт. В самый разгар лета в их камерах неожиданно на всю мощность включили отопление. Ежов угрожал расстрелять сына Каменева, если тот будет продолжать упорствовать.
* * *
Пока следователи НКВД усиленно обрабатывали Зиновьева и Каменева, Максим Горький умирал от гриппа и очаговой пневмонии. К этому времени старый писатель лишился последних иллюзий и полностью разочаровался в советской действительности. Он понял, какую опасность представляют друзья-чекисты после того, как его сын Максим внезапно скончался от гриппа при очень таинственных обстоятельствах.
Через много лет Марта Пешкова, дочь Максима, вспоминала, что после смерти отца Ягода стал навещать Пешковых каждый день. По пути на Лубянку он обязательно заезжал в особняк пролетарского писателя выпить чашку кофе и пофлиртовать с матерью Марты. "Он был влюблен в Тимошу, – утверждала жена Алексея Толстого, – и хотел, чтобы она тоже любила его".
"Вы все еще не знаете меня, – угрожал Ягода расстроенной вдове. – Я могу сделать все что угодно". Писатель Александр Тихонов был уверен, что между Ягодой и Тимошей существовал роман. Марта же уверяет, что никакого романа не было. Когда к Горькому приезжал Сталин, Ягода, все еще любивший Тимошу, всегда задерживался. К тому времени он уже начал понимать, что над его головой сгущаются тучи. После ухода членов политбюро Ягода подробно расспрашивал секретаря Горького, что делали и о чем говорили вожди. Особенно его интересовало, что говорили о нем и Тимоше.
Сталин попросил Горького написать биографию вождя, но писатель отказался от поручения. Сама идея вызвала у него отвращение. Вместо этого он забрасывал вождя и политбюро безумными предложениями. Чего стоит хотя бы его идея поручить членам Союза писателей переписывать шедевры мировой литературы. Сталин все чаще задерживался с ответами, но продолжал извиняться за задержку. "Я ленив, как свинья, когда речь идет о письмах, – откровенно признавался он Горькому. – Как ваше самочувствие? Здоровы? Как работается? Мы с друзьями чувствуем себя отлично".
НКВД ловко обманывал Горького. Для того чтобы пролетарский писатель не узнал о новых допросах своего друга, Каменева, специально для Горького печатали номера "Правды", в которых ничего не говорилось о репрессиях. Сейчас уже и сам Максим Горький понимал, что находится фактически под домашним арестом. "Я окружен со всех сторон, – печально шептал он. – Я в западне!"
Состояние Горького резко ухудшилось. Писателя лечили лучшие советские доктора, но они были бессильны что-либо сделать. "Пусть приезжают, если успеют добраться", – ответил как-то Горький, которому как раз делали уколы, на просьбу руководителей разрешить навестить его.
Сталин, Молотов и Ворошилов тут же приехали. Они с удовлетворением увидели, что Горький отдыхает после инъекции камфоры. Вождь решил взять ход лечения в свои руки.
– Почему здесь так много людей? – сурово поинтересовался он. – Кто это вся в черном сидит около Алексея Максимовича? Что это за женщина? Она что, монахиня? Ей не хватает только свечи в руке. – Речь шла о баронессе Муре Будберг, любовнице Горького, которую он в свое время делил с британским фантастом Гербертом Уэллсом. – Немедленно выведите из комнаты всех посторонних, за исключением той женщины в белом халате, которая ухаживает за Горьким. Почему здесь такое похоронное настроение? В такой мрачной атмосфере может умереть и здоровый человек.
Сталин велел принести вина. Они чокнулись и обнялись. Через день вождь вновь решил навестить писателя, но ему сказали, что Горький слишком плохо себя чувствует и не может его принять.
"Алексей Михайлович, мы заезжали к вам в два часа утра, – написал Сталин. – Нам сказали, что у вас пульс был 82 удара в минуту. Доктора не пустили нас, мы подчинились. Все передают вам привет, огромный привет. Сталин". На этой же записке подписались и Молотов с Ворошиловым.
Горький начал кашлять кровью. 18 июня 1936 года он скончался от туберкулеза, пневмонии и сердечной недостаточности. Позже возникла версия, что писателя убили Ягода и врачи. Естественно, все они признались в убийстве. То, что Горький умер до того, как начался процесс над Каменевым и Зиновьевым, было как нельзя на руку Сталину. Неизвестно, как бы писатель повел себя, когда узнал бы о процессе над другом. Однако история болезни Горького, хранящаяся в архивах НКВД, свидетельствует о том, что умер писатель все же естественной смертью.
Ягода прятался в задних комнатах особняка Горького. Он старался не показываться на глаза вождя, потому что знал, что уже находится в опале. "Что здесь делает это жалкое создание? – грозно поинтересовался Иосиф Виссарионович, увидев чекиста. – Избавьтесь от него".
* * *
Наконец в июле 1936-го Зиновьев попросил, чтобы ему разрешили переговорить с Каменевым наедине. Затем они потребовали, чтобы их выслушали члены политбюро. Если партия гарантирует, что им сохранят жизнь, Зиновьев и Каменев готовы признаться. Ворошилов встретил это требование в штыки. Ему хотелось поскорее расправиться с этими "мерзавцами". Когда ему показали протоколы допросов, он написал Сталину, что "эти ужасные люди являются типичными представителями мелкой буржуазии с лицом Троцкого. Они – конченые люди. Для них нет места в нашей стране, нет места среди миллионов людей, готовых умереть за родину. Эти подонки должны быть ликвидированы. Мы должны быть уверены, что НКВД проведет чистку как надо". Красный маршал, казалось, искренне одобрял репрессии и физическое уничтожение бывшей оппозиции. 3 июля Сталин ответил на его гневное письмо: "Дорогой Клим, ты читал их признания? Как тебе нравятся эти буржуазные марионетки Троцкого? Они хотели уничтожить всех членов политбюро. Разве это не ужасно? Как же низко могут пасть люди. И. Ст.".
В сопровождении Ягоды и охраны этих двух сломленных людей привезли с Лубянки в Кремль, где они оба когда-то жили. Когда их ввели в комнату, в которой Каменев провел десятки заседаний политбюро, арестанты увидели, что их ждут только Сталин, Ворошилов и Ежов.
– Но где остальные члены политбюро? – удивился Зиновьев.
Сталин ответил, что политбюро поручило присутствовать на этой встрече им с Ворошиловым. Учитывая ту злобу, с которой Ворошилов относился к Зиновьеву и Каменеву, его включение в состав "комиссии" легко объяснимо. Но где же был Вячеслав Молотов? Он-то точно не возражал против расстрелов. Возможно, просто схитрил и не пришел, не желая лгать старым большевикам.
Каменев умолял политбюро гарантировать им жизнь.
– Гарантировать? – воскликнул Сталин, если верить описанию этой встречи в воспоминаниях невозвращенца Александра Орлова. – Какие здесь могут быть гарантии? Это просто смешно! Может, вы захотите составить официальный договор и заверить его в Лиге Наций? Похоже, Зиновьев и Каменев забыли, что они не на рынке, где торгуются за украденную лошадь, а в политбюро коммунистической партии большевиков! Если слова политбюро недостаточно, то я не вижу смысла в дальнейшем разговоре.
– Зиновьев и Каменев ведут себя так, будто они в том положении, когда могут ставить политбюро условия! – поддержал вождя Ворошилов. – Если у них еще осталась хоть крупица здравого смысла, они должны упасть на колени перед товарищем Сталиным.
Сталин объяснил, почему Зиновьев и Каменев не будут расстреляны. Во-первых, процесс будет не над ними, а на самом деле над Троцким. Во-вторых, если вождь не расстрелял их, когда они находились в оппозиции к партии, то зачем казнить сейчас, когда Зиновьев и Каменев помогают? И наконец, в-третьих. "Товарищи, похоже, забыли, что мы большевики, сторонники и последователи Владимира Ильича Ленина, – торжественно произнес Сталин, – и не хотим проливать кровь старых большевиков независимо от того, насколько серьезны их прошлые грехи…"
Уставшие от допросов и угроз Зиновьев и Каменев согласились признать вину при условии, что их не расстреляют, а их семьи не будут репрессированы.
– Об этом даже не стоит говорить, – закончил Сталин встречу. – Это и так очевидно.
Вождь принялся за очень важную работу. Ему предстояло написать сценарий процесса над Зиновьевым и Каменевым. Он старательно прописывал каждую мелочь, наслаждаясь своим, явно преувеличенным, талантом драматурга. Новые архивные документы свидетельствуют, что Сталин работал даже над выступлениями государственного обвинителя. Новый генеральный прокурор Андрей Вышинский старательно записывал разглагольствования вождя о том, какой должна быть его заключительная речь.
29 июля Сталин составил секретный циркуляр, в котором сообщал, что террористический левиафан под названием "Объединенный троцкистско-зиновьевский центр" пытался убить Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Жданова и других большевистских вождей. Включение в список жертв "террористов", конечно, считалось большой честью, поскольку означало близость к вождю. Можно представить, с какой надеждой, словно школьники, которые мчатся к доске объявлений, чтобы убедиться, что их ввели в состав футбольной команды, партийные руководители читали этот список. Обращает на себя внимание отсутствие Молотова в перечне жертв. Многие историки объясняют это якобы его оппозицией репрессиям и Большому террору. Однако более вероятным представляется иное: у председателя Совета народных комиссаров СССР, скорее всего, в то время были разногласия со Сталиным по какому-то другому, наверняка мелкому вопросу. Известно, что Молотов неоднократно хвалился: "Я всегда поддерживал принимаемые меры". В архивах сохранился интересный документ, из которого следует, что причина отсутствия в списке жертв может крыться в критике Молотова со стороны Николая Ежова. НКВД арестовал няньку его дочери Светланы, немку по национальности. Молотов пожаловался Ягоде, но освобождения не добился. Ежов обвинял председателя Совнаркома в "недостойном поведении". 3 ноября Ежов прислал Молотову протоколы допросов, которые вполне можно считать предупреждением.