Перед началом процесса Николай Ежов, несомненно, был одним из самых приближенных соратников Сталина, о чем свидетельствуют ежедневные встречи. Ягоду же, выступавшего против политических процессов, вождь принял всего однажды. Сталин был недоволен работой наркома внутренних дел. "Вы работаете плохо, – сказал он. – НКВД поражен серьезной болезнью".
В конце концов Иосиф Виссарионович позвонил Ягоде и устроил разнос по телефону. Если нарком не возьмет себя в руки и не исправится, вождь угрожал "врезать ему по носу".
* * *
Первый из знаменитых показательных процессов начался 19 августа 1936 года в Октябрьском зале на втором этаже Дома Союзов. Собрались триста пятьдесят зрителей. В основном это были переодетые в штатское чекисты. Кроме них, конечно, присутствовали иностранные журналисты и дипломаты. На возвышении в центре находились трое судей во главе с Ульрихом. Их стулья, покрытые красной тканью, напоминали троны. Главной звездой этого театрального представления должен был быть генеральный прокурор Андрей Вышинский. Его речи, во время произнесения которых он брызгал от ярости слюной и говорил, как красноречивый педант, сделали его фигурой европейского масштаба.
Вышинский с помощниками сидел слева от зрителей. Обвиняемые, шестнадцать заросших и неряшливо одетых несчастных людей, – справа. Их охраняли солдаты НКВД, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками.
За обвиняемыми виднелась дверь, которая вела в комнату, где стоял стол с бутербродами и закусками. В этой комнате сидел Генрих Ягода. Отсюда он мог в ходе процесса общаться с Вышинским и обвиняемыми.
Сталин, говорят, прятался на галерке, в маленькой комнате, расположенной в задней части зала. Многие якобы видели валившие оттуда клубы дыма трубки.
13 августа, то есть за шесть дней до начала процесса, Сталин еще раз встретился с Ежовым и уехал на поезде в Сочи. Таинственность и секретность пропитали всю советскую систему. Они были настолько глубокими, что понадобилось более шестидесяти лет, чтобы выяснить, что на самом деле Сталин во время процесса над Зиновьевым и его друзьями был далеко от Москвы. Правда, это не мешало вождю следить за всеми перипетиями этой юридической драмы так же внимательно, как если бы он выслушивал доклады помощников у себя в кабинете. Восемьдесят семь пакетов с печатями НКВД плюс стенограммы заседаний, не говоря уже об обычных кипах газет, сотнях записок и телеграмм, лежали на плетеном столе, который стоял на веранде дачи.
Каганович и Ежов обсуждали с вождем каждую деталь. В эти дни Ежов был явно сильнее своего недавнего покровителя. Об этом можно судить хотя бы по тому, что его подпись на телеграммах стояла перед подписью Железного Лазаря.
Великий кукловод управлял представлением издалека. Ежов и Каганович просто выполняли его указания и снабжали прессу нужной информацией. 17 августа они доложили Хозяину о том, как организовано освещение процесса в печати. ""Правда" и "Известия" будут каждый день уделять процессу первую страницу", – докладывали Ежов и Каганович.
На следующий день они получили от Хозяина телеграмму с приказом начать процесс 19-го числа. Подсудимым предъявили фантастические обвинения в совершении очень запутанных преступлений. Темный заговор возглавляли Троцкий, Зиновьев и Каменев. Они входили в "Объединенный троцкистско-зиновьевский центр". Им вменялись в вину убийство Кирова и неоднократные, к счастью, неудачные покушения на жизнь Сталина и других большевистских вождей. Никто не удосужился объяснить, почему они решили не трогать Молотова. Целых шесть дней обвиняемые с поразительной покорностью, так удивлявшей наблюдателей с Запада, признавались в этих и других не менее невероятных преступлениях.
Обвинение изъяснялось на языке, путаном и непонятном, как иероглифы. Его можно хоть как-то понять, если знать эзопов язык и помнить, что в закрытой вселенной большевиков, наполненной заговорами и борьбой зла против добра, терроризмом считалось любое сомнение в правильности решений и поступков Сталина. Отсюда следовало, что все политические оппоненты вождя были убийцами и террористами. Каждый раз, когда собиралось больше двух террористов, рождался заговор. В результате объединения "убийц" и "террористов" из разных фракций возник объединенный центр едва ли не космических масштабов. Процесс убедительно показывает страсть Сталина к театральности и размах большевистской паранойи, сложившейся после десятилетий жизни в подполье.
Сломленные люди сидели на скамье подсудимых и четко отвечали на вопросы обвинения. Генеральный прокурор Вышинский оказался достойным исполнителем воли и идей гениального кукловода. Он блестяще объединял гнев и негодование проповедника Викторианской эры с дьявольскими проклятиями сибирского шамана. Вышинский – невысокого роста щеголеватый мужчина в отлично сшитом костюме, белой рубашке и галстуке в клетку. Из-за стекол очков в роговой оправе проницательно смотрели яркие черные глазки. Рыжеватые волосы уже начали редеть. Западные наблюдатели считали, что этот человек с курносым носом и седыми усами больше похож не на генерального прокурора первого в мире государства рабочих и крестьян, а на процветающего брокера, который привык обедать в шикарных ресторанах и играть в гольф в Саннингдейле.
Родился Андрей Януарьевич Вышинский в богатой и знатной польской семье в Одессе. Когда-то он попал в одну тюремную камеру со Сталиным. Он делил с будущим вождем содержимое продовольственных корзинок, которые приносили родители. Эта прозорливость, возможно, спасла Вышинскому жизнь. Несмотря на меньшевистское прошлое, он сделал завидную карьеру в партии большевиков. Отличительными чертами Вышинского были абсолютная покорность и страшная жестокость, граничившая с кровожадностью. В докладных записках и письмах, написанных Сталину в тридцатые годы, он постоянно предлагал расстреливать обвиняемых. Обычно он называл их "троцкистами, готовящими убийство Сталина". Чаще всего записки заканчивались словами: "Рекомендую высшую меру наказания, расстрел".
С одной стороны, пятидесятитрехлетний Андрей Вышинский был очень груб с подчиненными, с другой – был страшным подхалимом перед начальством. "Я уверен, что людей нужно держать в сильном напряжении", – любил повторять он и сам постоянно жил в напряжении. Вышинского мучили приступы экземы. Он существовал в постоянном страхе, который сам же и разжигал. Прокурор никогда не терял бдительности, был всегда готов дать отпор. Энергичный, амбициозный и очень умный Андрей Януарьевич Вышинский производил на иностранцев сильное впечатление. Он пугал их своими судебными манерами и злыми шутками. Это Вышинский, правда не сейчас, а через несколько лет назовет румынов не народом, а профессией. Он очень гордился репутацией смертельно опасного человека. Когда в 1947 году Вышинского представили в Лондоне принцессе Маргарет, он прошептал дипломату: "Пожалуйста, не забудьте сказать, что я был генеральным прокурором во время знаменитых московских процессов".
Ежов с Кагановичем, должно быть, много времени проводили в комнате для высокопоставленных гостей. Они каждый день докладывали Сталину о том, как идет процесс. "Зиновьев подтвердил слова Бакаева, что тот сообщал Зиновьеву, как идет подготовка к теракту против Кирова…"
Убедить иностранных журналистов в том, что это не спектакль, было нелегко. Сомнения усиливали грубые ошибки НКВД. На суде, к примеру, было заявлено, что сын Троцкого, Седов, отдавал приказы совершать убийства из гостиницы "Бристоль" в Дании. Однако было известно, что отель с таким названием был разрушен еще в 1917 году.
"Какого черта вам понадобилось упоминать эту гостиницу? – рассвирепел Сталин, узнав о промахе. – Нужно было сказать: железнодорожный вокзал. Вокзалы никто не разрушает".
В представлении участвовало значительно больше актеров, чем находилось на сцене. О многих ставших впоследствии знаменитыми "террористах" говорилось вскользь. Это создавало впечатление, что они выйдут на сцену на будущих процессах. Подсудимые активно сотрудничали с обвинением. Они заложили сначала нескольких военных, потом взялись за левых в лице Карла Радека и правых: Бухарина, Рыкова и Томского. Андрей Вышинский торжественно объявил, что прокуратура открывает дела против этих известных деятелей.
Находившиеся за сценой актеры играли свои роли по-разному. Карл Радек был талантливым журналистом и знаменитым международным революционером. Этот весельчак с бакенбардами носил очки с круглыми стеклами, щеголял в кожаных сапогах и шинели, курил трубку. В начале тридцатых он пользовался расположением Сталина и был его главным советником по отношениям с Германией. Журналисты так же, как писатели, всегда думали, что смогут спастись при помощи статей или книг. Сталин решил: "…Хотя это звучит и не очень убедительно, но я бы предложил отложить рассмотрение вопроса об аресте Радека на какое-то время, чтобы дать ему возможность опубликовать в "Известиях" большую статью, подписанную его именем". Понятно, что в этой статье Радек должен был покаяться во всех грехах. Несмотря на кровожадность, Сталин не шел к репрессиям прямой дорогой. Иногда он мог давать старым друзьям временную передышку. Изредка попадались даже счастливчики, которым удавалось спастись.
22 августа подсудимые отказались от последнего слова. Они признавали свою вину. В Сочи полетела телеграмма на бланке политбюро. В ней Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов, Чубарь и Ежов просили указаний, как быть дальше. "Апелляции были бы очень некстати", – ответил Сталин на следующий день в 11.10 вечера и подробно расписал, как сообщать в газетах о приговорах. Этот драматург человеческих душ в типичной для себя манере полагал, что приговор нуждается в "стилистической обработке". Через полчаса он написал еще одну телеграмму. Вождя тревожило, что к процессу могут относиться как к театральной постановке.
Сталинские мастера по плетению интриг умело разожгли в советском обществе гнев против террористов. Никита Хрущев, горячий сторонник показательных политических процессов и расстрелов, как-то вечером приехал в здание ЦК и оказался свидетелем интересной сцены. Лазарь Каганович и Серго Орджоникидзе, не стесняясь в выражениях, уговаривали Демьяна Бедного написать для "Правды" статью с требованием пролить кровь террористов. После того как Бедный прочитал свое творение вслух, в комнате наступило неловкое молчание.
– Нет, товарищ Бедный, это нам не подходит, – покачал головой Железный Лазарь. Серго тут же вышел из себя и начал кричать. Хрущев молчал, но тоже угрожающе смотрел на поэта.
– Я не могу! – пытался протестовать Демьян Бедный, но он сумел.
На следующий день "Правда" напечатала его произведение с многозначительным заголовком "Пощады нет!".
Поймали мы змею, и не одну змею.
Зиновьев! Каменев! На первую скамью!
Вам первым честь – припасть губами к смертной чаше!
Нет больше веры вам. Для нас уж вы мертвы.
Убивши Кирова, кого убили вы?
Стихотворение перекликалось с передовицей, которая гласила: "Расстрелять, как бешеных собак!"
Андрей Януарьевич Вышинский суммировал "настроения народа" в своем заключительном слове: "Эти бешеные псы капитализма пытались уничтожить лучшего представителя Советской страны – Кирова. Я требую, чтобы эти бешеные псы были расстреляны. Все до единого!" Сами "псы" патетически молили о пощаде и делали все новые и новые признания в надежде смягчить свою участь. Даже сейчас, спустя почти семьдесят лет, их трудно читать спокойно. Каменев закончил свое выступление, сел, потом опять вскочил и попросил не трогать его детей. "Независимо от того, каким будет мой приговор, я заранее считаю его справедливым, – заявил близкий соратник Ленина. – Не оглядывайтесь назад, – обратился он к своим сыновьям. – Идите вперед. Следуйте за Сталиным!"
Судьи удалились для вынесения вердикта. Конечно, никакого обсуждения не было и в помине. Приговор был известен давно. В 14.30 судьи вернулись в зал. Все подсудимые были приговорены к расстрелу. Один из несчастных, выслушав смертный приговор, закричал: "Да здравствует дело Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина!"
Вернувшись в тюрьму, перепуганные "террористы" вспомнили про обещание Сталина не расстреливать их и подали апелляцию. Они просили сохранить им жизнь. Зиновьев и Каменев в своих камерах с тревогой ждали ответа. В 20.48 в солнечный Сочи, где в то время отдыхал вождь, пришла очередная правительственная телеграмма. Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов и Ежов сообщали, что осужденные подали апелляцию с просьбой о помиловании. "Политбюро предлагает отклонить апелляцию, – писали партийные руководители, – и этой же ночью привести приговор в исполнение". Сталин не ответил. Может, он упивался долгожданной местью. Может, ужинал и не хотел отрываться от еды. Конечно, он прекрасно понимал, что казнь двух ближайших товарищей Ленина означала гигантский шаг по направлению к его следующей колоссальной авантюре. Иосиф Виссарионович уже тогда, конечно, намечал развязать террор против самой партии, устроить кровавую резню, в которой погибнут даже его друзья и члены семьи. Сталин выжидал три долгих часа.
Часть четвертая
Резня. Ежов, карлик-отравитель. 1937–1938
Палач. Яд Берии и доза Бухарина
За несколько минут до полуночи Сталин отправил в Москву короткую телеграмму. Она состояла всего из одного слова. "Хорошо", – ответил он на предложение соратников отклонить апелляцию приговоренных к смертной казни преступников. Менее чем через час во двор тюрьмы Лубянки въехали несколько машин. В них сидели партийные руководители. Они должны были присутствовать на расстрелах Зиновьева и его товарищей.
Каменев держался достойно. Зиновьев же, напротив, был охвачен паникой. Главных "террористов" вывели из камер. Ежова и Ягоду сопровождал бывший парикмахер Карл Паукер. По должности на расстрелах важных преступников должен был присутствовать Андрей Вышинский, но он, говорят, очень боялся крови и обычно присылал вместо себя одного из своих главных следователей, Льва Шейнина. Анастас Микоян написал в мемуарах, что Ворошилов представлял политбюро.
Сталин никогда не присутствовал при пытках или казнях. Правда, в детстве он однажды видел, как на виселицу вздернули преступника. И конечно же, вождь был очевидцем расстрелов в Царицыне. Он уважал своих палачей. Расстрелы официально назывались "высшей мерой наказания". Большие любители сокращений, большевики называли их ВМН или просто "вышкой". Сам вождь обозначал приведение смертных приговоров в исполнение как "черную работу" и относился к ней как к выполнению приказа партии. Главным мастером по "черной работе" при Сталине считался Блохин, сварливый чекист с решительным лицом и зачесанными назад черными волосами; ему было за сорок. Он стал одним из наиболее "плодовитых" палачей двадцатого столетия. Иногда, чтобы не запачкать форму, Блохин надевал на расстрелы кожаный фартук мясника. Несмотря на то что это чудовище собственноручно расправилось с тысячами заключенных, его имя мало известно историкам. В театре при сталинском дворе Блохин всегда находился за кулисами. Но он все время был поблизости, готовый выполнить партийный приказ.
Зиновьев выкрикнул, что это фашистский заговор.
– Товарищи, я вас очень прошу, бога ради, позвоните Иосифу Виссарионовичу! – умолял он палачей. – Иосиф Виссарионович обещал сохранить нам жизнь!
Некоторые свидетели утверждают, что Зиновьев ползал перед чекистами на коленях и целовал им сапоги.
Каменев сказал:
– Мы заслужили смерть, потому что недостойно вели себя на процессе.
Он велел Зиновьеву взять себя в руки и умереть достойно. Зиновьев продолжал кричать. Лейтенанту НКВД пришлось застрелить его в расположенной поблизости камере. Обоих убили выстрелами в затылок.
Расплющенные пули извлекли из черепов, очистили от крови, сероватого мозгового вещества и вручили Ягоде. Вполне возможно, к наркому они попали еще теплыми. Неудивительно, что Вышинский предпочитал не посещать расстрелы и присылал вместо себя другого человека. Генрих Ягода написал на пулях "Зиновьев" и "Каменев". Он хранил эти страшные, но священные реликвии дома в своей знаменитой коллекции эротики и женских чулок. Тела расстрелянных кремировали.
Сталина всегда больше всего интересовало, как враги вели себя в последние мгновения жизни. Он наслаждался их унижением и уничтожением. "Человек физически может быть храбрым, но политически – трусом", – любил говорить Иосиф Виссарионович. Через несколько недель после расстрела Каменева и Зиновьева на торжественном банкете в честь основания ЧК Карл Паукер, который не только охранял Сталина, но и смешил его шутовскими выходками, изобразил в лицах расстрел Зиновьева и его мольбы о пощаде. Под громкий смех вождя и Ежова двое чекистов, изображавших охранников, втащили в комнату полненького Паукера с выбритой макушкой и в корсете. "Бога ради, позвоните Сталину!" – закричал он, как Зиновьев, потом решил прибавить кое-что от себя. Паукер, еврей по национальности, славился умением рассказывать еврейские анекдоты. При этом он говорил с еврейским акцентом, проглатывая "р" и постоянно кланяясь. Сейчас он решил объединить эти два приема. Бывший парикмахер упал на колени и, подняв руки вверх, закричал: "Услышь, о Израиль! Господь – наш Бог, и он един". Сталина представление развеселило. Он так долго хохотал, что Паукеру пришлось повторить номер. Когда вождю стало плохо от смеха, он махнул рукой и велел Паукеру замолчать.