* * *
Одной из самых больших загадок Большого террора была страсть Сталина заставлять своих жертв письменно признаваться в самых невероятных преступлениях. Возможно, это объясняется его положением. В марте – июле 1937 года Сталин превратился в абсолютного диктатора.
Культ личности расцвел в Советском Союзе таким пышным цветом, что слово великого Сталина было законом для всех. "Он не мог ошибаться, – говорил Хрущев. – Сталин все видел ясно и четко". Анастас Микоян считал, что именно из-за культа никто не спорил с вождем. Но террор, как писалось выше, не был результатом деятельности одного Сталина. У соратников вождя руки тоже по локоть в крови. Они все время уговаривали Сталина уничтожить все больше и больше врагов. Это были жестокие люди. Однако, несмотря на всю свою кровожадность, перед тем как осудить жертву, соратники вождя хотели иметь доказательства вины. По этой причине Сталин и уделял так много внимания письменным признаниям обвиняемых.
Получив признания от Ежова, генсек тут же показывал их на заседаниях политбюро. Что бы ни думали члены политбюро, они не могли устоять перед этим бурным потоком самооговоров и самообвинений. В марте 1937 года Сталин послал Молотову, Кагановичу, Ворошилову и Микояну типичную для того времени записку: "Прошу ознакомиться с показаниями польско-немецких шпионов Александры (мать) и Татьяны (дочь) Литзинских, а также Минервиной, бывшей секретарши Енукидзе". Помощники Сталина хорошо знали Енукидзе, поэтому Сталин постарался, чтобы признания выглядели как можно убедительнее. Микоян тем не менее усомнился. Сталин обвинил его в слабости и достал из стола признания самого Авеля Енукидзе. Каждая страница показаний была подписана Авелем.
– Он не только признался, но и подписал каждую страницу во избежание вот таких недоразумений, – подчеркнул вождь.
Кагановичу оказалось вполне достаточно признаний женщин.
– Как ты можешь не подписывать смертный приговор, если материалы следствия неопровержимо свидетельствуют, что этот человек – враг народа? – возмущался Каганович.
Жданов, если верить его сыну Юрию, тоже доверял разоблачениям, полученным от Николая Ежова. "Некоторое время мой отец искренне верил, что среди ленинградского руководства скрывались царские агенты", – вспоминал Юрий Жданов. Немного иначе обстояли дела с теми "врагами", которых Ждановы знали лично. "Если он враг народа, тогда и я тоже враг!" – нередко говорила жена Андрея Жданова.
Вожди и их жены порой шептались на кухне, сомневаясь в правильности некоторых арестов. Однако в подавляющем большинстве случаев они были уверены в вине задержанных.
Зачастую людей расстреливали не из-за того, что они сделали, а из-за того, что могли сделать в будущем. "Главным было то, что в решающий момент на них нельзя будет положиться", – признался однажды Молотов. Некоторые старые большевики, такие как, например, Рудзутак, были преданы делу партии. Их предательство носило потенциальный характер. Сталин все еще мог восхищаться работой или даже личностями своих врагов. После расстрелов Тухачевского и Уборевича он продолжал читать лекции членам политбюро о таланте Тухачевского и о том, что солдат Красной армии следует готовить, как Уборевич.
Имелся в репрессиях и любопытный религиозный подтекст. По указанию Сталина Вышинский на январском процессе 1937 года упрекнул обвиняемых: "Вы потеряли веру". Они потеряли веру и должны были за это умереть. Иосиф Виссарионович как-то сказал Берии: "Врагом народа является не только тот, кто устраивает акты саботажа, но и тот, кто сомневается в правильности партийной линии. Таких очень много, и мы должны их ликвидировать". Сталин подчеркнул, отвечая впавшему в панику большевику, который спрашивал, доверяют ли ему еще: "Я доверяю вам политически, но я не уверен в вас в свете перспективы будущей партийной деятельности". Если перевести эти запутанные слова на простой язык, то они означают примерно следующее: сейчас вождь доверяет, но сомневается в поведении большевика во время предстоящей войны.
"Есть что-то великое и смелое в политической идее генеральной чистки, – писал из тюрьмы Николай Иванович Бухарин, один из тех, кто хорошо понимал Сталина. – Все окажутся под вечным подозрением… Таким образом руководство получит для себя полные гарантии".
Чем сильнее враги государства, тем сильнее должно быть государство. "Вечное подозрение", о котором писал Бухарин, являлось той средой, в которой Сталин чувствовал себя как рыба в воде. Верил ли он всем делам, поступавшим из НКВД? В юридическом и криминальном смысле – едва ли. Этот хитрый и коварный политик с каменным сердцем верил только в святость и непогрешимость собственной политики.
На ужине после ноябрьских праздников вождь объявил: любой человек, который посмеет ослабить мощь советского государства "даже в своих мыслях, да, даже в своих мыслях", должен считаться врагом, и "мы уничтожим их, как клан". Такие слова можно было бы услышать от средневекового вождя какого-нибудь кавказского народа, блестящего политика эпохи Ренессанса или любимого Сталиным Ивана Грозного. Иосиф Виссарионович объяснил слушателям, что, не являясь блестящим оратором и видным мужчиной, он тем не менее стал преемником "орла" Ленина. Почему? Потому что этого хотела партия. Сталиным и его сторонниками руководил "священный страх", что они не оправдают доверия масс. Поэтому, объяснял Сталин, репрессии – это истинно священное возмездие, которое проистекает из большевистско-мессианской природы партии. Неудивительно, что Николай Ежов называл НКВД своей тайной сектой.
Убожество священного бандитизма выше самой веры. От пыточных камер Лубянки до сталинского Маленького уголка немногим более километра. На самом же деле от Кремля до Лубянки было куда ближе.
Окровавленные рукава
По утрам Ежевика отправлялся на заседания политбюро и совещания прямо с допросов и пыток. Однажды Никита Хрущев заметил пятнышки засохшей крови на рукавах и манжетах его крестьянской рубахи. Хрущев, сам далеко не ангел, поинтересовался, что это за пятна. Ежов сверкнул голубыми глазами и ответил, что каждый настоящий большевик должен гордиться такими пятнами, потому что это кровь врагов революции.
Сталин часто писал указания напротив имен в расстрельных списках. В декабре 1937 года он, например, лаконично дописал около фамилии одного несчастного: "Бить, бить!" "Думаю, пришло время надавить на этого господина и заставить его рассказать о своих грязных делишках, – написал Сталин против другой фамилии. – Где он находится: в тюрьме или в гостинице?"
В 1937 году политбюро официально разрешило применение пыток. Сталин позже признавал: "НКВД применял методы физического воздействия, которые разрешил ЦК. Это было абсолютно правильно и необходимо".
Пытками руководил Николай Ежов. Чекисты общались на жаргоне. Едва ли не у каждой пытки имелось свое название. Сам процесс уничтожения невинного человека они называли французской борьбой. Через несколько лет роли поменялись, и пытали уже палачей. Мастера Ежова признались, что пользовались жгутами, специальными дубинками, а также более традиционными методами физического воздействия. Они не давали заключенным спать, устраивали непрерывные допросы. На жаргоне следователей это называлось "конвейером". Леонид Заковский, один из помощников Генриха Ягоды, написал руководство по методам физического воздействия на заключенных.
Нередко члены политбюро Молотов и Микоян приходили на допросы своих товарищей в величественный кабинет Ежова на Лубянке. "Рудзутака сильно били и пытали, – заметил Вячеслав Молотов после одного из таких походов. – Необходимо было действовать безжалостно". Лазарь Каганович считал, что "очень трудно не быть жестоким", но нельзя забывать, что они "убежденные старые большевики, которые никогда не пойдут на добровольное признание". Складывается впечатление, что политбюро большевистской партии состояло из каких-то бандитов, как позже говорил Молотов.
Ежов и позже Берия принимали личное участие в пытках или собственноручно убивали своих жертв. Руководители Советского Союза порой мало чем отличались от обычных преступников.
Сталин с соратниками часто шутил над способностью НКВД заставлять людей признаваться в самых невероятных преступлениях. Многих заключенных избивали так сильно, что у них в буквальном смысле выпадали глаза из глазниц. Арестантов нередко колотили до смерти. Смерть во время пытки обычно списывали на сердечный приступ.
Николай Ежов творчески развивал систему изощренных истязаний. Он решил не пользоваться подвалами Лубянки или другими тюрьмами и устроил специальное заведение для пыток и расстрелов в здании НКВД рядом с Лубянкой, в Варсонофьевском переулке. Заключенных доставляли туда в черных воронках. Их подвозили к низкому помещению кубической формы с бетонным полом, который спускался к дальней стене, сделанной из бревен, чтобы в них застревали пули. Кровь и другие жидкости смывали водой из специальных шлангов. После выстрела в затылок труп прятали в металлический ящик и увозили в один из московских крематориев. Пепел обычно высыпали в какую-нибудь братскую могилу. Несколько таких могил находились на Донском кладбище.
Путь, который заканчивался на Донском кладбище, часто начинался с письма Сталину. Генсек получал не только просьбы о помиловании, но и доносы. Их авторы требовали репрессировать виновных. Эти доносы стали тем самым керосином, который не давал погаснуть огню Большого террора. Разоблачения врагов народа служили очень важной, жизненно необходимой частью сталинской системы. В Советском Союзе считалось, что граждане обязательно должны доносить друг на друга. Обвинения бурным потоком стекались в кабинет Сталина.
Часть разоблачений очень похожа на неуклюже составленные парламентские запросы в капиталистических странах и журналистские расследования. "Вам, вероятно, не нравится, что люди пишут такие письма, а я рад, – говорил вождь соратникам. – Было бы плохо, если бы никто не жаловался…"
Конечно, некоторые доносы были обоснованными. Но в подавляющем большинстве они являлись плодами маниакальной охоты на ведьм, поистине людоедской злобы и аморальных амбиций советских граждан.
Сталин получал удовольствие, читая доносы и принимая решения по ним. Если обвиняемый ему не нравился, письмо отправлялось в НКВД с припиской: "Разобраться!" Обычно такие проверки заканчивались расстрелом несчастной жертвы. Если же вождь не хотел торопиться с устранением человека, то прятал донос в папку и мог вернуться к нему через неделю или через много лет.
Архивы Сталина битком забиты разоблачениями и доносами. Одни написаны простыми гражданами, другие – высокопоставленными чиновниками. В одном из таких типичных доносов сотрудник Коминтерна разоблачал врагов народа в комиссариате иностранных дел.
Можно только догадываться, какая атмосфера страха и интриг царила за кремлевскими стенами. Бывший секретарь Орджоникидзе, наверняка пытаясь спасти жизнь, написал Сталину донос на вдову Серго, Зинаиду. Он слышал, как Зинаида неоднократно говорила, что не может жить без Серго, и выражал беспокойство, как бы она не сделала какой-нибудь глупости. Зинаида Орджоникидзе часто звонила женам предателей, которые просили передать товарищу Ежову их ходатайства о помиловании мужей. "Это неправильно, – негодовал бдительный секретарь. – Ей следует запретить делать это. Прошу ваших указаний. Готов выполнить любой ваш приказ. Преданный вам Семушкин".
Вот, например, типичный донос тех времен от некого Крылова из далекого Саратова, внимательно прочитанный и помеченный Сталиным. Крылов сообщил, что у врагов народа есть друзья и сочувствующие в НКВД и прокуратуре. Военные доносили друг на друга так же активно, как представители других профессий. "Прошу вас снять командира Осипова, – писал офицер из Тифлиса. – Он очень подозрительный человек". Сталин подчеркнул синим карандашом слово "подозрительный".
Молния сидевшего в Москве Зевса поражала регионы с разной силой. В июле 1937 года Люшков, безжалостный чекист, который уже навел порядок в Ростове, был вызван в Кремль и получил новое задание. Он должен был отправиться на Дальний Восток. Сталин говорил о людских жизнях, как о старой одежде: какую-то мы оставляем, какую-то выбрасываем. Он считал ненадежным первого секретаря Дальневосточного обкома Варейкиса. Особенно генсеку не нравилось, что Варейкис собрал собственную свиту. Чекисту надлежало выявить "врагов народа" на Дальнем Востоке, но маршала Блюхера трогать не следовало. Люшков отправился на восток и покорно арестовал Варейкиса.
Менее надежным способом расправы с региональными руководителями было использование разоблачителей на местах. Одним из наиболее известных "героических разоблачителей врагов" была киевлянка Поля Николаенко. Вождь заметил ее и поддержал. На совести этого страшного борца с "врагами народа" смерть около 8 тысяч человек. Поля специализировалась на публичных выступлениях, в ходе которых громко выкрикивала обвинения. Никита Хрущев был свидетелем, как она показала пальцем на одного человека и зловеще сказала: "Я не знаю этого человека, но по его глазам вижу, что он враг народа". Вот еще один признак религиозной истерии Большого террора. Как отбиться от таких обвинений? Ответить: "Я не знаю эту женщину, которая обвинила меня, но могу сказать по ее глазам, что она проститутка"?
17 сентября 1937 года Поля Николаенко обратилась к Сталину. По ее письму очевидно, что это очень простая и глупая женщина.
В приемную товарища Сталина.
Прошу передать это заявление лично товарищу Сталину. Товарищ Сталин говорил обо мне на февральском пленуме…
Дорогой вождь, товарищ Сталин… Прошу вас вмешаться в дела киевской парторганизации. Враги здесь вновь набирают силу. Они сидят в своем аппарате и творят черные дела. После пленума, на котором вы говорили о Киеве, моем деле и назвали меня "маленьким человеком", они начали меня травить. Сейчас они хотят меня политически уничтожить. Один человек, связанный с врагами народа, крикнул мне: "Я все вижу по ее глазам. Она думает одно, а говорит другое!" Я была, есть и останусь предана партии и ее Великому вождю. Вы помогли мне найти правду. Сталинская правда сильна! Сейчас я прошу вас что-нибудь сделать с киевской партийной организацией.
Иосиф Виссарионович услышал призыв о помощи. Через десять дней он указал украинским руководителям: "Обратите внимание на товарища Николаенко. Прочитайте ее письмо. Защитите эту женщину от шайки хулиганов! По моей информации, Глаз и Тимофеев не особенно надежны. Сталин". Глаза и Тимофеева арестовали, но Косиора в тот раз опасность миновала.
Вскоре на местах начали расстреливать очень много "врагов народа", и делали это очень быстро. Никита Сергеевич Хрущев, правивший в те годы Москвой, действовал активно. По его приказам был расстрелян 55 741 чиновник, что значительно превышало первоначальную политбюровскую разнарядку в 50 тысяч человек. 10 июля 1937 года Хрущев попросил у Сталина разрешения расстрелять для выполнения квоты 2000 бывших кулаков. В архивах НКВД хранятся документы, из которых следует, что Никита Сергеевич писал много просьб об арестах. К весне 1938 года благодаря Хрущеву были арестованы тридцать пять из тридцати восьми секретарей районных и городских организаций. Эти цифры дают ясное представление о том, с каким рвением он проводил чистку в столице. Поскольку Хрущев находился в Москве, то расстрельные списки он приносил прямо на стол Сталину и Молотову.
– Не может быть, чтобы врагов было так много! – воскликнул Сталин.
– На самом деле их еще больше, – ответил Хрущев, если верить Молотову. – Вы не можете себе представить, как их много в Москве.
Ашхабаду выделили квоту в 6277 расстрелянных. Местные власти перевыполнили план в два с лишним раза. Расстреляно 13 259 человек.
Сажали в тюрьмы и расстреливали в основном невинных людей. Региональные руководители отбирали жертв по собственному разумению. Своих противников они уничтожали, а друзей сохраняли. Но ведь именно этих удельных князьков, которые завели себе свиты и дворы, и хотел уничтожить Сталин. Кровожадность и усердие первых секретарей не только не спасли им жизнь, но и стали дополнительным поводом для уничтожения. Было очевидно, что через какое-то время Центр начнет вторую волну террора и направлена она будет против руководителей на местах.
Только личные ставленники Сталина, такие как Андрей Жданов в Ленинграде и Лаврентий Берия в Закавказье, могли быть спокойны за свою судьбу. Жданов был горячим сторонником версии, что в Ленинград проникли троцкисты. Правда, и он, несмотря на свой фанатизм, порой задумывался над отдельными случаями. "Знаешь, никогда не думал, что Викторов окажется врагом народа", – признался Жданов адмиралу Кузнецову. Моряк, правда, уловил в его голосе не сомнение, а лишь удивление.
Андрей Жданов стал инициатором арестов 68 тысяч ленинградцев.
Что касается Берии, то он не нуждался ни в чьей помощи, потому что сам был профессиональным чекистом. Лаврентий Павлович тоже значительно превысил разнарядку центра. Москва требовала 268 950 человек арестовать и 75 950 – расстрелять. Позже квоту для Закавказья увеличили. Были уничтожены десять процентов грузинской компартии. Сталин хорошо знал многих из них. Лаврентий Берия лично пытал врагов. В камеру вдовы Лакобы он подбросил змею, от чего она сошла с ума. Детей-подростков забил до смерти.
Сталин недолго искал решение проблемы с руководителями на местах. Он решил поручить их уничтожение своим фаворитам. Это не только позволяло ему подавить независимость провинциальных партийных руководителей, но и давало возможность лишний раз проверить друзей на верность. Соратники не подкачали. Они разъехались по городам и весям и развернулись во всю мощь. Словно военные командиры времен Гражданской войны, руководители отправились в командировки на собственных бронепоездах с головорезами из НКВД.
Анастас Микоян, нарком внешней торговли и снабжения, имел репутацию одного из самых порядочных советских вождей. Он, несомненно, помогал жертвам террора позже и многое сделал, чтобы развенчать культ личности Сталина после его смерти. Но и он в 1937 году так же, как остальные, подписывал расстрельные списки и предлагал арестовывать сотни своих сотрудников. У Анастаса Ивановича хватило ума держаться подальше от интриг и склок. Он не лез, как коллеги, наверх, энергично работая локтями. Микоян обладал практичным умом и недюжинными организаторскими способностями. Он сосредоточился на конкретной работе в своем наркомате. Но Микоян понимал, что играть необходимо по общим правилам, поэтому послушно выполнял требуемое Сталиным.
Конечно, партийные руководители старались спасти близких друзей, но происходило это в основном уже в 1939 году, когда обстановка изменилась. В приемной Андреева, по словам его дочери, всегда толпились люди. Многим из них он якобы помог. Но Каганович честно признавался, что было крайне трудно спасать друзей и даже родственников. Главным препятствием были царившая в те годы в обществе ненависть к "врагам народа". Приходилось убивать многих, чтобы помочь единицам. Скорее всего, в этом плане Микоян сделал больше других вождей. Как-то он обратился лично к Сталину и сказал, что его друга Андреасяна дураки-следователи из НКВД обвинили в шпионаже в пользу Франции лишь за то, что того звали Наполеоном.
– Он такой же француз, как и ты! – пошутил Микоян.
Сталин расхохотался.