Ну вот, наконец, я и выбрался на проторенную дорогу. Не увязаю больше в снегу. Не проваливаюсь в воспоминания. Тьма позади, и мне незачем веселить душу. Странно, я так долго плутал, а не устал вовсе. Влекущий сиянием горизонт кажется совсем рядом. Но это искусственный свет. Туда ведет проторенная дорога, бегут светляками верстовые столбы. Этот свет в сумерках зажигают люди. Это мой город. Там меня ждут. Там я нужен. Быстрее, быстрее, надо успеть. Ведь скоро мы начинаем. Пейзажи смазались ластиком электрички, метро втолкнуло и вытолкнуло меня. Час пик. Смятение. Сутолока. Настала наша пора. Мы приступаем. Время работать.
– Привет.
– Привет. Добрый вечер. Я тебя жду. Раскошеливайся – взносы за профсоюз. Знаешь, тебе звонили из киностудии. Я сказал, чтоб позвонили домой, что тебя нет в театре.
– Меня не было дома. Я был на даче. Оттуда прямо сюда. Чудно, знаешь, там уже не видать ни зги, а тут только вое разворачивается. Самая жизнь! Сколько с меня?
– Сколько по ведомости, лишнего не возьму. Все дом свой клепаешь, домовладелец?
– Да надо, знаешь.
– Надо, надо, дело хорошее. У меня нет сдачи.
– Потом расквитаемся, в следующий раз.
– Хоп! Ну ладно, пока, у меня концерт. Ни пуха тебе ни пера! У вас же сегодня премьера.
– Хоп! Иди к черту!
В парикмахерских и дворцах, в загсах и туалетах, в банях, квартирах и особняках, в автомобилях, пудреницах и операционных, и в прочих, и в прочих: ручных, настенных, карманных, походных, мебельных зеркалах, наконец, в естественном отражении водной глади вряд ли увидишь такое проявленное преображение внешности и души, как в зеркале артистической, в трельяже на столе гримуборной перед началом спектакля, незадолго до выхода на подмостки волшебного зеркала сцены. Только надобно, чтоб смотрел талантливый человек. Все равно – артист или зритель. Лишь бы не критик, не рецензент. Тот ничего не поймет, не увидит процесса. Его лучше сразу ткнуть в результат, дать направленное интервью или заказать ему заранее согласованное суждение в устном, печатном или видеозвуковом воплощении. Ибо таковому критику надо чаще разламывать, расщеплять, а не синтезировать, не творить, кем бы он ни числился: искусствоведом, артистом ли, режиссером, лекарем, пекарем, вольнодумцем, главным или не главным. Он, как иной несмышленыш, разберет на винтики, на куски, а не сумеет собрать. Лишь бы поломать понапрасну. Нет, не творческое его любопытство. Впрочем, возможно, я субъективен. Были же великие критики? Думаю, были великие зрители, истолкователи, публицисты, учителя, если не ошибаюсь. Да Бог с ними. Скоро мой выход. Включаю трансляцию.
– Добрый вечер, товарищи. Впускаю зрителей. Даю первый звонок.
Ого! Уже первый звонок! Это предупреждение. Их всего три. Больше не будет.
Наверное, и в "веселых домах" особы легкого поведения столько не переодеваются за день, как порой приходится это делать артисту. Встал, умылся, оделся в "свое", пошел на работу, в театр на репетицию. Там облачил себя в репетиционное рубище. Закончил, разделся, оделся в "свое", поехал на кино– или телесъемку – опять надевай игровой костюм. Затем на спектакле опять все сызнова. И хорошо, если играешь пьесу в одном костюме, а то и по нескольку раз, бывает, переодеваешься за один вечер. Только успевай поворачиваться, случается, и на ходу меняешь одежды свои с помощью костюмеров. То же и с гримом: клеишься, мажешься, умываешься, опять мажешься, опять умываешься… И только на радио не надо ни мазаться, ни одеваться. "Внимание! Запись!" – встал к микрофону и вибрируешь, и играешь голосом, как котенок на солнце. Впрочем, хоть и радио, все равно театр. Радиотеатр. Телетеатр. Кинотеатр. Все – театр. Все раздеваешься и одеваешься без конца в разные мысли, в разные чувства, в разные ритмы и словеса.
Так что же, театр – "веселый дом"? "Священнодействуй или убирайся вон!" – категорически отвечал транспарант над лестницей театральной школы, которую нам пришлось посещать. Стало быть, театр – храм? Но отчего тогда югославы называют сцену "позорница"? Боже, какой позор! Выходить на позор. Корни-то одни, тоже славяне. А может быть, театр – "дом, где разбиваются сердца"? "Ярмарка тщеславия"? "Двенадцатая ночь, или Что вам угодно"? И то, и другое, и пятое, и десятое. Театр – жизнь. Моя, твоя, наша, ваша – ежели еще живой этот театр. А ежели уж скончался, театр – музей, архив: театральный, биологический, археологический, гносеологический, если хотите. "Кладбище слонов", одним словом.
– Товарищи, два звонка. Даю два звонка.
Ого, два звонка! Последнее предупреждение. Я уж почти готов, одет и загримирован. Что дальше? Еще раз, сызнова, всматриваюсь в себя через зеркало. Иридодиагностика – диагностика по глазам. Определение характеристик человека по радужной оболочке. Со всеми былыми, да и возможными его болями.
Алина и режиссер – чем это у нас кончится?
Впервые я увидел ее без звука в черновой кинопробе. Она стояла и улыбалась. Ни слова, ни слова… Тогда поразила, мелькнула и скрылась, осталась тайною красота. Не внешняя – к внешней красоте легко привыкаешь, даже скучаешь порой. И не дурманящая, что зажигает любовь раскаленною плазмой страсти, вспыхивает и угасает холодным бенгальским огнем. Да нет же, мелькнула та главная, бесконечно творящая красота, что дарит силу художникам, ищущим и влюбленным, высвобождает золушек из замарашек, преображает землю весной, исцеляет. Но то была не Алинина кинопроба. То была безответственная для нее проба пленки. Без звука. Когда же мы встретились наяву и я услышал голос Алины, тайна рассыпалась, не было красоты. Она говорила каким-то чужим, не своим голосом, как будто передразнивала себя, – очень похожим на остальные, многие голоса. Да ведь кто знает, не разбежалась бы прочь, не рассеялась многоязычная толпа всемирного любопытства, если бы заговорила вдруг Мона Лиза, загадочная Джоконда, непостижимо нам улыбающаяся через пуленепробиваемое стекло под сводами Лувра. "А мы ее переозвучим другой актрисой", – успокоил меня тогда режиссер.
Ну что же, он может переозвучить, а я не могу. Я буду искать, искать ту главную красоту в прошлом и настоящем, в вымыслах и реальности, в себе и во всем – в пространствах преображения.
– Даю третий звонок. Прошу всех к началу.
Ну вот и все. По давней доброй традиции артисту на выходе вопросов не задают. Не сообщают ни радостных, ни печальных новостей. Ведь помыслом он уже там – в зеркале сцены. Собрался. Идет на суд. Точка. Занавес. Увертюра – дивная музыка. Свет в глаза. Меня ждут. Я иду…
Странная это вещь – зрительская любовь…
В общей сложности количество кино– и телефильмов, в которых я снялся, равняется приблизительно пятидесяти. Не равнозначны они по художественным достоинствам, и судьбы их разные.
Популярность картины заранее определить невозможно. В Театре Моссовета с успехом шла пьеса В. Азерникова "Возможны варианты". Постановщиком был Павел Хомский. Ваш покорный слуга – режиссер-ассистент. И я же играл одного из главных персонажей, по имени Игорь. В спектакле участвовали Ия Саввина и Ростислав Янович Плятт. Затем на "Мосфильме" в телевизионном объединении запустили в производство двухсерийный фильм "По семейным обстоятельствам". В основе сценария лежала вышеупомянутая пьеса Азерникова. Режиссер-постановщик Алексей Коренев, с которым мы делали до того "Урок литературы" и "Вас вызывает Таймыр", пригласил меня сыграть ту же роль, что и в театре. Моими партнерами стали Галя Польских, Марина Дюжева, Евгения Ханаева, Евгений Евстигнеев, Владимир Басов.
Анатолий Папанов, Ролан Быков, Бухути Закариадзе блестяще сработали в локальных ролях, которые в театре все вместе делал один Ростислав Янович. Коренев, я и оператор Анатолий Мукасей говорили на одном языке. Поэтому первая серия получилась стилистически более выдержанной. Вторая серия сложилась пестрее по принципу концертных номеров и драматургически, и актерски, но некоторый жанровый разнобой в целом картине не помешал. Честно говоря, не ожидал, что эта работа станет столь популярной. Относился к ней, как к хорошему ширпотребу, не более. А взрослые люди говорят, что они выросли на этом фильме, цитируют фразы моего персонажа, которые сам-то я уж давно забыл. Сказал перед камерой и забыл. А зрители помнят, смотрят по нескольку раз, оттого что прониклись симпатией. Странная это вещь – зрительская любовь. Непредсказуемая. Подаренная и мне, и им кем-то свыше. И нет в том ни моей вины, ни заслуги. Я лишь делаю свое дело, как могу.
В фильме снималась грудная девочка. Как-то зимой уже после выхода "По семейным обстоятельствам" на телеэкраны мы встретились на улице с Мариной Дюжевой. Она только что родила и гуляла с коляской. Разговорились, заговорились и не заметили – вокруг собралась толпа. Люди увидели нас словно сошедших с экрана. Она, я и ребенок – в точности, как в кино.
Зрители живут мифами. Как-то за городом, на даче, к нам приехали родственники. Пошли гулять. Я шел впереди с молоденькой племянницей и тоже с коляской, в которой везли маленького Вовку, ее сына и нашего двоюродного внука. Жена с сестрой шли чуть поодаль. К ним подошла прохожая женщина:
– Видели, видели – вон Стеблов пошел. Он с женой развелся, женился на молоденькой, дочку родил.
– Надо же, как интересно! – ответила моя Таня.
В восьмидесятом году мы купили полдома в деревне. Жили себе, да жили. Когда началось кооперативное движение, в нашем селе построился кооператор. Большой дом в два этажа – не чета нам. Тогда еще водили туристические маршруты по Подмосковью. Объявляли по телевидению, что собираются там-то, во столько-то. Обычно у касс какого-нибудь вокзала. Один из таких маршрутов проходил через нашу деревню. Так вот я сам слышал, как туристический экскурсовод, показывая на виллу кооператора, объяснял походникам: "Это дача Стеблова". Они меня не видели. Я стоял с полными ведрами за колодцем – ходил за водой.
У нас была старенькая "шестерка". Поехали с дачи в районный центр. В магазин за продуктами. Жена, я и сын – за рулем. На обратном пути заклинило тормозные колодки. Горят, дымят. Останавливаемся время от времени, поливаем водой из бутылки. Охлаждаем, гасим. Лишь бы доехать. К колонке подъехали, когда вода кончилась. Рядом ларек. У ларька пьяная компания. Подходит высокий красавец. Крепко принявший, но держится стойко. Одет чисто. Рубашка. Костюм. Ко мне обращается:
– Какие люди!
Я улыбаюсь вежливо, но сам в сторону. Тогда он чеканит:
– Серега такой-то, третий отряд ГАИ!
Это меняет дело. С ГАИ лучше не ссориться. Оборачиваюсь к нему. Жму руку.
– Какие проблемы? – спрашивает.
– Да вот – колодки…
– Следуйте за мной! – командует. – Нет проблем!
Я жену высадил. Отправил на "Волге" с проезжавшим мимо односельчанином. Серега – третий отряд ГАИ вперед побежал меж заборов. Мы на "шестерке" – за ним. Переулками, закоулками. Выехали на задворки.
Машины ржавые, битые. Нетесаный столик сбитый, полторы лавки под вишней. Серега пронзительно свистнул в руку. Из-за забора две головы. Представились: Миша и Виктор. Обоим под сорок. Спросил сына по-тихому:
– Чем это кончится?
– Я не могу – за рулем. А тебе пить придется, – отвечает.
Выяснилось, что Миша – директор магазина "Автозапчасти". Оставили меня с Виктором Миша с Серегой, уехали на вылизанной, накрученной "девятке" с прибамбасами. Сказали, что за колодками. Еще сказали, чтобы Виктор накрыл на стол чин-чинарем. Виктор повел нас с сыном в сарай поросят показывать. Потом – в ларек за бутылкой. Я спрашиваю:
– Чем закусывать будем?
Виктор не ожидал вопроса. Задумался. Взяли шпроты. Вернулись к столику на задворки. Там бомж сидит с дешевой поллитрой неизвестного происхождения. В окна выглянули женские лица. Посмотрели, задернули занавески. Бомж вынул стакан и вилку. Спросил:
– Наливай?
– Может, ребят подождем, – усомнился я.
– Наливай! – настоятельно разрешил Виктор.
Бомж выпил первый, налил Виктору. Тот уступил мне. Сын смотрел на меня, понимая мое затруднение. Каково мне выпить после бомжа? Бывают минуты, когда думать не надо. Я подумал: "Не надо думать!" – и выпил. Потом повторяли по кругу.
Откуда ни возьмись налетели дети. Трое от шести до двенадцати. Расхватали шпроты, как воробьи зерно, передавая вилку друг другу. Мне не досталось. В окна выглянули женские лица. Посмотрели, задернули занавески. Видимо, надоели им пьянки – вот и не участвовали. Демонстративно. Но все же прислали сырые яйца через паузу. Через детей.
Подъехали Миша с Сережей. Колодки новые привезли. Подняли машину домкратом на козлы. Обломком полотна от ножовки стали растачивать тормозной барабан. Сын газует и тормозит, чтобы колодки слетели. Они прикипели, не отделяются. Полотно не одно загубили. Бесполезняк. Перекур. Из дома вышел пес-водолаз. Лохматый увалень, как теленок. Не меньше. Медленно обошел вокруг машины, оттолкнул телом сына, сел на его место, положил лапы на руль. Я сунул руку в карман, нащупал ключи от дачи и понял, что жена не войдет в наш дом без ключей. Поделился с Серегой – "что делать?"
– Нет проблем! – отвечает.
Сели на его накрученную "девятку", поехали. Он уже сильно пьяный. Развезло. Баранку ведет двумя пальцами.
– Работу, – говорит, – свою люблю! С утра иду на работу с песней. Вон на "КАМАЗе" три кубометра необрезной. Давай сюда. Баньку строю. Или еще чего – давай сюда! Люблю работу! Мотоциклистов не уважаю. Надоело их мозги в морг возить! Надоело!
Когда подъехали к нашей избе, жена встретила нас на крыльце. Односельчанин не только подвез ее, но и снял дверь с петель, впустил в дом. Ключи мои не понадобились. Жена быстро наладила закусь – спьяну требовалось подкрепиться.
– Дом у тебя дерьмо, – оценил Серега. – А участок хороший. Надо его весь распахать. Я тебе осенью пять тракторов пришлю.
– Зачем пять? – робко поинтересовалась жена.
– Чтобы не разворачиваться! – яростно утвердил Серега.
Мы поспешили обратно.
Мужики на задворках сидели в раздумье. Колодки новые не подошли, как выяснилось.
– У меня в гараже были колодки, только "бэу", – вспомнил Серега.
– Давай "бэу", – согласился я.
Пока Виктор с Серегой возились с машиной, Миша разъяснял мне себя в холодке под вишней:
– Я могу тебе новую тачку купить. Могу. Но пацаны взялись, короче, пусть чинят. Они друзья мои – Витек и Серега. Витек гребет все в округе, что плохо лежит. Третью ходку имел. Недавно освободился, короче. Серега хороший парень, очень хороший. Но все равно – мент. Чего ты, типа, артист известный, а тачка барахло у тебя, дача тоже. Серега сказал. А у меня вот дом двухэтажный. Жена у меня очень хорошая женщина. Один раз с бл… домой заехал. Она хоть бы что! Ни слова! Бл… заплатил, типа, не попользовавшись. Так их завез. Типа, жену проверить. Короче, люблю жену. Вот сколько тебе нужно денег для счастья?
– В месяц? – не понял я.
– Ну в месяц. Давай в месяц, – не унимался Миша.
Надо сказать, что это было до деноминации. Тогда еще вместо тысяч были миллионы.
– Ну, если в месяц… Миллиона три, – отвечаю.
– Я с тобой серьезно разговариваю! – обидевшись, вскричал Миша.
Во дворе появился абсолютно заросший дед. Борода, усы, волос шапка. Лица не видно. Глаза умные.
– Батяня мой, – представил Серега. – Батяня – тесть уважаемый. Сам дом спланировал и построил, как архитектор. Все рассчитал. По науке. Кино любит. Артистов всех знает. Голова. И выпить любит. Да, батяня, не дурак выпить?
– Не дурак, – улыбнулся батяня беззубым ртом. – Я наших артистов люблю. Ихние надоели, – признался дед.
– Отец, сколько лет-то вам? – спрашиваю.
– Сорок девять, – отвечает он.
А мне тогда пятьдесят было.
На прощание Серега напутствовал сына:
– Ты парень хороший. Аккуратнее езжай. А то, если что – жалко.
Но все-таки как-то доехали мы до дома к вечеру. На честном слове. Практически без тормозов.
Из театра – в кино, из кино – в театр
Невероятный Иннокентий Михайлович
Вот собрался писать о кино, а ушел куда-то в другую сторону, в поток обыденности. В сущности, я человек достаточно постоянный. В любви, в привычках, в укладе жизни. Да внутри этой постоянности всегда ищу разнообразия, иногда даже приключений на свою голову. Наверное, в силу этого из театра бегу в кино, а из кино – в театр. Когда работаешь долго в одном коллективе, живое восприятие партнеров притупляется. Настолько хорошо их знаешь, что заранее предвидишь их реакции на то или иное сценическое действие. Поэтому, когда в киногруппе собирается талантливая актерская компания с разных сторон объединенная ярким лидером, близкими мироощущениями и настроениями, большего праздника человеческого общения нельзя себе представить. Как на крыльях летаешь. Тем более, что фильм снимается несколько месяцев и надоесть друг другу, набить оскомину никто не успевает. Кино подарило мне драгоценные встречи.
Одна из них с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским – на картине "Русь изначальная". Он играл императора Юстиниана, я – его племянника, Рита Терехова – императрицу. По сюжету Юстиниан, призвав племянника, предложил ему заменить его у власти, мотивируя это пониманием необходимости социальных перемен и собственной усталостью от государственных забот. Племянник – человек по природе тихий – долго отказывался, но все же в конце концов уступил настойчивости Юстиниана.
После того как недовольные императором консолидировались вокруг преемника, Юстиниан разгромил оппозицию, а племянника заживо замуровал в крепостной стене. Смоктуновский когда-то в шестидесятых поразил меня совершенно невиданной до того интонацией, манерой существования в роли. Мы, молодые артисты, прилагали немалые усилия, чтобы не впасть в невольный грех подсознательного искушения подражать его необычному дарованию.
Когда на съемках фильма "Директор" погиб Евгений Урбанский, в старом Доме кино, на улице Воровского, состоялся вечер памяти. Народу собралось видимо-невидимо. Мы с Никитой Михалковым с трудом устроились где-то на балконе. Во время гибели Урбанского камера работала. Ее не выключили. Этот трагический миг я видел еще раньше на "Мосфильме" за монтажным столом. Теперь же на большом экране смерть Урбанского выглядела еще обнаженнее и страшнее, усиленная пафосом публичности. Выступали с воспоминаниями. Многое не запомнилось. Поразил Смоктуновский. Он работал с Урбанским в "Неотправленном письме". Поразил магнетической способностью превратить даже свое траурное слово в сценическое зрелище, демонстрацию дарования, вовлекал в какой-то внутренний процесс, от которого невозможно было оторваться даже в антракте. Ибо процесс продолжался и в жизни, в кулуарах, в фойе.