Он был мальчиком очень умным, но избалованным донельзя, непослушным, просто буйным. Рос он богатырем, мог бы стать Ильей Муромцем, но скорее превратился в Соловья Разбойника. Он был огромного для своих лет роста, широкоплеч, кудряв. У матери Мур научился дивному русскому языку. Он держал мать за руку, вернее, она его. Он рвался из этой "мертвой хватки". "Мама, - кричал он, - можно мне на волю?" При слове "воля" Марина отпускала сына, он убегал в чащу, и ее близорукие глаза тревожно его искали [1; 399–400].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма Р. Н. Ломоносовой. Париж, 1 февраля 1930 г.:
Как грустно Вы пишете о сыне: "Совсем большой. Скоро женится - уйдет". Моему нынче - как раз 5 лет. Думаю об этом с его, а м. б. с до - его рожденья. Его жену конечно буду ненавидеть. Потому что она не я. (Не обратно.)
Мне уже сейчас грустно, что ему пять лет, а не четыре. Мур, удивленно: "Мама! Да ведь я такой же! Я же не изменился!" - "В том-то и… Всё будешь такой же, и вдруг - 20 лет. Прощай, Мур!" - "Мама! Я никогда не женюсь, потому что жена - глупость. Вы же знаете, что я женюсь на тракторе". (NB! Утешил!) [9:317]
Марина Ивановна Цветаева.Из письма А. А. Тесковой. Париж, Медон, 8 октября 1931 г.:
Мур растет, - 6 л<ет> 8 мес<яцев>, переменил четыре зуба, а если не похудел, так постройнел, мне почти по плечо. Нрав скорее трудный, - от избытка сил все время в движении, громкий голос, страсть к простору - которого нет. Дети, а особенно такие дети, должны расти на воле. Французские дети ученьем замучены: от 8 /2 ч. до 12 ч., перерыв на 1 ч. и опять до 4 ч. - когда же жить, играть, гулять? Дома уроки и сон, ни на что не остается. Ребенок до 10 л<ет> должен был бы учиться три часа в день, а остальное время - расти. Согласны? Потому до сих пор не могу решиться отдать его в школу, ибо все школы таковы, утренних нет. Это моя большая забота, ибо растет без товарищей, которых страстно любит [8; 397].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма В. Н. Буниной. Кламар, 5 октября 1933 г.:
Сын поступил в школу, значит и я поступила. Целый день, по идиотскому методу франц<узской> школы, отвожу и привожу, а в перерыве учу с ним наизусть, от чего оба тупеем, ибо оба не дураки. Священную Историю и географию, их пресловутые "resume", т. е. объединенные скелеты. (Мур: "Так коротко рассказывать, как Бог создал мир, по-моему, непочтительно: выходит - не только не "six jours", a "six secondes". Французы, мама, даже когда верят - НАСТОЯЩИЕ безбожники!" - 8 лет.)
С тоской и благодарностью вспоминаю наши гимназии со "своими словами" ("Расскажите своими словами"). И, вообще, человечные - для человека. У нас могли быть плохие учителя, у нас не было плохих методов [9; 256–257].
Вадим Леонидович Андреев:
М. И. на газовой плите жарила котлеты. По количеству котлет я было подумал, что она ждет гостей, но мы сели обедать втроем - М. И., ее сын Мур и я. Муру в то время было 14 лет, но выглядел он двадцатилетним парнем, огромный, толстый, странная антитеза всего облика М. И. За обедом почти все котлеты были уничтожены Муром [3; 176].
Софья Ивановна Липеровская (урожд. Юркевич; 1892–1973), гимназическая подруга М. И. Цветаевой, педагог, автор ряда книг по русской литературе для школьников и учителей:
Мур произвел на нас впечатление любознательного, умного подростка - ему было тогда 14 лет. Неприятно поразил нас только его небрежный, резкий тон в обращении с матерью, желание показать свою независимость, отмежеваться от ее взглядов.
Марина мучительно переживала мысль о том, что она служит помехой в жизни сына, мешает ему стать равноправным членом союза молодежи. <…>
В голосе Марины, в ее обращении к Муру можно было угадать глубокую материнскую любовь, дружеское участие, готовность все понять, простить, быть вместе с ним.
"Молодежь должна отстаивать свои права, ей принадлежит будущее. Они будут строить новую жизнь", - говорила Марина [1; 41].
Анастасия Ивановна Цветаева:
Когда Марина погибла, на кухне стояла сковородка с жареной рыбой: должно быть, для Мура [15; 721].
Поэт и быт
Марина Ивановна Цветаева. Из письма В. Ф. Булгакову. Париж, 2 января 1926 г.:
Быт, это непреображенная вещественность. До этой формулы, наконец, добралась, ненависть довела Но как же поэт, преображающий все?.. Нет, не все, - только то, что любит. А любит - не все. Так, дневная суета, например, которую ненавижу, для меня - быт. Для другого - поэзия. И ходьба куда-нибудь на край света (который обожаю!), под дождем (который обожаю!) для меня поэзия. Для другого - быт. Быта самого по себе нет. Он возникает только с нашей ненавистью. Итак, вещественность, которую ненавидишь, - быт. Быт: ненавидимая видимость [9; 9–10].
Ариадна Сергеевна Эфрон.Из письма М. С. Булгаковой. 1968 г.:
Мама не любила хозяйства, так как оно прожорливо - пожирает время, не оставляя ничего взамен, ничего существенного, тем более - вечного: еда съедается и требуется новая; чистая посуда вновь требует мытья; белье - стирки, чулки - штопки и т. д. Но умела делать мама все необходимое, и это необходимое делала, всегда преодолевая внутреннее сопротивление этой трате времени. Она топила наши poêle-godin, готовила еду (примус - вечный спутник наших поездок), стирала. <…>
В одном из стихотворений цикла "Стол" мама говорит о том, что "счетом ложек Создателю - не воздашь", и таково было ее глубокое внутреннее отношение к быту - библейское отношение! Ибо в Евангельской притче говорится о том, что талант в землю зарывать нельзя. И она всегда знала, что с нее Создатель спросит не "счет ложек", а главное: что она сделала с ей данным, с ей заданным. А к заданному тот же Создатель навесил нищету, трудный быт и вообще всегда трудную долю: замужней женщины, матери [5; 174–175].
Эмилий Львович Миндлин:
Вероятно, царица (если б своенравность судьбы заставила царицу стирать) стирала бы, как она, не наклоняясь над тазом с въедчивой мыльной пеной и ни в малость не унижаясь нецарским трудом. Она оставалась равной себе - и выше всякой возможности унижения. Она не стирала - рубашка сама простирывалась в мыльной теплой воде, а Цветаева только присутствовала. Не по-женски она пришивала пуговицы и не по-женски вдевала в игольное ушко драгоценную в бедное время нитку. Ей надобно было только повелеть послушной иголке с ниткой, чтоб иголка не баловала, чтоб шила себе, как сказано, задано, велено ей Мариной.
Так же и оладьи на сковородке - сами собой пеклись, а она только присутствовала, надзирала, чтобы они сами собой пеклись [1:115].
Екатерина Николаевна Рейтлингер-Кист:
В быту - абсолютная неустроенность и неуменье одолеть "быт" выражалась в неописуемом хаосе комнат, в которых жила. (Только тетради и стол были священны.) Но эта неустроенность и грязь (при моих поездках к ним) как-то совершенно нас не касались. Мы общались "в другом плане" - полноценно и для меня так интересно.
Мне даже казалось нелепым и несправедливым, что Марина должна была все же что-то готовить и мыть. (Были и комичные случаи несъедобности того, что приготовила.) [1; 288]
Вадим Леонидович Андреев:
Страстность матери, забота о хлебе насущном (не для себя, конечно, но для детей) приковывали ее к плите - почти целые дни проводила она на кухне, всегда в аккуратном переднике, и здесь же, на кухне, поджаривая котлеты и варя кашу, М. И. читала стихи. В эти минуты все окружающие ее предметы бывали для нее остро враждебны: плита, обжигающая ее, сковорода, с ее чадом и шипеньем, - она сражалась с ними. Иногда, устав от безнадежности этой борьбы, она искала отдыха в юморе, в игре [3:172–173].
Зинаида Алексеевна Шаховская:
Вижу Марину Цветаеву в ее нищенской квартире в предместье Парижа, Ванв. Стоим на кухне. Марина Цветаева почему-то варит яйца в маленькой кастрюльке и говорит мне о Райнер Марии Рильке. Я, зачарованно, слушая неповторимый ритм и неповторимое содержание ее речи, но вот ничего не помню о Рильке. Помню только лицо Марины Цветаевой и эти самые высоты, на которые она меня влекла с такой неудержимой силой, не зная, что следовать за ней я не могла. И обыденность, конечно, сразу отомстила за презренье к ней: вода в кастрюлечке выкипела до дна, яйца не сварились, а спеклись и лопнули, алюминий же прогорел… [1; 425]
Марина Ивановна Цветаева.Из письма А. А. Тесковой. Париж, Медон, 12 декабря 1927 г.:
…Скоро Рождество. Я, по правде сказать, так загнана жизнью, что ничего не чувствую. У меня - за годы и годы (1917–1927 гг.) - отупел не ум, а душа. Удивительное наблюдение: именно на чувства нужно время, а не на мысль. Мысль - молния, чувство - луч самой дальней звезды. Чувству нужен досуг, оно не живет под страхом. Простой пример: обваливая 1/2 кило мелких рыб в муке, я могу думать, но чувствовать - нет: запах мешает! Запах мешает, клейкие руки мешают, брызжущее масло мешает, рыба мешает: каждая в отдельности и все 1/2 кило вместе. Чувство, очевидно, более требовательно, чем мысль. Либо всё, либо ничего. Я своему не могу дать ничего: ни времени, ни тишины, ни уединения: я всегда на людях: с 7 ч. утра до 10 ч. вечера, а к 10-ти ч. так устаю, что - какое чувствовать! Чувство требует силы. Нет, просто сажусь за штопку вещей: Муриных, С. Я., Алиных, своих - 11 ч., 12 ч., 1 ч. - С. Я. приезжает с последним поездом, короткая беседа - и спать, т. е. лежать с книгой до 2 ч., 2 /2 ч. - хорошие книги, но я бы еще лучше писала, если бы -
Виновата (виновных нет) м. б. и я сама: меня кроме природы, т. е. души, и души, т. е. природы - ничто не трогает, ни общественность, ни техника, ни - ни - Поэтому никуда не езжу: ску-учно! Профессор читает, а я считаю: минуты до конца. - К чему? [8; 362]
Марина Ивановна Цветаева.Из письма Р. Н. Ломоносовой. Париж, 4 декабря 1930 г.:
У нас первые морозные дни, совпавшие с первыми рождественскими витринами. Нынче я целый день провела в Париже, в погоне - угадайте за чем? - частью центрального отопления, а именно ручки для протрясания пепла, без которой надо ежечасно печь выгребать руками, что я уже и делаю целый месяц. Ручка эта, оказывается, называется ключом (хотя ничего не открывает), а ключа этого нигде нету. Вот я и пропутешествовала из одного "Grand magasin" в другой, с тем же припевом [9; 325–326].
Вера Леонидовна Андреева:
Много раз я встречала Марину Ивановну с базарной сумкой, погруженную в невеселые хозяйственные заботы, прикидывающую в уме, не дешевле ли будет купить на рынке вместо второсортного мяса вот эту, давно уснувшую сельдь? Она всматривалась в тусклые рыбьи глаза, заглядывала под темные жабры, - не особенно свежей была эта рыба, прогорклый чад от жаренья которой наполнял тошнотворным запахом жилище парижской бедноты. Вообще, Марина Ивановна учила меня выбирать свежую селедку по ряду признаков: жабры должны быть красные, глаза рыбы белые, спинка у головы должна пружинить при нажатии на нее пальцем. Часто Марина Ивановна покупала маленькие ракушки-мидии, которые были очень дешевые [1; 367].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма А. А. Тесковой. Париж, Медон, 31 августа 1931 г.:
Всё поэту во благо, даже однообразие (монастырь), все кроме перегруженности бытом, забивающим голову и душу. Быт мне мозги отшиб! Живу жизнью любой медонской или вшенорской хозяйки, никакого различия, должна всё что должна она и ничего не смею чего не смеет она - и многого не имею, что имеет она - и многого не умею. В тех же обстоятельствах (а есть ли вообще те же обстоятельства??) другая (т. е. не я, - и уже всё другое) была бы счастлива, т. е. - и обстоятельства были бы другие. Если утром ничего не надо (и главное не хочется) делать, кроме как убирать и готовить - можно быть, убирая и готовя, счастливой - как за всяким делом. Но несделанное свое (брошенные стихи, неотвеченное письмо) меня грызут и отравляют всё. - Иногда не пишу неделями (NB! хочется - всегда), просто не сажусь… [8; 395]
Марина Ивановна Цветаева.Из письма В. Н. Буниной. Кламар, 28 апреля 1934 г.:
Но главное, Вера, дом. Войдите в положение: С. Я. человек не домашний, он в даме ничего не понимает, подметет середину комнаты и, загородясь от всего мира спиной, читает или пишет, а еще чаще - подставляя эту спину ливням, гоняет до изнеможения по Парижу.
Аля отсутствует с 8 /2 ч. утра до 10 ч. вечера.
На мне весь дом: три переполненных хламом комнаты, кухня и две каморки. На мне - едельная (Мурино слово) кухня, п. ч. придя - захотят есть. На мне весь Мур: проводы и приводы, прогулки, штопка, мывка. И, главное, я никогда никуда не могу уйти, после такого ужасного рабочего дня - никогда никуда, либо сговариваться с С. Я. за неделю, что вот в субботу, напр., уйду. Так я отродясь не жила. И это безысходно. Мне нужен человек в дом, помощник и заместитель, никакая уборщица делу не поможет, мне нужно, чтобы вечером, уходя, я знала, что Мур будет вымыт и уложен вовремя. Одного оставлять его невозможно: газ, грязь, неуют пустого жилья, - и ему только девять лет, а дети все - безумные, оттого они и не сходят с ума. <…>
Смириться? Но во имя чего? Меня все, все считают "поэтичной", "непрактичной", в быту - дурой, душевно же - тираном, а окружающих - жертвами, не видя, что я из чужой грязи не вылезаю, что на коленях (физически, в неизбывной луже стирки и посуды) служу - неизвестно чему!
Если одиночное заключение, монастырь - пусть будет устав, покой, если жизнь прачки или кухарки - давайте реку и пожарного (-ных!). И еще лучше - сам пожар!
И это я Богу скажу на Страшном Суду. Грехи?? Раскаяние? Ого-о-о!
* * *
А, впрочем, я очень тиха, мои "черти" только припев, а м. б. лейтмотив. Нестрашные черти, с облезшими хвостами, домашние, жалкие.
* * *
Страшно хочется писать. Стихи. И вообще. До тоски [9; 269–271].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма С. Я. Эфрону. Париж, 20 сентября 1938 г.:
Милый <…>, бытие (в смысле быта, как оно и сказано) не определяет сознания, а сознание - бытие. Льву Толстому, senior’у - нужен только голый стол - для локтей, Льву Толстому junior’y - накрытый стол (бронзой или хрусталем - и полотном - и плюшем) - а бытие (быт) было одно: в чем же дело? в сознании: осознании этого быта. - Это я в ответ на одну Вашу - походя - фразу. И - скромный пример - мой быт всегда диктовался моим сознанием (намоем языке - душою), поэтому он всюду был и будет - один: т. е. всё на полу, под ногами - кроме книг и тетрадей, которые - в высокой чести [13, 377].
Ольга Алексеевна Мочалова:
М. Ц. с удовлетворением отложила ручку и положила тетрадь в матерчатую хозяйственную сумку, которую всегда брала с собой, приговаривая: "А вдруг я что-нибудь куплю" [1; 491].
Гардероб
Ариадна Сергеевна Эфрон.Из письма П. Г. Антокольскому. 21 июня 1966 г.:
При ее пренебрежении к моде вообще, она не была лишена и женского, и романтического пристрастия к одежде, к той, которая ей шла [17; 282].
Мария Ивановна Кузнецова:
(В 1912 г. - Сост.). Какое на ней платье! <…> Необыкновенное! восхитительное платье принцессы! Шелковое, коричнево-золотое. Широкая, пышная юбка до полу, а наверху густые сборки крепко обняли ее тонкую талию, старинный корсаж, у чуть открытой шеи - камея. Это волшебная девушка из XVIII столетия [1; 57].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма М. С. Фельдштейну. Феодосия, 27 декабря 1913 г.:
Завтра будет готово мое новое платье - страшно праздничное: ослепительно-синий атлас с ослепительно-красными маленькими розами. Не ужасайтесь! Оно совсем старинное и волшебное. Господи, к чему эти унылые английские кофточки, когда т<ак> мало жить! Я сейчас под очарованием костюмов. Прекрасно - прекрасно одеваться вообще, а особенно - где-н<и>б<удь> на необитаемом острове, - только для себя! [13; 169]
Марина Ивановна Цветаева. Из записной книжки. 24 января 1914 г.:
Сегодня готово мое золотистое платье из коктебельской летней фанзы, купленной Лёвой на халат. Платье для меня пленительное: пышный лиф и рукава, гладкая юбка от тальи. Платье по последней моде превратилось на мне в полудлинное платье подростка, - хотя оно и до полу.
Странно, какой бы модный фасон я ни выбрала, он всегда будет обращать внимание, к<а>к редкий и даже старинный.
Выходных платьев у меня сейчас 5: коричневое фаевое - старинное, к<а>к черное фаевое и атласное - синее с красным; костюм, вроде смокинга, - темно-коричневый шерстяной с желтым атласным жилетом и черными отворотами; наконец это золотое. Домашние - ужасны, - изношены и подлы [11; 29].
Валентина Константиновна Перегудова:
(В 1915–1916 гг. - Сост.). Марина, но совсем, совсем другая: в красном пальто с пелериной, отделанной по краям мехом, в такой же шапочке, в модных туфлях на высоких каблуках, с свободной и легкой походкой [1; 28].
Эмилий Львович Миндлин:
(В 1921 г. - Сост.). Цветаева ходила в широких, почти цыганских юбках, в свободной блузе с белым отложным воротничком. Вид ее с челкой и с папиросой в уголке тонкогубого рта, с кожаной сумочкой на ремешке через плечо, а тем более мой вид даже в тогдашней уличной толпе не мог не дивить людей [1; 123].
Петр Никанорович Зайцев: