Очень повредила мне (справедливей было бы сказать: ей) Ширинская, неуловимо и непрерывно восстанавливавшая ее против моего "тиранства", наводнявшая уши и душу сплетнями и пересудами, знакомившая с кем-попало, втягивавшая в "партию" Ширинского - ей Аля была нужна как украшение, а м. б. немножко и как моя дочь - льстившая ей из всех сил, всё одобрявшая (система!) и так мечтавшая ее выкрасить в рыжий цвет. С Ш<ирин>ской я, почуяв, даже просто увидев на Але, раззнакомилась с полгода назад, несмотря на все ее попытки удержать. (Ей все нужны!) Но Аля продолжала бывать и пропадать. Еще - служба у Гавронского и дружба с полоумной его ассистенткой, бывшей (по мужу) Волконской, глупой и истерической институткой, влюбившейся в Алю институтской любовью, - с ревностью, слезами, телеграммами, совместными гаданьями, и т. д. (Ей 36 лет, Але - только что - 21.) А еще - ПАРИЖ: улица, берет на бок, комплименты в метро, роковые женщины в фильмах, Lu et Vu с прославлением всего советского, т. е. "свободного"…
Вера, поймите меня: если бы роман, любовь, но - никакой любви, ей просто хочется весело проводить время: новых знакомств, кинематографов, кафе, - Париж на свободе. Не сомневаюсь (этой заботы у меня нет), что она отлично устроится: она всем-без исключения - нравится, очень одарена во всех отношениях: живопись, писание, рукоделие, всё умеет - и скоро, конечно, будет зарабатывать и тысячу. Но здоровье свое - загубит, а может быть - и душу.
Теперь - судите.
Я в ее жизнь больше не вмешиваюсь. Раз - без оборота, то и я без оборота. (Не только внешне, но внутри.) Ведь обычными лекарствами необычный случай - не лечат. Наш с ней случай был необычный и м. б. даже - единственный. (У меня есть ее тетради.)
Да и мое материнство к ней - необычайный случай. И, всё-таки, я сама. Не берите эту необычайность как похвалу, о чуде ведь и народ говорит: Я - чудо; ни добро, ни худо.
Ведь если мне скажут: - так - все, и так - всегда, это мне ничего не объяснит, ибо два семилетия (это - серьезнее, чем "пятилетки") было не как все и не как всегда. Случай - из ряду вон, а кончается как все. В этом-тайна. И - "как все" - дурное большинство, ибо есть хорошее, и в хорошем - так не поступают. Какая жесткость! Сменить комнату, все сводить к перевозу вещей. Я, Вера, всю жизнь слыла жесткой, а не ушла же я от них- всю жизнь, хотя, иногда, КАК хотелось! Другой жизни, себя, свободы, себя во весь рост, себя на воле, просто - блаженного утра без всяких обязательств. 1924 г., нет, вру - 1923 г.! Безумная любовь, самая сильная за всю жизнь - зовет, рвусь, но, конечно, остаюсь: ибо - С. - и Аля, они, семья, - как без меня?! - "Не могу быть счастливой на чужих костях" - это было мое последнее слово. Вера, я не жалею. Это была - я. Я иначе - просто не могла. (Того любила - безумно.) Я 14 лет, читая Анну Каренину, заведомо знала, что никогда не брошу "Сережу". Любить Вронского и остаться с "Сережей". Ибо не-любить - нельзя, и я это тоже знала, особенно о себе. Но семья в моей жизни была такая заведомость, что просто и на весы никогда не ложилась. А взять Алю и жить с другим - в этом, для меня, было такое безобразие, что я бы руки не подала тому, кто бы мне это предложил.
Я это Вам рассказываю к тому, чтобы Вы видели, как эта Аля мне дорого далась <…> [9; 277–279].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма В. Н. Буниной. Париж, Ване, 11 февраля 1935 г.:
Я сейчас внешне закрепощена и душевно раскрепощена: ушла - Аля, и с нею относительная (последние два года - насильственная!) помощь, но зато и вся нестерпимость постоянного сопротивления и издевательства. После нее я - вот уже 10 дней - все еще выношу полные углы и узлы тайной грязи, всё, годами скрытое от моих доверчивых я близоруких глаз. Были места в кухне, не подметенные ни разу. Пуды паутины (надела очки!) - и всё такое. Это было - жесточайшее и сокровенно-откровеннейшее наплевание на дом. Сор просто заметался (месяцами!) под кровать, тряпки гнили, и т. д. - Ох! - Ушла "на волю", играть в какой-то "студии", живет попеременно то у одних, то у других, - кому повяжет, кому подметет (это для меня возмутительней всего, после такого дома!) - всех очарует… Ибо совершенно кругла, - ни угла. <…>
Ушла внезапно. Утром я попросила сходить Муру за лекарством - был день моего чтения о Блоке и я еще ни разу не перечла рукописи - она сопротивлялась: -Да, да… И через 10 мин<ут> опять: - Да, да… Вижу - сидит штопает чулки, потом читает газету, просто - не идет. - "Да, да… Вот когда то-то и то-то сделаю - пойду…"
Дальше - больше. Когда я ей сказала, что так измываться надо мной в день моего выступления - позор, - "Вы и так уж опозорены". - Что? - "Дальше некуда. Вы только послушайте, что о Вас говорят".
Но было - куда, ибо 10 раз предупредив, чтобы прекратила - иначе дам пощечину - на 11 раз: на фразу: "Вашу лживость все знают" - дала. - "Не в порядке взрослой дочери, а в порядке всякого, кто бы мне это сказал - вплоть до Президента Республики". (В чем - клянусь.)
Тогда С. Я., взбешенный (НА МЕНЯ) сказал ей, чтобы она ни минуты больше не оставалась, и дал ей денег на расходы.
Несколько раз приходила за вещами. Книг не взяла- ни одной. - Дышу. - Этот уход - навсегда. Жить с ней уже не буду никогда. Терпела до крайности. Но, Вера, я не бальмонтова Елена, которой дочь буквально (а м. б. и физически!) плюет на голову. Я, в конце концов - трезва: ЗА ЧТО?
Моя дочь - первый человек, который меня ПРЕЗИРАЛ. И, наверное - последний. Разве что - ее дети. Родство для меня - ничто. Т. е. внутри - ничто. Терпя годы, я внутри не стерпела и не простила - ничего [1; 284–285].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма Л. П. Берии. Голицыне, 23 декабря 1939 г.:
Дочь моя, Ариадна Сергеевна Эфрон, первая из всех нас уехала в Советский Союз, а именно 15 марта 1937 г. До этого год была в Союзе Возвращения на Родину. Она очень талантливая художница и журналистка. И - абсолютно лояльный человек. В Москве она работала во французском журнале "Ревю де Моску" (Страстной бульвар, д<ом> 11) - ее работой были очень довольны. Писала (литературное) и иллюстрировала, отлично перевела стихами поэму Маяковского. В Советском Союзе себя чувствовала очень счастливой и никогда ни на какие бытовые трудности не жаловалась [9; 663].
Марк Львович Слоним:
В 1937-м Аля уехала в СССР, вскоре была арестована, провела около восемнадцати лет в лагерях и ссылке и только после смерти Сталина, кажется в 1955 году, получила возможность поселиться сперва в Тарусе, а затем и в Москве. Она отдала все свои силы на служение памяти матери, в этом видела свою миссию и долг. Она собрала архив рукописей МИ, много поработала и продолжает работать над опубликованием ее произведений, и делает это со страстью и ревнивым обожанием, как бы искупая прежние грехи [1; 342].
Ира
(дочь Ирина Сергеевна Эфрон)
Марина Ивановна Цветаева.Из письма Е. Я. Эфрон. 29 апреля 1917 г.:
Ирина понемножечку хорошеет, месяца через 3 будет определенно хорошенькая. По краскам она будет эффектней Али, и вообще - почему-то думаю - более внешней, жизненной. Аля - это дитя моего духа. - Очень хороши - уже сейчас - глаза, необычайного блеска, очень темные (будут темно-зеленые или темно-серые), - очень большие. И хорош рот. Нос, думаю, будет мой: определенные ноздри и прямее Алиного, вроде как у Андрюши в этом возрасте [8; 93].
Ариадна Сергеевна Эфрон.Из письма П. Г. Антокольскому. 21 июня 1966 г.:
Но вот что важно: моя сестра Ирина вовсе не была безнадежно больной. Она просто родилась и росла в ужасающе голодные годы, была маленьким недокормышем, немного - от недоедания - недоразвитым, т. е. в три года говорила, как двухлетняя, не фразами, а словами; впрочем, знала и стишки, и песенки. Ножки у нее были немного рахитичные, мама все сажала ее на подоконник на солнышко, верила, что поможет… Ирина была прелестная, прехорошенькая девочка с пепельными кудрями, лобастая, курносенькая, с огромными отцовскими глазами и очаровательным ротиком [17; 284].
Елизавета Яковлевна Эфрон (1885–1976), режиссер, педагог, сестра С. Я. Эфрона. Из письма С. Я. Эфрону. 1923 г. Черновик:
Ты знаешь вероятно что одно лето Ирина провела у меня, первое лето коммунизма 1918 г. Я жила у Анны Григ<орьевны>, морально было ужасно, я накупила провианта на все деньги кот<орые> у меня были (мамин залог). И Анна очень скоро сказала что все запасы истощились и выживала меня. Мы расходились в политич<еских> убежд<ениях>. Я собрала все свое самообладание и молча выносила оскорбления, только чтобы не возвращать Ирину. Она стала как бы моей дочкой.
Это была умная, кроткая, нежная девочка. Привезла я ее совсем больной слабой, она все время спала, не могла стоять на ногах. За три мес<яца> она стала неузнаваемой, говорила, бегала. Тиха она была необыкновенно, я все лето ничего не могла делать, даже читать, я упивалась ее присутствием, ее жизнью, ее развитием.
Моей мечтой было взять ее совсем и растить.
Мне предложили место сельской учительницы, я написала Марине об этом и спрашивала не даст ли она мне девочку на зиму. Уезжать в глушь одной я была не в силах. Ирина же заполнила бы всю мою жизнь. <…> Я ждала ответа от Марины, отдаст ли она мне Ирину на зиму. Вместо ответа приехала Марина и взяла у меня Ирину. Когда я спросила отчего она ее берет она ответила что теперь в Москву привозят молоко (летом молока не было) и оставаться ей в деревне нет надобности. <…>
Это было в 1918 г. На след<ующую> зиму я уехала в Витебск<ую> губ<ернию> в деревню и решила взять Ирину. <…> И получила ответ <…>, что Ирина умерла и как мне описала Ася, умирала она долго и совсем одна [13; 511–512].
Ариадна Сергеевна Эфрон.Из письма П. Г. Антокольскому. 21 июня 1966 г.:
Потом добрые люди - практичные добрые люди - убедили маму отдать нас на время в образцовый детский приют в Кунцево ("при Вас девочки погибнут, а там кормят - продуктами, Ара"). Мама долго сопротивлялась, наконец - сдалась. Увы, во главе образцового приюта стоял мерзавец, спекулировавший этими самыми детскими американскими продуктами. Приехавшая через месяц навестить нас мама нашла меня почти безнадежно больной (и брюшняк, и сыпняк, и "инфлюэнца", и еще что-то); вынесла меня на руках, завернув в шубу, на большую дорогу; "транспорта" в те годы не было; какие-то попутные сани увезли нас. А Ирина еще "дюжила" - ходила, не лежала; все просила "чаю". А пока мама билась со мной и меня выхаживала, спасала, Ирина умерла в приюте - умерла с голоду - и похоронена была в общей яме. Дети там, как выяснилось, умирали по несколько человек в день. Там просто не кормили. Так вот в маминых стихах: "Старшую из тьмы выхватывая, младшей не уберегла…" [17; 284]
Мур
(сын Георгий Сергеевич Эфрон)
Александра Захаровна Туржанская (?-1974), актриса, жена кинорежиссера Н. Туржанского. В записи В. Лосской:
Было подозрение, что Мур не сын Сергея Яковлевича, а сын К. Б. … А Сергей Яковлевич к нам подошел и сказал: "Правда, он на меня похож?" Потом был разговор с Мариной. Она при мне сказала: "Говорят, что это сын К.Б. Но этого не может быть. Я по датам рассчитала, что это неверно" [5; 100]
Константин Болеславович Родзевич.В записи В. Лосской:
К рождению Мура я отнесся плохо. Я не хотел брать никакой ответственности. Да и было сильное желание не вмешиваться. "Думайте что хотите Мур - мой сын или не мой, мне все равно". Эта неопределенность меня устраивала. Мое поведение я конечно, порицаю: "Отойдите, это сложно для меня" - вот что я тогда думал. <…> Потом в Париж" мы встречались с Сережей. Но он не принимал ни какого участия в воспитании Мура. Когда я с Муром встречался, мы были дружественно настроены, и не больше. Я тогда принял наиболее легкое решение: Мур - сын Сергея Яковлевича. Я думаю, что со стороны Марины оставлять эту неясность было ошибкой. Но она так и не сказала мне правду. Я, конечно, жалею теперь, что отнесся к этому без должного интереса. <…> Сын мой Мур или нет, я не могу сказать, потому что я сам не знаю. В этом вопросе, пожалуй, Марина была не права. Она мне определенно так и не сказала [5; 100–101].
Григорий Исаакович Альтшуллер:
Она дала сыну имя Георгий, но всегда звала его "Муром", ласкательным именем, которое не имело никакого отношения ни к кому из членов ее семьи. Она писала 10 мая 1925 года другу: "Борис - Георгий - Барсик - мур. Все вело к Муру. Во-первых, в родстве с моим именем, во-вторых - Kater Murr - Германия, в-третьих, само, вне символики, как утро в комнату. Словом - Мур". Далее в том же письме она добавляет: "Не пытайтесь достать иконку для Мура. (Кстати, что должно быть на такой иконке? Очевидно - кот? Или старший в роде - тигр?" Kater Murr - это знаменитый незавершенный роман Э. Т. Гофмана, созданный в 1819–1821 гг., полное название произведения - Житейские воззрения кота Мурра с присовокуплением макулатурных листов с биографией капельмейстера Иоганнеса Крейслера. Мурр - это ученый кот, который записывает свои воспоминания на оборотной стороне листов с автобиографией его хозяина [3; 61–62].
Вера Леонидовна Андреева:
Рядом (на пляже в Понтайяке, в 1927 г. - Сост), поджав по-турецки ноги, сидел шестилетний, страшно толстый сын Марины Цветаевой - Мур. Стыдно сказать, но я, тогда семнадцатилетняя большая девушка, робела перед этим ребенком. Впрочем, Мур только по возрасту был ребенком - мне он казался чуть ли не стариком, - он спокойно и уверенно вмешивался в разговор взрослых, употребляя совершенно кстати и всегда правильно умные иностранные слова: "рентабельно", "я констатировал", "декаденты". Мне он напоминал одного из императоров времени упадка Римской империи - кажется, Каракаллу. У него было жирное, надменно-равнодушное лицо, золотые кудри падали на высокий лоб, прекрасного ясно-голубого цвета глаза спокойно и не по-детски мудро глядели на окружающих, Марина Ивановна страстно обожала сына [1;365–366].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма Р. Н. Ломоносовой. Париж, Медон, 12 сентября 1929 г.:
Мур (Георгий) - "маленький великан", "Муссолини", "философ", "Зигфрид", "lе petit phénomène", "Napoléon à Ste Hélène", "mon doux Jésus de petit Roi de Rome" - все это отзывы встречных и поперечных - русских и французов - а по мне просто Мур, которому таким и быть должно. 4/2 года, рост 8-летнего, вес 33 кило (я - 52), вещи покупаю на 12-летнего (NB! француза) - серьезность в беседе, необычайная живость в движениях, любовь 1) к зверям (все добрые, если накормить) 2) к машинам (увы, увы! ненавижу) 3) к домашним. Родился 1-го февраля 1925 г., в полдень, в воскресенье. Sonntagskind.
Я еще в Москве, в 1920 г. о нем писала:
Все женщины тебе целуют руки
И забывают сыновей.
Весь - как струна!
Славянской скуки
Ни тени - в красоте твоей!
Буйно и крупно-кудряв, белокур, синеглаз [9; 315].
Александр Александрович Туринцев.В записи В. Лосской:
Это был какой-то херувимчик, круглый, красивый, с золотыми кудрями. Самоуверенный. <…> У него были необыкновенные глаза, но что-то искусственное. <…> Как и на Але, на нем был отпечаток Марины [5; 143].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма А. А. Тесковой. Париж, Ване, 28 декабря 1935 г.:
…Мур живет разорванным между моим гуманизмом и почти что фанатизмом - отца… <…> Очень серьезен. Ум - острый, но трезвый: римский. Любит и волшебное, но - как гость.
По типу - деятель, а не созерцатель, хотя для деятеля - уже и сейчас умен. Читает и рисует - неподвижно - часами, с тем самым умным чешским лбом. На лоб - вся надежда.
Менее всего развит - душевно: не знает тоски, совсем не понимает.
Лоб - сердце - и потом уже - душа: "нормальная" душа десятилетнего ребенка, т. е. - зачаток. (К сердцу - отношу любовь к родителям, жалость к животным, все элементарное. - К душе - все беспричинное болевое.)
Художественен. Отмечает красивое - в природе и везде. Но - не пронзен. (Пронзен = душа. Ибо душа = боль + всё другое.)
Меня любит как свою вещь. И уже - понемножку - начинает ценить… [8; 430]
Вера Александровна Трэйл (урожд. Гучкова, в первом браке Сувчинская; 1906–1987), знакомая семьи Эфрон. В записи В. Лосской:
Я этого мальчика знала до 12 лет, и я никогда не видела, чтобы он улыбнулся. В нем было что-то странное. Но про ребенка, который до 12 лет никогда не улыбался, нельзя сказать, что у него было счастливое детство! А Марина его совершенно обожала [5; 143].
Марина Ивановна Цветаева.Из записной книжки:
1938. Вокруг - грозные моря неуюта - мирового и всяческого, мы с Муром - островок, а м. б. те легкомысленные путешественники, разложившие костер на спине анаконды. Весь мой уют и моя securite - Мур: его здравый смысл, неизбывные и навязчивые желания, общая веселость, решение (всей природы) радоваться вопреки всему, жизнь текущим днем и часом - мигом! - довлеет дневи злоба его, - его (тьфу, тьфу, не сглазить!) неизбывный аппетит, сила его притяжений и отвращений, проще - (и опять: тьфу, тьфу, не сглазить!) его неизбывная жизненная сила [10; 554].
Мария Иосифовна Белкина: