Это был необыкновенно привлекательный человек: "laideur distingue", настоящий интеллигент, не очень образованный, приветливый, вежливый. В нем была притягивающая духовность и на почве этой духовности близость с дочерью. Но поразительно, что такой замечательный человек попал в "engrenage", которая вынудила его стать наемным убийцей. Он выполнял задания советской разведки. Был, вместе с Кондратьевым, прямо замешан в деле Порецкого. Был он и "recruteur" и "participant"[1; 452–454].
Марк Львович Слоним:
В сентябре (1937 г. - Сост.) произошло разоблачение роли Эфрона в убийстве Игнатия Рейсса, оно было для МИ ошеломляющим ударом. Рейсс, крупный работник ГПУ, посланный за границу с особой секретной миссией, был "ликвидирован" в Швейцарии, где он, разочаровавшись в коммунизме сталинского образца, решил искать политического убежища. Сергей Яковлевич был членом группы, выполнившей приказ Москвы об уничтожении "предателя". МИ никак не могла этому поверить, как не верила она всему, что вдруг раскрылось, - и только поспешное бегство Сергея Яковлевича в конце концов раскрыло ей глаза.
Впрочем, во время допросов во французской полиции (Сюрте) она все твердила о честности мужа, о столкновении долга с любовью и цитировала наизусть не то Корнеля, не то Расина (она сама потом об этом рассказывала сперва М. Н. Лебедевой, а потом мне). Сперва чиновники думали, что она хитрит и притворяется, но, когда она принялась читать им французские переводы Пушкина и своих собственных стихотворений, они усомнились в ее психических способностях и явившимся на помощь матерым специалистам по эмигрантским делам рекомендовали ее: "Эта полоумная русская" (cette folle Russe).
В то же время она обнаружила такое невежество политических вопросах и такое неведение о деятельности мужа, что они махнули на нее рукой и отпустили с миром [1; 348].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма Л. П. Берии. Голицыно, 23 декабря 1939 г.:
С Октября 1937 г по июнь 1939 г. я переписывалась с Сергеем Эфроном дипломатической почтой, два раза в месяц. Письма его из Союза были совершенно счастливые - жаль, что они не сохранились, но я должна была их уничтожать тотчас же по прочтении - ему недоставало только одного: меня и сына.
Когда я 19-го июня 1939 г., после почти двухлетней разлуки, вошла на дачу в Болшево и его увидела - я увидела больного человека. О болезни его ни он, ни дочь мне не писали. Тяжелая сердечная болезнь, обнаружившаяся через полгода по приезде в Союз - вегетативный невроз. Я узнала, что он эти два года почти сплошь проболел - пролежал. Но с нашим приездом он ожил, - за два первых месяца ни одного припадка, что доказывает, что его сердечная болезнь в большой мере была вызвана тоской по нас и страхом, что могущая быть война разлучит навек… Он стал ходить, стал мечтать о работе, без которой изныл, стал уже с кем-то из своего начальства сговариваться и ездить в город… Всё говорили, что он, действительно воскрес…
И - 27-го августа - арест дочери. <…>
А вслед за дочерью арестовали - 10-го Октября 1939 г., ровно два года после его отъезда в Союз, день в день, - и моего мужа, совершенно больного и истерзанного ее бедой [9; 663].
Аля
(дочь Ариадна Сергеевна Эфрон)
Марина Ивановна Цветаева:
Аля - Ариадна Эфрон - родилась 5-го сентября 1912 г. в половину шестого утра, под звон колоколов.
Девочка! - Царица бала,
Или схимница, - Бог весть!
- Сколько времени? - Светало.
Кто-то мне ответил: - Шесть.Чтобы тихая в печали,
Чтобы нежная росла, -
Девочку мою встречали
Ранние колокола.
Я назвала ее Ариадной, вопреки Сереже, который любит русские имена, папе, который любит имена простые ("Ну, Катя, ну, Маша, - это я понимаю! А зачем Ариадна?"), друзьям, которые находят, что это "салонно".
Семи лет от роду я написала драму, где героиню звали Антрилией.
- От Антрилии до Ариадны, -
Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью.
- Ариадна. - Ведь это ответственно! -
- Именно потому [6; 556–557].
Мария Ивановна Кузнецова:
Аля была умным ребенком, и мне всегда казалось, что она с самого раннего детства чувствовала разницу между Мариной и остальными, кого она знала. Детским чутьем она рано учуяла жизненный масштаб Марины и цену ей. Поэтому в отношении к матери у нее было обожание [1; 65]
Константин Дмитриевич Бальмонт (1867–1942), поэт, критик, эссеист, переводчик. Подружился с Цветаевой в 1920-е гг. в Москве, дружеские отношения поэтов сохранялись и после эмиграции из России:
Марина живет одна с своей семилетней девочкой Алей, которая видит ангелов, пишет мне письма, самые красивые из девических писем, какие я только получал когда-либо в жизни, и пишет стихи совершенно изумительные. Припоминаю сейчас одно, которое могло бы быть отмечено среди лучших японских троестрочий:
Корни сплелись,
Ветви сплелись.
Лес любви.
<…> Я возвращаюсь домой, Аля идет со мною. "Я хочу навестить Миррочку" (Мирра - дочь К. Д. Бальмонта. - Сост.). Метель стихла. В потеплевшем и успокоенном воздухе медленно падают и крутятся пушистые белые хлопья и целым дождем, но не влажным, отдельные звездочки снежинок. Снежинки вьются и падают на ресницы. Але трудно смотреть.
Ее маленькая ручка в моей руке. Она улыбается. Вдруг она поднимает мою руку к своему лицу и прижимает ее к своим губам.
- Каждый раз, когда я вас вижу, - говорит она вполголоса, - я вижу высокого принца.
- Аля, - отвечаю я, - хотите выйти за меня замуж?
- Этого не может быть, - говорит она.
- Почему?
- Я слишком маленькая.
- А когда вырастете?
- Этого не может быть, - настаивает она загадочно.
- Но почему же?
Она не хочет говорить.
- Потому что я буду тогда слишком старый?
Аля смотрит застенчиво и лукаво.
- Нет, вы, пожалуй, тогда не захотите. Мы улыбаемся друг другу очень доверчиво и ласково. Снежинки совсем опушили нас, и дома кругом стали красивые и сказочные.
- И потом, - добавляет Аля с большой серьезностью, - вы слишком мало меня знаете. Вы не знаете, какая я в домашнем быту [1; 93, 94].
Борис Константинович Зайцев (1881–1972), писатель, переводчик, мемуарист:
Как дочь поэтессы и девочка вообще даровитая, Аля вначале и вела себя поэтессой: видела необыкновенные сны, сочиняла стихи ("Под цыганской звездою любви", - ей было лет семь, она отлично подражала Марине).
Сидя утром в столовой за кофе с моей матерью, она рассказывала, что во сне видела три пересекающихся солнца, над ними ангелов, они сыпали золотые цветы, а внизу шла Марина в короне с изумрудами.
- Нет, знаешь, у нас дети таких поэтических снов не видят. Или ты каши слишком много на ночь съела, или просто выдумываешь.
На другой день, за этим же кофе, Аля рассказывала новый сон. Но теперь это был просто Климка, вез навоз в двуколке.
- Вот это другое дело [1; 84].
Сергей Яковлевич Эфрон.Из письма Е. Я. Эфрон. Вшеноры, 21 июля 1925 г.:
Аля - девочка с золотым сердцем. Она самоотверженно привязана к М<арине> и ко мне. Готова ото всего отказаться, от самых дорогих ей вещей, чтобы доставить нам радость, подарить что-нибудь. Прекрасно пишет (совсем необычайно), я бы сказал, что это ее призвание, если бы ее больше тянуло к тетради. Страстно любит читать. Книги проглатывает и запоминает до мелочей. Рисует так, что знакомые и друзья только рты разевают, открывая ее альбомы. Но здесь то же что и в писании. Страстной воли, страстного тяготения к карандашу нет. Вообще в ней с некоторых пор (с самого приезда из России) - полное отсутствие воли, даже самой раздетской. Если ей нужно выучить несколько французских слов, то она может просидеть с ними с самого утра до вечера. Она рассеивается от малейшего пустяка и волевым образом сосредоточиться не умеет. Внимание ее пассивно. От книги она не будет отрываться целыми днями, но именно потому, что книга ее берет, а не она книгу. Какое-то медиумическое состояние. Это отразилось и на ее внешности.
Она очень полна и это портит ее. Но ей трудно живется. Она много помогает по хозяйству, убирает комнаты, ходит в лавочку, чистит картофель и зелень, моет посуду, нянчит мальчика и т. д., и т. д. Тяжесть быта навалилась на нее в том возрасте, когда нужно бы ребенка освобождать от него [13; 317–318].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма Р. Н. Ломоносовой. Париж, Медон, 12 сентября 1929 г.:
Аля (Ариадна), дитя моего детства, скоро 16 лет, чудная девочка, не Wunder-Kind, a wunder-bares Kind, проделавшая со мной всю Советскую (1917 г. -1922 г.) эпопею. У меня есть ее 5-летние (собственноручные) записи, рисунки и стихи того времени (6-летние стихи в моей книжке "Психея", - "Стихи дочери", которые многие считают за мои, хотя совсем не похожи). Сейчас выше меня, красивая, тип скорее германский - из Kinder-Walhalla.-Два дара: слово и карандаш (пока не кисть), училась этой зимой (в первый раз в жизни) у Натальи Гончаровой, т. е. та ей давала быть. - И похожа на меня и не-похожа. Похожа страстью к слову, жизнью в нем (о, не влияние! рождение), непохожа - гармоничностью, даже идилличностью всего существа (о, не от возраста! помню свои шестнадцать) [9; 314–315].
Галина Семеновна Родионова:
Алечка в трудные зимы в Париже, когда не мог работать больной отец, вязала на продажу шарфы, шапочки, варежки и тем помогала кое-как сводить концы с концами более чем скромного бюджета. А Аля была прелестной девушкой, сверкающая свежестью, вся какая-то чистая, как новая куколка, и очень естественная. Она отличалась от своих сверстниц тем, что не гримировалась, носила простое светлое платье с очень короткими рукавами. Белые красивые девичьи руки. Ходила в Фавьере босиком. Это босоножье очень ей шло: такая вот сказочная, светлая "принцесса-босоножка", она и по лесу пыталась ходить босиком, и по каменистым тропам [1; 422].
Марк Львович Слоним:
Когда Аля была маленькой девочкой и писала стихи, МИ была в восторге и гордилась необыкновенной дочерью: похожа на мать. Но с годами черты вундеркинда стерлись, и Аля выросла совершенно нормальной девочкой. "Она просто умная", - говорила МИ с явным сожалением. От матери она унаследовала упорство, несомненное чувство поэзии и вспышки иронического юмора, некоторую замкнутость и несколько жесткий и ревнивый характер. Я помню Алю, когда в 1931 году ей исполнилось восемнадцать лет. Это была взрослая девушка, далеко не избалованная жизнью. Знакомые МИ на нее обращали мало внимания - и это ее раздражало. Она помогала матери, чем могла, но без большой охоты, втайне ее очень любила - несмотря на постоянные ссоры и стычки. Она - естественно - хотела быть самостоятельной, идти своей дорогой - авторитет МИ давил ее, устремления и интересы МИ не совпадали с ее собственными, гармонии в их отношениях не было. Под влиянием Сергея Яковлевича, все более и более тяготевшего к Советскому Союзу, Аля уже с 1933 года стала помышлять о возвращении на родину, и из-за этого возникали новые размолвки с матерью [1; 341].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма В. Н. Буниной. Кламар, 28 апреля 1934 г.:
Аля окончательно отлепилась от дома, с увлечением выполняет в чужом доме куда более трудную, чем в своем, берущую все время, весь день, тогда как дома у нее оставалось добрые? на себя. Причем работает отлично, а дома разводила гомерическое свинство, к<отор>ое, разбирая, обнаруживаю постепенно: комья вещей под всякими кроватями, в узлах, чистое с грязным, как у подпольных жителей, не буду описывать - тошнит.
Достаточно сказать Вам, что три дня сряду жгу в плите, порезал на куски, ее куртки, юбки, береты, равно как всякие принадлежности С. Я., вроде пражских, иждивенских еще, штанов и жилетов, заживо сожранных молью - нафталина они оба не признают, издеваются надо мной, все пихают в сундуки нечищенное и непереложенное, и, в итоге - залежи молиных червей, живые гнезда - и сквозные вещи, которые только и можно, что мгновенно сжечь. Вода кипит - надо стирать, а сушить негде: одно кухонное окно. В перерыве бегаю за Муром и вожу его гулять - и сама дышу, с содроганием думая об очередном "угле", из которого: одна нога примуса, одинокая эспадрилья (где пара?), комок Алиных вылезших волос, к<отор>ые хранит!!! неописуемого вида ее "белье" и пять бумажных мешков с бутербродами, к<отор>ые ей давала с собой на 4 ч. - зеленое масло, зеленое мясо, зеленый хлеб (все это она потихоньку выкидывала, предпочитая, очевидно, "круассан" в кафе, - меня легко обмануть!). Понимаете, Вера, из всех углов, со всех полок, из-за всех шкафов, из-под всех столов - такое. Неизбывное.
И какое ужасное действие на Мура я в вечной грязи, вечно со щеткой и с совком, в вечной спешке, в вечных узлах, и углах, и углях-живая помойка! И с соответствующими "чертями" - "А, черт! еще это! а ччче-ерт!", ибо смириться не могу, ибо все это - не во имя высшего, а во имя низшего, чужой грязи и лени.
Мур - Людовиков Святых и - Филиппов - я - из угла, из лужи - свое. Прискорбный дуэт, несмолкаемый [9; 270].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма В. Н. Буниной. Париж, Ване, 22 ноября 1934 г.:
Если все мои письма - между нами, то это - совсем между нами, потому что это - мое фиаско, а я не хочу, чтобы меня жалели. Судить будут - все равно. Отношения мои с Алей, как Вы уже знаете, последние годы верно и прочно портились. Ее линия была - бессловесное действие. Всё наперекор и все молча. (Были и слова, и страшно-дерзкие, но тогда тихим был - тон. Но - мелкие слова, ни одного решительного.)
Отец ее во всем поддерживал, всегда была права - она, и виновата - я, даже когда она, наступив в кошелку с кошачьим песком и, естественно, рассыпав, две недели подряд - так и не подмела, топча этот песок ежеминутно, ибо был у выходной двери. Песок-песчинка, всё было так.
Летом она была на море, у нем<ецких> евреев, и, вернувшись, дней десять вела себя прилично - по инерции. А потом впала в настоящую себя: лень, дерзость, отлынивание от всех работ и непрерывное беганье по знакомым: убеганье от чего бы то ни было серьезного: от собственного рисованья (были заказы мод), как от стирки собственной рубашки. Когда она, после лета, вернулась, я предложила ей год или два свободы, не-службы, чтобы окончить свою школу живописи (училась три года и неожиданно ушла служить к Пшронскому, где дослужилась до постоянных обмороков от малокровия и скелетистой худобы: наследственность у нее отцовская), итак, предложила ей кончить школу (где была лучшей ученицей и училась бесплатно) и получить аттестат. - Да, да, отлично, непременно позвоню… (Варианты: пойду, напишу…) Прошло 7 недель, - не пошла, не позвонила, не написала. Каждый вечер уходила - то в гости, то в кинемат<ограф>, то - гадать, то на какой-то диспут, все равно куда, лишь бы - и возвращалась в час. Утром не встает, днем ходит сонная и злая, непрерывно дерзя. Наконец, я: - Аля, либо школа, либо место, ибо так - нельзя: работаем все, работают - все, а так - бессовестно.
Третьего дня возвращается после свидания с какими-то новыми людьми, ей что-то обещавшими. Проходит в свою комнату, садится писать письмо. Я - ей: - Ну, как? Есть надежда на заработок? Она, из другой комнаты - Да, нужны будут картинки и, иногда, статейки. 500 фр. в месяц. Но для этого мне придется снять комнату в городе.
Я, проглотив, но, по инерции (деловой и материнской) продолжая: - Но на 500 фр. ты не проживешь. Комната в П<ариже> - не меньше 200 фр., остается 300 - на всё: еду, езду, стирку, обувь, - и т. д. Зачем же тебе комната, раз работа как раз на дому? Ведь - только отвозить. - Нет, у меня будет занят весь день, и, вообще, дома всегда есть работа (NB! если бы Вы видели запущенность нашего! т. е. степень моей нетребовательности), а это меня будет… отвлекать. Вера, ни слова, ни мысли обо мне, ни оборота. "Снять комнату". Точка.
Она никогда не жила одна, - в прошлом году служила, но жила дома, летом была в семье. Она отлично понимает, что это не переезд в комнату, а уход из дому - навсегда: из "комнат" - не возвращаются. И хоть бы слово: - Я хочу попробовать самостоятельную жизнь. Или: - Как вы мне советуете, брать мне это место? (Места, по-моему, никакого, но даже если бы…) Но - ничего. Стена заведомого решения. Вера, она любила меня лет до четырнадцати - до ужаса. Я боялась этой любви, ВИДЯ, что умру - умрет. Она жила только мною. И после этого: всего ее раннего детства и моей такой же молодости, всего совместного ужаса Сов<етской> России, всей чудной Чехии вместе, всего Муриного детства: медонского сновиденного парка, блаженных лет (лето) на море, да всего нашего бедного медонско-кламарского леса, после всей совместной нищеты в ее - прелести (грошовых подарков, жалких и чудных елок, удачных рынков и т. д.) - без оборота.