Марина часто строит односторонний роман, создает из встреченного ею человека - свой образ: рыцаря, или героя, или даже еще не раскрывшегося, не нашедшего себя поэта - и обращается к нему как к найденному избраннику, не замечая, что он и не разделяет, и не понимает даже ее чувств. В реальной жизни она встречает своих героев только заочно: Райнер Мария Рильке, или почти заочно: Пастернак - они ей по плечу, как она любит говорить [1; 296].
Марк Львович Слоним.В записи В. Лосской:
Ее "бурная" жизнь страшно преувеличена. В Берлине я никого не знал, кроме К. Б., с кем у нее был настоящий и очень трудный роман. Остальное - это были разные "amities или "amities amoureuses"или мифы… Штейгер, например, - это чепуха. Его сестра говорила о брате своем, что романа не было. Они ведь виделись всего раза три.
У нее было так: получит письмо, почувствует родственную душу и - уже миф. В этом смысле письма ее - это дневник. <…> А репутация женщины с бурной жизнью - это все бабские разговоры. Это неверно и фактически, и психологически. И особенно много выдумывали, конечно, женщины [5; 155].
Сергей Яковлевич Эфрон. Из письма М. А. Волошину. Мокропсы, Чехия, 1923 г.:
М<арина> - человек страстей. Гораздо в большей мере чем раньше - до моего отъезда. Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас - неважно. Почти всегда (теперь так же как и раньше), вернее всегда все строится на самообмане. Человек выдумывается и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживаются скоро, М<арина> предается ураганному же отчаянию. Состояние, при к<отор>ом появление нового возбудителя облегчается. Что - не важно, важно как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние. И это все при зорком, холодном (пожалуй вольтеровски-циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо). Все заносится в книгу. Все спокойно, математически отливается в формулу. Громадная печь, для разогревания которой необходимы дрова, дрова и дрова. Ненужная зола выбрасывается, а качество дров не столь важно. Тяга пока хорошая - все обращается в пламя. Дрова похуже - скорее сгорают, получше дольше [13; 306].
Марина Ивановна Цветаева.По воспоминаниям Н. Кончаловской:
Я никогда не удерживала мужчину, если он уходил. Я даже не поворачивала вслед головы, хоть иногда и не знала, отчего он уходит. Уходит так уходит!.. И они не уходили, они как-то исчезали. День - не пришел, два - не пришел, три - не пришел, а потом так и не приходил никогда. И так все… Почему так было - не знаю!.. [1; 509]
Марина Ивановна Цветаева.Из записной книжки:
Любимых забываю вместе с собой, любившей. Ибо если дружба - одно из моих обычных состояний, то любовь меня из всех обычных состояний: стихов, одиночества, самоутверждения -
И - внезапное видение девушки - доставая ведро упала в колодец - и всё новое, новая страна, с другими деревьями, другими цветами, другими гусями и т. д.
Так я вижу любовь, в которую действительно проваливаюсь и выбравшись, выкарабкавшись из (колодца) которой сначала ничего из здешнего не узнаю, потом - уже не знаю, было ли (то, на дне колодца), а потом знаю - не было. Ни колодца, ни тех гусей, ни тех цветов, ни той меня.
Любовь - безлица. Это - страна. Любимый - один из ее обитателей, туземец, странный и особенный - как негр! - только здесь.
Глубже скажу. Этот колодец не вовне, а во мне, я в себя, в какую-то себя проваливаюсь - как на Американских горках в свой собственный пищевод [10о; 483].
Марина Ивановна Цветаева.Из записной книжки 1920 г.:
Какие сейчас слова, вместо "любовь".
Ю. З. напр., - "Это не должно быть названо", М-ти, например: "Откровение", НН напр., "приятно" - а делают всё то же самое!
Или боятся, что как скажешь слово "любовь" сейчас же счет за ботинки или вексель на вечную верность. А мне любовь - без "любовь" - оскорбление, точно я этого слова не заслуживаю - хотя бы в награду за то, что никогда ведь: ни векселей! ни верности!
* * *
А может быть - просто напросто - никто из них меня не любил? ("Может быть" - восхитительно!) Не любил ни одной секундочки, потому и не сказал ни разу. - Мужчины слишком честны: люблю они говорят только той, которую любят - вплоть до женитьбы! - (Подвиг!) - А кто бы из этих - них - всех - на мне женился?
Так, делая всё, что полагается, по крайней мере хоть словом не лгут.
(А у меня глупая уверенность: раз целуешь - значит любишь! Мужчины не целуют par delicatesse de cœur!)
- А у меня другое: мне нужно слово.
Для меня ведь: "les ecrits s’envolent, les paroles - restent!" [12; 136]
Павел Григорьевич Антокольский:
Ее пылкие и восторженные привязанности возникали внезапно и исчезали бесследно. След от них оставался только в стихах. Марина зачеркивала не стихи, а причину их возникновения [1; 88].
Марина Ивановна Цветаева.Из записной книжки 1920 г.:
Дорогие правнуки мои, любовники и читатели через 100 лет! Говорю с Вами, как с живыми, что вы будете. (Не смущаюсь расстоянием! Ноги и душа одинаково легки на подъем!)
Милые мои правнуки - любовники - читатели! Рассудите: кто прав? И - из недр своей души говорю Вам - пожалейте, п. ч. я заслуживала, чтобы меня любили [12; 146].
Роман Борисович Гуль:
Марина Ивановна вечно нуждалась в близкой (очень близкой) дружбе, даже больше - в любви. Этого она везде и всюду душевно искала и была даже неразборчива, желая душевно полонить всякого [1; 254].
1902
Надя Иловайская
Анастасия Ивановна Цветаева:
В Наде соединилась красота матери и отца, но сходство с отцом было явно. Как хороша! В улыбке ее - ироничной - нежность; волосы каштановые, пышные; прелестный румянец. Не верилось, что <…> она - больна!
Маруся тайно полюбила Надю за ее обреченность, скрывая эту любовь от всех [15; 106].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма В. Н. Буниной. Париж, Медон, 23 мая 1928 г.:
Дорогая Вера Николаевна,
Ваше письмо совершенно изумительно. Вы мне пишете о Наде Иловайской, любовью к которой - нет, просто КОТОРОЙ - я болела - дайте вспомнить! - год, полтора. Это было мое наваждение. Началось это с ее смерти - я тогда была в Германии, в закрытом учебном заведении, мне было 10 лет. "Умерла Надя Иловайская" (письмо отца). Последнюю Надю я помнила в Нерви - розу на гробах! - (все вокруг умирали, она цвела) - Надю на Карнавале, Надю на bataille de fleurs. Я ей нравилась, она всегда меня защищала от матери, которой я тогда - et pour cause! - не нравилась. Но дружны мы не были - не из-за разницы возраста - это вздор! - а из-за моей робости перед ее красотой, с которой я тогда в стихах не могла справиться (пишу с 6-ти лет, в Нерви мне было 8 л<ет> - проще: дружны мы не были, потому что я ее любила. И вот - неполных 2 года спустя - смерть. Тут я дала себе волю - полную - два года напролет пролюбила, про-видела во сне - и сны помню! - и как тогда не умерла (не сорвалась вслед) - не знаю.
Об этом - о, странность! - я Вам говорю ПЕРВОЙ. Помню голос и похолодание спинного хребта, которым - с которым я спрашивала отца на каком-нибудь Ausflug в Шварцвальде (лето 1904 г.) - "А… Надя Иловайская… когда умирала… очень мучилась?" Эту любовь я протаила в себе до - да до нынешнего часа! и пронесла ее сквозь весь 1905 г. Она затмила мне смерть матери (июль 1906 г. - от того же) [9; 236–237].
Марина Ивановна Цветаева.Из очерка "Дом у Старого Пимена":
Когда я в закрытом учебном заведении во Фрейбурге из письма отца узнала о смерти Нади, первое, что я почувствовала, было - конец веревки, вдруг оставшийся у меня в руке. Второе: нагнать. Вернуть по горячему еще следу. Даже (как слезы) загнать - откуда пришло. Сделать, чтобы этого еще не было. Опередить - назад. Восстановить ее на прежнем (живом, моем) месте и, встав перед ней, не пустить. Первый ответ на удар было: сорваться с места. Но куда? Новодевичье кладбище далёко, да там ее и нет. Где же искать? В Нерви, конечно, где я ее видела в последний раз, на фоне лигурийского залива, под изгибом белой шляпы, выгнувшейся из заворачивающего экипажа. И вот, как по команде, - в Нерви. Обежав шагом колотящегося сердца все виноградом крытые дорожки нашего сада с прямо на голову свисающими лимонами и мандаринами, спустившись на мою соименницу "марину" ("Видишь, вот ты и знаменитость! Везде твое имя написано", - смеясь, Надя, мне…), оттуда - в дом, сначала в их комнату, где они вдвоем с Сережей кашляли: кто - кого, потом в столовую, где под Новый год пускали лодочки с желаниями, и все они задумали одно, а она - другое, и ничего не сбылось! Потом в монастырский дом, не обнаружив ее нигде, обнаружив, что ее нет - везде, я стала в тупик. Где же мне ее искать, чтобы сказать… Что? Да то самое. Устав гадать и отложив на перед-сном, опять перечла письмо отца: "Сообщаю вам грустную весть. Вчера, такого-то февраля, умерла в больших страданиях бедняжка Надя…"
У - мер - ла. Значит, нигде?
И вот начинаются упорные поиски ее - везде. <…> Нади я не увидела никогда, как ни взывала, как ни умоляла, как ни подстерегала - на всех коридорных поворотах оборотом головы жирафы на каждый мнящийся шум, шумок; как ни выстаивала - стойкой вкопанной гончей - все на той же полянке нашей ежедневной прогулки, пока другие ловили мяч; как воровски ни врастала в стену в простенке между платяными шкафами, мимо которых сейчас должна пройти; как ни выглядывала за благоприятствующей завесой ладана в ряде семисотлетних деревянных неразумных и разумных дев и, еще настойчивее, из собственных глаз выскакивая - в многообещающих портьерах Fremdenzimmer… С порога Fremdenzimmer, с постели Krankenzimmer, во всем движущемся, во всем кажущемся - в каждом молчании - в каждом звучании - крадучись - наскоком - самоутверждаясь - развоплощаясь…
Нади я глазами не увидела никогда.
Во сне - да. Все тот же сон: прихожу, она только что была, иду за ней - она уходит, зову - оборачивается с улыбкой, но идет дальше, хочу догнать - не могу.
Но знаки - были. Запах, на прогулке, из цветочного магазина, разом воскрешающий цветочный бой и ее, цветком. Облако с румянцем ее щек. С изгибом ее щеки. Даже жидкий ячменный кофе, пока не налили молока, - с золотом ее глаз. Знаки - были. Любовь всегда найдет. Всё было знак.
Может, в моем повествовании не увидят главного: моей тоски. Тогда скажу, эта любовь была - тоска. Тоска смертная. Тоска по смерти - для встречи. Нестерпимое детское "сейчас!". А раз здесь нельзя - так не здесь. Раз живым нельзя - так. "Умереть, чтобы увидеть Надю" - так это звалось, тверже, чем дважды два, твердо, как "Отче наш", так бы я со сна ответила на вопрос: чего я всего больше хочу. А дальше? Дальше - ничего - всё. Увидеть, глядеть. Глядеть - всегда. <…>
Что главное в любви? Знать и скрыть. Узнать о любимом и скрыть, что любишь. Иногда скрыть (стыд) пересиливает знать (страсть). Страсть тайны - страсть яви. Так было и со мной. Мне было невыносимо говорить о Наде и невыносимо не знать о ней. Но еще невыносимее называть, чем не знать. Я жила, как робкий нищий, случайными подачками, как потом, выросши, в Революцию, подачками музыки на улице, ночью, под чужими окнами.
<…> Я жила случайными словами о ней, без моих, наводящих. Больше скажу: как только отец, нашими далекими еловыми походами (а мать все лежала, лежала, лежала, это было ее последнее лето, уже лежачее, уже под елями), как только отец начинал нам что-нибудь о той рассказывать, я каким-нибудь косвенным, отводящим, уводящим в подробности болезни и от любимой вопросом, с какой-то неправдоподобной, противоестественной для меня хитростью и удачливостью отводила (грозу счастья). Так я, совсем маленькая, молила Бога в сочельник утром, чтобы вечером еще не было елки, которой я так безумно ждала, которой жила. Так я, старше, с первых слов, уверткой или шуткой, пресекала любовное признание, конца которого, случалось, потом уже никогда не слыхала.
Что тянуло эту юную покойницу из тайного далека, с Новодевичьего в Шварцвальд (издальше!) ко мне, маленькой девочке, ей так мало знакомой? Ибо теперь вижу, что моя любовь была ее воля, что она ко мне шла, за мной ходила по меховым горам Чернолесья, она тихонечко и настойчиво зазывала меня в пену местной Ниагары - маленькой, холодной, глубокой и бурной речки, обрывающейся, как жизнь. Она заставляла меня молчать о ней - всем, особенно матери. Она глядела на меня из каждого миловидного жарового женского лица с санаторского кресла. Она, пользуясь моей близорукостью, заставила меня влюбиться в одну такую молодую больную, сменой сходства и несходства, очарования и разочарования, грубо говоря: неизбежностью контраста в свою пользу только пуще предав - себе. Влюбленность, которую я при своей тогдашней и всегдашней честности: бесстрашии осознания и названия, ни секунды не ощутила изменой: только подменой - и какой болевой!
Больше скажу: молодая покойница точно передала мне весь свой неизрасходованный румянец, ибо как только кто-нибудь: "Бедная Надя!" - или мать, глядя на свою сотоварку (ту самую!): "Боюсь, что она будет умирать, как Надя", - я, как разогнувшаяся пружина, не вскочив со стула, а выскочив из себя, уже неслась "за книгой" или "за палкой", зная, что через еще-секунду уж не смогу, никакой силой, никакой волей сдержать румянца: пожара! Любовь слепа? Но как люди на нее слепы! Так, даже мать никогда не разгадала моей тайны, - на лбу написанной! - озабоченно говоря мне по возвращении: "Какие у тебя резкие движения! На полуслове… Так ведь испугать можно. Книга… Палка… Ведь не горит!" Нет, горит.
<…>
Милая Надя, чего тебе от меня было нужно? Стихов? Но они тогда у меня были детские, к тому же - немецкие…
Почему именно за мной ходила, передо мной вставала, - именно мной из всех тех, которые еще так недавно за тобой и вокруг?
Может быть, милая Надя, ты, оттуда сразу увидев все будущее, за мной, маленькой девочкой, ходя - ходила за своим поэтом, тем, кто воскрешает тебя ныне, без малого тридцать лет спустя? [7; 129–133]
Марина Ивановна Цветаева.Из письма В. Н. Буниной. Париж, Медон, 23 мая 1928 г.:
"Надя Иловайская" для меня - вся я 10 лет: БЕЗДНА. С тех пор я - что? научилась писать и разучилась любить. (И первое не совсем, и второе не совсем, - даст Бог на том свете - первому разучусь совсем, второму научусь заново!) [9; 237]
1908–1910
Гимназические подруги. Валентина Генерозова
Софья Ивановна Липеровская:
К тому, кто чем-нибудь интересовал Марину, она подходила прямо, с неожиданными вопросами и необоснованными утверждениями, которые провоцировали реплику, протест… Начинался горячий спор - этого она и добивалась и тогда закрепляла вражду или дружбу беседами, записками, обращениями. Одноклассницами своими интересовалась мало - привлекали старшие.
<…> Марина сближалась то с одной, то с другой; каждая открывалась ей какой-то своей стороной, проявляла те качества, в которых в ней раньше не замечали.
В каждом человеке старалась пробудить к жизни скрытые в нем сокровища - стремления, увлечения, мечты… Сама "мятежница с вихрем в крови", она звала к мятежу, к бурному выражению чувств, к подъему всех душевных сил. "Все, в чем был этот тайный жир, я любила…" И не любила бесстрастных, холодных, будничных людей [1; 31–32].
Татьяна Николаевна Астапова:
Она могла легко опоэтизировать действительность, порой искажала ее… "Нет, как могла я так ошибиться!" - с волнением говорила она об одной ученице из старшего класса, которая недавно приглянулась ей. Цветаева рассказывала, что они долго ходили с ней вечером по Москве, много говорили, и все очарование исчезло. "Сначала мне почудилось в ней сходство с одной девушкой, живой, энергичной, порывистой, а внешне такой худенькой, хрупкой. Оказалось, совсем не то: она груба, неинтересна, и что за привычка говорить и наваливаться всей своей тяжестью на чужое плечо. Это так неприятно!" - Цветаева сделала брезгливый жест рукой, как бы стряхивая что-то со своего плеча [1; 46].
Софья Ивановна Липеровская:
Особенно привлекала Марину тихая, задумчивая Валя Генерозова - блондинка с лучистыми серыми глазами. Валя не была похожа на других. Доброжелательная, ласковая со всеми, она не искала общества подруг, часто оставалась одна. Она жила в своем поэтическом мире.