* * *
Не хочу верить. - Хочу верить! - Но, на беду, зорка и чутка, фальшь и умысел чую за сто верст. Дело не в ласковости и неласковости, допускаю, что Вам от шатания по улицам, противоестественного сидения по кафэ и пр. - со мною просто бывает скверно. - Так и говорите. - Ведь и мне от этого не сладко. - Будем союзниками.
- "Я держу свою радость на всех цепях". - Напрасно. - Спустите со всех - и то еле коснется! При моей несамонадеянности - как раз в меру. Я ведь никогда не преувеличиваю чувств другого, и, наконец - ведь это же не вексель! Что Вы потеряете от того, что я знаю, что Вы мне радуетесь? Да ведь это все единственное оправдание наших встреч! Радость друг другу - пусть через боль! Пусть… через столик!
* * *
Нет, я Вас таким не хочу. Лучше никаким, чем таким. Я могу иметь дело только с настоящим: настоящей радостью, настоящей болью, настоящей жестокостью: только с самым дном человека, со всем, встающим с этого дна.
Игра, Радзевич, для других! Я люблю СУЩНОСТИ.
* * *
- Ну, а игрок - как сущность? (Предвосхищаю реплику.) Задумываюсь, и:
- Без возможности срыва в правду - чудовище. Если Вы игрок, я - Ваш срыв в правду. Если я - не Ваш срыв в правду - я для Вас ничто.
Но Вы от этого не становитесь чудовищем. Может быть сорветесь на ком-нибудь другом.
* * *
Дружочек, я Вам еще верю (хочу верить!), я помню Вас настоящим, знаю Вашу прекрасную первичную природу, - верьте ей! Если лепить себя - то из своих данных, а не из данных соседа!
Вы лучше чем то, чем Вы хотите быть. Не убивайте в себе души, т. е. возможности страдать. И Гёте страдал. Его "окостенелость" - только маска. Есть высшая стыдливость страданья: она у него была. "Бесчувственный Гете" - вздор.
* * *
Страдание - как звук в мировой гармонии - да: но не чужое страдание, а свое в ответ на это чужое. ТАК я Ваше утверждение приму. Ваш вопль - в ответ на вопль. Стоять и глядеть, проходить и не глядеть - всё это меньше, чем человек.
И собака чувствует болезнь хозяина.
* * *
Родной мой! Борюсь за Вашу душу. В быту и в жизни дней, где все так себялюбивы, Вы самозабвенны и щедры. Это Ваша настоящая природа. Поменьше о себе и в большом! Покорять, гнуть, властвовать, - будьте только БОЛЬШИМ - и само придет! Чтобы это не силой воли Вашей, а силой сущности.
Хочу быть большим перед собой, не перед другими. Вот формула. - Что Вам от того, что Вас будут считать большим, если Вы сам будете знать обратное. И дело ведь не в количестве Вами покоренных, а в качестве! Качества же Вы никогда ни хитростью, ни захватом не добьетесь, ТОЛЬКО СУЩНОСТЬЮ: величием в себе.
В четверг увидимся. Будьте внимательны к письму.
МЦ [14; 127–133]
Марина Ивановна Цветаева.Из письма А. В. Бахраху. Прага, 10 января 1924 г.:
Милый друг, я очень несчастна. Я рассталась с тем, любя и любимая, в полный разгар любви, не рассталась - оторвалась! В полный разгар любви, без надежды на встречу. Разбив и его и свою жизнь. Любить сама не могу, ибо люблю его, и не хочу, ибо люблю его. Ничего не хочу, кроме него, а его никогда не будет. Это такое первое расставание за жизнь, потому что, любя, захотел всего: жизни: простой совместной жизни, то, о чем никогда не "догадывался" никто из меня любивших. - Будь моей. - И мое: - увы! -
В любви есть, мой друг, ЛЮБИМЫЕ и ЛЮБЯЩИЕ. И еще третье, редчайшее: ЛЮБОВНИКИ. Он был любовником любви. Начав любить с тех пор, как глаза открыла, говорю: Такого не встречала. С ним я была бы счастлива. (Никогда об этом не думала!) От него бы я хотела сына. (Никогда этого не будет!) Расстались НАВЕК, - не как в книжках! - потому что: дальше некуда! Есть: комната (любая!) и в ней: он и я, вместе, не на час, а на жизнь. И - сын.
Этого сына я (боясь!) желала страстно, и, если Бог мне его не послал, то, очевидно, потому что лучше знает. Я желала этого до последнего часа. И ни одного ребенка с этого часа не вижу без дикой растравы. Каждой фабричной из предместья завидую. И КАК - всем тем, с которыми он, пытаясь забыть меня, будет коротать и длить (а может быть уже коротает и длит!) свои земные ночи! Потому что его дело - жизнь: т. е. забыть меня. Поэтому я и молиться не могу, как в детстве: "Дай Бог, чтобы он меня не забыл", - "забыл!" - должна.
И любить его не могу (хотя бы заочно!) - потому что это и заочно не дает жить, превращается (любимому) в сны, в тоску.
Я ничего для него не могу, я могу только одно для него: не быть [8; 621–622].
Константин Болеславович Родзевич. В записи В. Лосской:
А я? Что я мог? Я не мог ничего для нее устроить. Мне было трудно самому. Ее письма… это была скорее необходимость выразить себя. А я был слаб. Она меня тащила на высоты для меня недосягаемые. Мне нужна была жизнь проще. Она искала возвышенную любовь, а не любовь земную <…>.
Я ведь встретился с ней, когда она была с кем-то в переписке. Кто это был? Бахрах? Может быть. Или еще какой-то неизвестный ее собеседник. Когда мы сошлись, мы стали большими друзьями. А потом она продолжала писать мне письма. Для нее было необходимостью выражать "lе trop-plein" (избыток).
У нас были встречи, но не было полноты совместной жизни. <…> Это была любовь неустроенная. За то время, что мы были вместе, я мог для нее сделать больше, чем-то, что я делал. Все тогда упиралось в наше бытовое неустройство. Мы жили всегда отдельно и встречались только в отеле, в ресторане или еще где-нибудь. <…> Мы были "на вы", но это не создавало отчужденности. <…> Вопрос нашей неустроенности не давил нас. Он просто не поднимался. Наша близость - это Прага… Было тогда настоящее счастье. Но она не ушла из дому ко мне. Этого я не помню. Были только прогулки, встречи в разных местах, а вместе мы не жили. <…> Это было огромное увлечение. Теперь осталось у меня к ней глубокое чувство. Теперь я сознаю, что тогда мог ей дать гораздо больше, чем дал, именно по моей вине, по моей слабости наш любовь не удалась. Это была такая любовь, которая требовала большой сосредоточенности. У меня же, стоящего на бездорожье во всех смыслах, и идеологическом, и сентиментальном, не было возможности создать то, чего она ждала. <…> Мы были молоды тогда, было увлеченье, объятья, страсть. <…> То увлечение, которое у Марины было со многими и которое я не осуществил как большую любовь и помощь [5; 87].
Марк Львович Слоним.В записи В. Лосской:
Марина Цветаева была скрытная. Играла роль и женская гордость. Полюбила она его очень. Были очень близкие отношения, настоящая и трудная любовь.
Трудная из-за ее лояльности к мужу, к которому она питала любовь, всякую, и женскую, и материнскую… <…>
Просто эта любовь к К. Б. не вышла. "Попытка ревности" ведь обращена к нему. С точки зрения чисто любовной, это была безвыходная история. История для будущего. Она не хотела уйти от мужа, и К. Б. это знал. Он ее, видимо, не так уж любил. С самого начала в их отношениях была обреченность. Он был года на 2–3 моложе ее, но казался гораздо моложе, просто был менее зрелым. Он хотел жениться на Булгаковой. Конечно, это не могло быть Цветаевой приятно…
<…> Они решили расстаться, чтобы он мог жениться на другой. Это ее, конечно, полоснуло, и она это переживала страшно тяжело. <…>
Потом, после его женитьбы, она его никогда не упоминала [5; 103].
Марина Ивановна Цветаева.Из письма Ю. П. Иваску. Кламар, 4 июня 1934 г.:
Эго, кажется, была моя последняя любовь, т. е. первая и последняя такая (вовсе не самая высокая) и м. б. даже вовсе-лежачая, может быть и сильная тем, что - лежачая, о, не думайте дурного, это целый мир, очень сильный, только - низкий, без всякого презрения, а топографически, линейно-низкий: - ДОЛЬНИЙ - тише воды, ниже травы - блаженный мир! в котором я никогда не жила, в который только погружалась, ибо он - самое низкое, что есть, самый уровень низости - море, а м. б. - ниже уровня, минуя - уровень: родная бездна сна.
Ариадна Сергеевна Эфрон.В записи В. Лосской:
К. Б. ничего никому не рассказывал - такой легкомысленный человек оказался джентльменом [5; 83].
Вера Александровна Трэйл.В записи В. Лосской:
Мур, конечно, не был сыном Сережи. Знал ли он это - не знаю, он об этом не говорил. К. Б. считает, что Мур от него. Он был очень близок с Сережей и потом остался его другом. Он, конечно, испытывал угрызения совести из-за Марины. Тогда все считали, что Мур его сын. Он всюду говорил про Марину: "C’etait la femme de ma vie". Когда я приехала, сказала ему: "Что за чушь, зачем ты бросил Марину чтобы жениться на скучной Муне Булгаковой?" А он мне объяснил: "Во-первых, она меня выдумала. Я не был такой. Год мы были вместе, и мне было тяжело не быть настоящим. А во-вторых, мне было стыдно перед Сережей" [5; 99].
Ариадна Сергеевна Эфрон:
Еще скажу, что Сережа любил его, как брата [1; 237]
1926
Райнер Мария Рильке
Из писем Марины Ивановны Цветаевой к Р. М. Рильке, (в переводе с немецкого К. М. Азадовского)
St. Gilles-sur-Vie 9-го мая 1926 г.
Райнер Мария Рильке!
Смею ли я так назвать Вас? Ведь вы - воплощенная поэзия, должны знать, что уже само Ваше имя - стихотворение. Райнер Мария - это звучит по-церковному - по-детски - по-рыцарски. Ваше имя не рифмуется с современностью, - оно - из прошлого или будущего - издалека. Ваше имя хотело, чтоб Вы его выбрали. (Мы сами выбираем наши имена, случившееся - всегда лишь следствие.)
Ваше крещение было прологом к Вам всему, и священник, крестивший Вас, воистину не ведал, что творил.
* * *
Вы не самый мой любимый поэт ("самый любимый" - степень). Вы - явление природы, которое не может быть моим и которое не любишь, а ощущаешь всем существом, или (еще не все!) Вы - воплощенная пятая стихия: сама поэзия, или (еще не все) Вы - то, из чего рождается поэзия и что больше ее самой - Вас.
Речь идет не о человеке-Рильке (человек - то, на что мы осуждены!), - а о духе-Рильке, который еще больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке - Рильке из послезавтра.
Вы должны взглянуть на себя моими глазами: охватить себя их охватом, когда я смотрю на Вас, охватить себя - во всю даль и ширь.
Что после Вас остается делать поэту? Можно преодолеть мастера (например, Гёте), но преодолеть Вас - означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт - тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь.
Вы - неодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придет после Вас, должен быть Вами, т. е. Вы должны еще раз родиться.
Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же - их изначальные слова (ценности). Если, например, Вы говорите "великой лепоте", Вы говорите о "великой лепоте", о значении слова при его возникновении. (Теперь же "великолепно" - всего лишь стершийся восклицательный знак.) По-русски я все это сказала бы Вам яснее, но не хочу утруждать Вас чтением по-русски, буду лучше утруждать себя писанием по-немецки. <…>
* * *
В Праге я жила с 1922 по 1925, три года, а в ноябре 1925 уехала в Париж. Вы еще были там?
На случай, если Вы там были:
Почему я к Вам не пришла? Потому что люблю Вас - больше всего на свете. Совсем просто. И - потому, что Вы меня не знаете. От страждущей гордости, трепета перед случайностью (или судьбой, как хотите). А может быть, - от страха, что придется встретить Ваш холодный взгляд - на пороге Вашей комнаты. (Ведь Вы не могли взглянуть на меня иначе! А если бы и могли - это был бы взгляд, предназначенный для постороннего ведь Вы не знали меня! - то есть: все равно холодный.)
И еще: Вы всегда будете воспринимать меня как русскую, я же Вас - как чисто-человеческое (божественное) явление. В этом сложность нашей слишком своеобразной нации: все что в нас - наше Я, европейцы считают "русским". <…>
* * *
Чего я от тебя хочу, Райнер? Ничего. Всего. Чтобы ты позволил мне каждый миг моей жизни подымать на тебя взгляд - как на гору, которая меня охраняет (словно каменный ангел-хранитель!).
Пока я тебя не знала, я могла и так, теперь, когда я знаю тебя, - мне нужно позволение.
Ибо душа моя хорошо воспитана.
* * *
Но писать тебе я буду - хочешь ты этого или нет.
Марина Цветаева
* * *
12-го мая 1926 г.
St. St. Gilles-sur-Vie
Тот свет (не церковно, скорее географически) ты знаешь лучше, чем этот, ты знаешь его топографически, со всеми горами, островами и замками.
Топография души - вот, что ты такое. И твоей книгой (ах, это была не книга - это стало книгой!) о бедности, паломничестве и смерти ты сделал для Бога больше, чем все философы и проповедники вместе.
Священник - преграда между мной и Богом (богами). Ты же - друг, углубляющий и усугубляющий радость (радость ли?) великого часа между двумя (вечными двумя!), тот, без кого уже не чувствуешь другого и кого единственного в конце концов только и любишь.
Бог. Ты один сказал Богу нечто новое. Ты высказал отношения Иоанна и Иисуса (невысказанные обоими). Но - разница - ты любимец отца, не сына, ты - Бога-отца (у которого никого не было!) Иоанн. Ты (избранничество - выбор!) выбрал отца, потому что он был более одинок и - немыслим для любви!
Не Давид, нет. Давид - вся застенчивость своей силы. Ты же - вся отвага и дерзость твоей силы. Мир был еще слишком юн. Все должно было произойти - чтобы пришел ты.
Ты посмел так любить (высказать!) нечеловеческого (всебожественного) Бога-отца, как Иоанн никогда не смел любить всечеловеческого сына! Иоанн любил Иисуса (вечно прячась от своей любви на его груди), прикосновением, взглядом, поступками. Слово - героика любви, всегда желающей быть немой (чисто деятельной).
Хорошо ли ты понимаешь мой плохой немецкий? По-французски я пишу свободно, потому я не хочу писать тебе по-французски. От меня к тебе ничто не должно течь. Лететь - да! А раз нет, - лучше запинаться и спотыкаться.
Знаешь, что творится со мной, когда я читаю твои стихи? На первый мимолетный взгляд (молниеносный, звучит лучше, будь я немцем, я передала бы: молния ведь быстрее взгляда! А молниеносный взгляд быстрее просто молнии. Две быстроты водной. Не правда ли?). Итак, на первый взгляд (раз я - не немец), мне все понятно - затем - ночь: пустота - затем: Боже, как ясно! - и как только я что-то схвачу (не аллегорически, а почти рукой) - все стирается вновь: лишь печатные строчки. Молния за молнией (молния - ночь - молния) - вот что со мной творится, когда я читаю тебя. Так должно быть с тобою, когда ты пишешь - себя. <…>
Завтра - Вознесение Христово. Вознесение. Как хорошо! Небо при этом выглядит совсем как мой океан - с волнами. И Христос - возносится.
* * *
Только что пришло твое письмо. Моему пора отправляться.
Марина
St. St. Gilles-sur-Vie
Вознесение Христово, 13-го мая 1926 г.
…перед ним
не кичиться тебе проникновенностью чувства…
Поэтому: чисто-человечески и очень скромно: Рильке-человек. Написав, запнулась. Люблю поэта, не человека. (Теперь ты, прочитав, запнулся.) Это звучит эстетски, т. е. бездушно, неодухотворенно (эстеты - те, у кого нет души, а только пять (часто меньше) острых чувств). Смею ли я выбирать? Когда я люблю, я не могу и не хочу выбирать (пошлое и ограниченное право!). Ты - уже абсолют. Пока же я не полюблю (не узнаю) тебя, я не смею выбирать, ибо не имею к тебе никакого отношения (не знаю твоего товара!).
Нет, Райнер, я не коллекционер, и человека Рильке, который еще больше поэта (как ни поверни - итог один: больше!), - ибо он несет поэта (рыцарь и конь: ВСАДНИК!), я люблю неотделимо от поэта.
Написав: Рильке-человек, я имела в виду того, кто живет, издает свои книги, кого любят, кто уже многим принадлежит и, наверное, устал от любви многих. - Я имела в виду лишь множество человеческих связей! Написав: Рильке-человек, я имела в виду то, где для меня нет места. Поэтому вся фраза о человеке и поэте - чистый отказ, отречение, чтоб ты не подумал, будто я хочу вторгнуться в твою жизнь, в твое время, в твой день (день трудов и общений), который раз навсегда расписан и распределен. Отказ - чтобы затем не стало больно: первое имя, первое число, с которыми сталкиваешься и которые отталкивают тебя. (Берегись - отказа!)
Милый, я очень послушна. Если ты мне скажешь: не пиши, это меня волнует, я нужен себе для самого себя, - я все пойму и стерплю.
* * *
<…> Кто ты, Райнер? Германец? Австриец? (Ведь прежде разницы не было? Я не слишком образована - обрывочно.) Где ты родился? Как попал в Прагу? Откуда- "Цари"? Ведь это чудо: ты - Россия - я. - Сколько вопросов!
Твоя земная участь волнует меня еще глубже, чем иные твои пути. Потому что я знаю, как это тяжко - все.
* * *
Давно ли ты болен? Как живешь в Мюзо? Красота! Высоко и достойно и серьезно. Есть ли у тебя семья? Дети! (Думаю, нет.) Долго ли еще пробудешь в санатории? Есть ли у тебя там друзья? <…>
* * *
Милый, я уже все знаю - от меня к тебе - но для многого еще слишком рано. Еще в тебе что-то должно привыкнуть ко мне.
Марина
* * *
3-го июня 1926 г.
St. St. Gilles-sur-Vie
Многое, почти все, остается в тетради. Тебе - лишь слова из моего письма к Борису Пастернаку:
"Когда я неоднократно тебя спрашивала, что мы будем с тобою делать в жизни, ты однажды ответил: "Мы поедем к Рильке" А я тебе скажу, что Рильке перегружен, что ему ничего, никого не нужно. От него веет холодом имущего, в имущество которого я уже включена. Мне ему нечего дать, все взято. Я ему не нужна и ты не нужен. Сила, всегда влекущая, - отвлекает. Нечто в нем (как это зовется, ты знаешь) не желает отвлекаться. Не имеет права.
Эта встреча для меня - удар в сердце (сердце не только бьется, но и получает удары, когда устремляется ввысь!), тем более, что он совершенно прав, что я (ты) в свои лучшие часы сами такие же".