* * *
Год кончается твоей смертью? Конец? Начало! Ты самому себе - самый новый год. (Любимый, я знаю. Ты меня читаешь раньше, чем я пишу) - Райнер, вот я плачу. Ты льешься у меня из глаз!
Милый, раз ты умер, - значит, нет никакой смерти (или никакой жизни!). Что еще? Маленький городок в Савойе - когда? где? Райнер, а как же гнездо для сна? Ты ведь теперь знаешь по-русски и знаешь, что Nest - гнездо и многое другое.
Не хочу перечитывать твоих писем, а то я захочу к тебе - захочу туда, - а я не смею хотеть, - ты ведь знаешь, что связано с этим "хотеть".
Райнер, я неизменно чувствую тебя за правым плечом.
Думал ли ты когда-нибудь обо мне? - Да! да! да! - Завтра Новый год, Райнер - 1927. 7 - Твое любимое число. Значит, ты родился в 1876 году? (газета)? - 51 год?
Какая я несчастная.
Но не сметь грустить! Сегодня в полночь я чокнусь с Тобой. (Ты ведь знаешь мой удар: совсем тихий!)
Любимый, сделай так, чтобы я часто видела Тебя во сне - нет, неверно: живи в моем сне. Теперь ты вправе желать и делать.
В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верши - как и в здешнюю жизнь, не так ли? Ты меня опередил - (и вышло лучше!), и, чтобы меня хорошо принять, заказала - не комнату, не дом - целый пейзаж. Я целую тебя в губы? В виски? В лоб? Милый, конечно, в губы, по-настоящему, как живого.
Любимый, люби меня сильнее и иначе, чем все. Не сердись на меня - тебе надо привыкнуть ко мне, к такой. Что еще?
Нет, ты еще не высоко и не далеко, ты совсем рядом, твой лоб на моем плече. Ты никогда не будешь далеко: никогда недосягаемо высоко.
Ты - мой милый взрослый мальчик.
Райнер, пиши мне! (Довольно-таки глупая просьба?) С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!
Марина
Вельвю, 31-го декабря 1926. 10 час. вечера.
Райнер. Ты еще на земле, не прошло еще суток
[9; 55–74]
Марина Ивановна Цветаева.Из письма Н. Вундерли-Фолькарт:
…Seit R<ilke> habe ich Niemanden geliebt, in Niemanden gelebt, er war meine letzte Seele, meine letzte ander-Seele [10; 425].
1928
Николай Гронский
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. А. Тесковой. Париж, Медон, 10 апреля 1928 г.:
У нас в доме неожиданная удача в виде чужой родственницы, временно находящейся у нас. Для дома - порядок, для меня - досуг, - первый за 10 лет. Первое чувство не: "могу писать!", а: "могу ходить!" Во второй же день ее водворения - пешком в Версаль, 15 километров, блаженство. Мой спутник - породистый 18-летний щенок, учит меня всему, чему научился в гимназии (о, многому!) - я его - всему, чему в тетради. (Писанье - ученье, не в жизни же учишься!) Обмениваемся школами. Только я - самоучка. И оба отличные ходоки [8; 367–368].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. А. Тесковой. Понтайяк, 9 сентября 1928 г.:
В сентябре должен был приехать сюда ко мне один мой молодой (18 л.) друг, чудесный собеседник и ходок. Сентябрь - месяц беседы и ходьбы: беседы на ходу! я так радовалась - и вот - как всегда - что? - несвершение. В последнюю минуту оказалось, что ехать не может, действительно не может, и я бы не поехала. Остался по доброй воле, т. е. долгу, - как я всю жизнь, как Вы всю жизнь - оставались, останемся, оставаться - будем. Так же не поехал на океан, как я не поеду к Вам в Прагу. - Порядок вещей. - Не удивилась совсем и только день горевала, но внутренне - опустошена, ни радости, ни горя, тупость. Ведь я в нем теряю не только его - его-то совсем не теряю! - а себя - с ним, его - со мной, данную констелляцию в данный месяц вечности, на данной точке земного шара.
Хороший юноша. Понимает всё. Странно (не странно!) что я целый вечер и глубоко в ночь до его приезда (должен был приехать 1-го, ходила на вокзал встречать, возвращаюсь - письмо) напевала:
Behut Dich Gott - es war zu schon gewesen -
Behut Dich Gott - es hat nicht sollen sein
Я все лето мечтала о себе-с-ним, я даже мало писала ему, до того знала, что все это увидит, исходит, присвоит. И вот
"Милый друг, я понадеялась на Вашу линию - пересилила моя. Вы просто оказались в моей колее. Если бы Вы ехали не ко мне, Вы бы приехали.
Вы теряете весь внешний мир, любя меня"
А внешний мир - это и рельсы, и тропинки вдоль виноградников, - и мы на них…
В Медоне мы с ним часто видимся, но - отрывочно, на людях, считаясь с местами и сроками. Здесь бы он увидел меня - одну, единственную меня. Второй раз этого не будет, жизнь не повторяет своих даров - особенно так принимаемых.
Будь я другой - я бы звала его, "либо - либо", и он бы приехал, бросив семью, которая в данный час только им и держится (не денежно, хуже), и был бы у меня сентябрь - только не мой, ибо у той, которая может рвать душу 18-летнего на части, не может быть моего сентября. Был бы чужой сентябрь. "Бог с ним! - Так у меня все-таки - мой.
A celle qu’un jour je vis sur la greve
Et dont le regard est mieux qu’andalou -
Donne un coeur d’enfant pour qu’elle le creve;
- Il faut a chaqun donner son joujou…
(Баллада Ростана. NB! Юношеская.)
Я знаю, что таких любят, о таких поют, за таких умирают. (Я всю жизнь - с старыми и малыми - поступаю как мать.) Что ж! любви, песни и смерти - во имя - у меня достаточно!
Я - die Liebende, nicht - die Geliebte [8; 369–370].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. А. Тесковой. Париж, Ване, 27 декабря 1934 г.:
…А вот другое горе: мое. Чистое и острое как алмаз. 21-го ноября погиб под метро юноша - Николай Гронский. Он любил меня первую, а я его - последним. Это длилось год. Потом началось - неизбежное при моей несвободе - расхождение жизней, а весной 1931 г. и совсем разошлись: наглухо. За все три года я его видела только раз, в поезде, - позвала - не пришел. (Позвала "заходить" и он, не поняв словесного прикрытия, оскорбился.) И вдруг, 21-го ноября утром в газете…
- Но это не все. Юноша оказался большим поэтом. Вот его вещь, - мой грустный подарок Вам на Новый Год. Он и при мне (18, 19 лет!) писал стихи и были прекрасные строки, и я все спрашивала его, верней - себя: - Будешь ли ты - или нет - поэтом? И вот, расставшись, стал. Сохранилась вся наша переписка (лето 1928 г.) - целое Briefbuch. Он писал мне из Bellevue (под Парижем, где и мы жили первый год) в Pontaillac на океан. Он должен был ко мне приехать, но придя перед поездом проститься с родителями, застал разъяснение: мать уходила от отца. Поставив чемодан у двери, вступил в "беседу" - третьим, - и сразу скажу, что чемодан этот 6 ч. спустя унес обратно на свой чердак, где жил, т. е. остался - чтобы мать осталась и никогда ко мне не приехал - и никогда уже не увидел Океана. А мать, 6 мес<яцев> спустя (он заработал по месяцу на чек!) все равно ушла, и жертва была - зря. Все это сохранилось в его и моих письмах. Он подарил мне свой детский крестильный крестик, на котором "Спаси и сохрани". - "Я всё думал, что Вам подарить. И вдруг - понял: ведь больше этого - нет. А пока Вы со мной - я уже спасен и сохранен". Я надела ему - свой, в нем он и похоронен, - на новом медонском кладбище, совсем в лесу: был лес, огородили - и всё. Там он и лежит с 26-го ноября (вчера как раз был месяц!) под стражей деревьев, входящих в кладбище, как домой. Сколько раз мы мимо него ходили! <…>
После него осталось 500 рукописных страниц стихов: много больших поэм (знаю, пока, только одну) и драматическая вещь "Спиноза". Через несколько месяцев выйдет первая книга, стран<иц> на 130. Издает - отец. Отец его один из редакторов "Поcл<едних> Новостей".
Да, он был необычайно красив: как цветок.
У меня осталось к нему несколько стихотворение Вот одно (1928 г., весна)
Лес! Сплошная маслобойня
Света: быстрое, рябое,
Бьющееся без забрал…
Погляди, как в час прибоя
Лес играет сам с собою!
- Так и ты со мной играл [8; 417–418].
Ариадна Сергеевна Эфрон.В записи В. Лосской:
Это был позирующий мальчик. Мама с ним страшно возилась за его стихи. Он ей очень быстро осточертел своей молодостью, неглупостью, подражательством.
У него появилась какая-то невеста, не от души, а от рассудка. Неглупая. Она его очень любила и слушала. Он много говорил и думал. Гронский для мамы тогда перестал существовать. А потом он взял да и умер. И когда он погиб, вдруг - бурный взрыв стихов. Это было гораздо позднее их знакомства. Она вдруг ощутила большое горе.
Была надежда на встречу настоящую, какого-то иного качества. И появился вдруг настоящий реквием по всему им не прожитому и не состоявшемуся, как памятник, желание прошедшую жизнь скорее задержать. Я думала: "Ну вот, когда он был тут, можно было его видеть, оценить, а она умеет осознать только призрак". В этом сила поэтического воображения, претворение жизни и быта обыкновенных отношений в лирику.
Гронский был ею увлечен. Он ей тоже нравился. Ей нравился его "esprit chevaleresque" [5; 149–150]
Марина Ивановна Цветаева. Из письма Ю. П. Иваску. Париж, Ванв, 8 марта 1935 г.:
Я была его первая любовь, а он - кажется - моя последняя. Это был мой физический спутник, пешеход, тоже горец, а не морец. Потом мы разошлись (c’est le cas de dire, - мы, так много ходившие вместе, - сошедшиеся - как спевшиеся) из-за вещи, которой никто не понимает (отец, мать - и даже я сама). Значит - не из-за нее. Значит, она - повод, и расхождение было заложено - м. б. именно в этом большом согласии нашего пешеходчества [9; 397].
1936
"Сирота" (Александр Штейгер)
Марина Ивановна Цветаева.Из письма Ю. П. Иваску. Париж, Ванв, 18 декабря 1936 г.:
Вы заинтересовались Штейгером - расскажу Вам о нем. Это - обратное Гронскому - м. б. я уже всё рассказала - и сказала. Я с ним дружила (письменно) всё лето, теперь встретилась, и мне с ним трудно потому что он ничего не любит и ни в чем не нуждается [9; 404].
Юрий Константинович Терапиано (1892–1980), писатель, критик, мемуарист:
Худощавый, слегка горбившийся, весь какой-то легкий и хрупкий, с тонким выразительным лицом, Штейгер производил впечатление незащищенности, обреченности. У него был туберкулез в тяжелой, безнадежной форме, он постоянно должен был или лежать в санатории или жить на юге - в Ницце он провел несколько лет. Несмотря на свою болезнь, Штейгер вовсе не был в стороне от жизни, он живо интересовался всем и по характеру своему, отнюдь не мрачному, любил жизнь и шутки и веселье. В первые годы, когда мы все с ним познакомились, в нем было много юношеского энтузиазма; он с увлечением вел литературные разговоры и даже увлекался политикой - был каким-то "должностным лицом" в партии младороссов
Марина Ивановна Цветаева.Из письма А. С. Штейгеру. Морет-сур-Лоинг, 29 июля 1936 г:
Первое (и единственное) разочарование - как Вы могли называть меня по имени-отчеству - как все (нелюбимые и многоуважающие). Ведь мое имя било из каждой моей строчки, и если я, написав мысленно - зовите меня просто М<ариной> - этого не написала письменно - то только из нежелания явности (грубости), как часто - не забудьте - буду умалчивать - вопиющее. Мне не захотелось своим словом становиться поперек своему имени на Ваших устах, не хотелось становиться между именем и устами, почти что entre la coupe et les levres. Я знала, что Вы напишете - М<арина>.
Вся Ваша исповедь - жизнь Романтика. Даже его штампованная биография. Вся Ваша жизнь - история Вашей души, с единственным, в ней Geschehniss’eм: Вашей душой. Это она создавала и направляла события. Вся Ваша жизнь - ее чистейшее авторство. И что можно в ответ на все это: всего Вас, с Тетей и с Fr<au>l<ein> Martha - и с тем корабельным канатом, режущим жизнь и душу надвое - и с нищенством - и с тем боевым прадедом - и с той ниццкой голубой рубашкой - и с Вашей белой санаторской (у Вас на руке перстень - по белизне блеска - серебряный - чей? Что - на нем - за ним - в нем?) что можно, в ответ на Geschehniss - Sie, - как не обнять? Всего Вас со всем внутри имеющимся: с Вашим безмерным сердцем - и недостаточными легкими, ибо - предупреждаю: мне в (…"таком как Вы" - Вам будет холодно, …"в Вас" - не поверите) - в НАС все дорого, вплоть до ущербов, и недостаточные легкие - не меньше избыточного сердца - и если я сказала мать - то потому что это слово самое вмещающее и обнимающее, самое обширное и подробное, и - ничего не изымающее. Слово перед которым все, все другие слова - границы.
И хотите Вы или нет, я Вас уже взяла туда внутрь, куда беру все любимое, не успев рассмотреть, видя уже внутри. Вы - мой захват и улов, как сегодняшний остаток римского виадука с бьющей сквозь него зарею, который окунула внутрь вернее и вечнее, чем река Loing, в которую он вечно глядится.
Это мой захват - не иной. (В жизни, я может быть никогда не возьму Вашей руки, которая - вижу - будет от меня на пол-аршина расстояния, вполне достижима, так же достижима, как мундштук, который непрерывно беру в рот. Взять вещь - признать, что она вне тебя, и не "признать", а тем самым жестом - изъяты переместить в разряд внешних вещей. С этой руки-то все расставания и начинаются. Но, зная, что, может быть все-таки возьму - потому, что как же иначе дать? … хотя бы - почувствовать. <…>
- Приеду к Вам показаться. Дитя, мне показываться - не надо. И наперед Вам говорю - каким бы Вы ни были, когда войдете в мою дверь, - я все равно Вас буду любить, потому что уже люблю, потому что - уже случилось такое чудо - и дело только в степени боли - и чем лучше Вы будете - тем хуже будет - мне.
Я - годы - по-моему уже восемь лет - живу в абсолютном равнодушии, т. е. очень любя того и другого и третьего, делая для них всех все, что могу, потому что надо же, чтобы кто-нибудь делал, но без всякой личной радости - и боли: уезжают в Россию - провожаю, приходят в гости - угощаю.
Вы своим письмом пробили мою ледяную коросту, под которой сразу оказалась моя родная живая бездна - куда сразу и с головой провалились - Вы [9; 565–566].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. С. Штейгеру. St. Pierre-de-Rumilly, 8 августа 1936 г.:
Вот, дружочек, поистине сыновний поступок: сложная операция - туберкулезная опухоль - на днях режут - может - зарежут…
Если это сознательно, т. е. - чтобы сделать мне больно, т. е. - чтобы я больше Вас любила - дружочек, мне все равно уже больно, и не забудьте, что я всегда всё обскакиваю.
…тот поезд, на который - все
Опаздывают:
(и что важнее - всё).
Но есть животная боль, тревога за жизнь, - тот ланцет, перед которым я бессильна, ибо не я режу, и не меня режут - и если Вы этот ланцет хотели в меня всадить…
Если же бессознательно - то опять-таки Вы моего отношения недооцениваете - для меня это не может быть простой (хотя бы очень волнующей) новостью.
Но - в последнем счете - может быть лучше, что написали. Ибо - не напиши, напиши после операции - моя первая мысль была бы: - Резали, а не знала - и прошел бы холод чужести. Лучше - живое мясо близости [9; 569–570].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма А. С. Штейгеру. St. Pierre-de-Rumilly, 21 августа 1936 г.:
Мое отношение к Вам - дело не только непосредственного чувства, но и разума, и твердой памяти, и совести (погодите сердиться! я знаю, что этого слова - не любят), я уже за Вас перед кем-то - отвечаю, и знала это с первого слова своего первого письма к Вам. Любите пока любится, дружите пока дружится - вздор, надо чтобы не перестало любиться. Мое отношение к Вам - помимо моей отнесенности к Вам: так волна несется - решение.
А то - выходит обычное лизание сливок, занятие кошачье, а не человечье. Потому я сразу и сказала слово мать. Которое точно значит - навсегда.