Чтобы компенсировать кадровые утраты, осенью 1904 года Мережковские приглашают в журнал целую плеяду молодых философов, заявивших о себе нашумевшим сборником "Вопросы идеализма", в котором критиковался марксистский материализм и "социальные" вопросы получали "метафизическое" обоснование. С приходом Бердяева, Франка, Сергея Булгакова на страницах журнала появляется целый автономный отдел публицистики, посвященный насущным проблемам русской общественно-политической жизни: аграрному вопросу, перспективам развития капитализма в России, национальным отношениям и т. п. Это, конечно, с одной стороны, не могло не укрепить позиции "Нового пути" на читательском рынке, но с другой – еще более "размывало" первоначальную концепцию издания. Никто из вышеперечисленных лидеров группы "идеалистов" не считал "богоискательство" интеллигенции безусловно актуальным для "текущего момента", хотя они и относились к идеям Мережковских с симпатией (особенно Бердяев, несколько лет затем связанный с супругами дружеским личным знакомством). Близились какие-то грозные события: дальневосточный кризис, до поры до времени незаметный в столице, стал отзываться эхом страшных поражений русской армии и флота в стычках с японскими войсками, общество все более явно выражало недовольство правительством, в простом народе поднимался ропот. В этой обстановке темы Религиозно-философских собраний как-то отходили на задний план.
Ясно было, что журнал в том виде, в каком он изначально планировался, обречен, – и в конце 1904 года Мережковский и Гиппиус ликвидируют дело, передав права на издание "философской группе" Бердяева и Булгакова.
* * *
В это время продолжаются "агапы" у Мережковских, однако и здесь "новое религиозное действие" приобретает какой-то странный характер, все более напоминая собрания участников некоей "мистической секты", собственно "христианская" природа которой оказывается под большим вопросом.
"Из попыток найти собственные, не зависимые от Церкви пути к духовному обновлению, – вспоминает А. Н. Бенуа, – мне особенно запомнилась одна. ‹…› Собрались мы у милейшего Петра Петровича Перцова, в его отдельной комнате. Снова в тот вечер Философов стал настаивать на необходимости произведения "реальных опытов" и остановился на символическом значении того момента, когда Спаситель, приступая к последней Вечере, пожелал омыть ноги своим ученикам. Супруги Мережковские стали ему вторить, превознося этот "подвиг унижения и услужения" Христа, и тут же предложили приступить к подобному омовению. Очень знаменательным показался мне тогда тот энтузиазм, с которым за это предложение уцепился Розанов. Глаза его заискрились, и он поспешно "залопотал": "Да, непременно, непременно это надо сделать и надо сделать сейчас же". Я не мог при этом не заподозрить Василия Васильевича в порочном любопытстве. Ведь то, что среди нас была женщина, и в те времена все еще очень привлекательная, "очень соблазнительная Ева", должно было толкать Розанова на подобное рвение. Именно ее босые ноги, ее "белые ножки" ему захотелось увидать, а может быть, и омыть. А что из этого получилось бы далее, никто не мог предвидеть. Призрак какого-то "свального греха", во всяком случае, промелькнул перед нами, но спас положение более трезвый элемент – я да Перцов… Розанов и после того долго не мог успокоиться и все корил нас за наш скептицизм, за то, что мы своими сомнениями отогнали тогда какое-то наитие свыше".
Это, конечно, кощунственное пародирование православной обрядности (обряд "омовения ног" в Страстной Четверг существует в Церкви), непонятно только – вольное или невольное.
Кажется далеко не случайным появление именно в это время в кругу Мережковского Вячеслава Ивановича Иванова.
Ученик Теодора Моммзена, блестящий ученый-классик, историк Древнего мира Иванов, долгое время живший за границей, приехав в Петербург, снимает квартиру в знаменитой "башне" – огромном доходном доме близ Таврического сада, угол которого (где на последнем этаже и располагались апартаменты Иванова) выполнен в "башенной форме". На "башне" возникает модернистский художественный салон, постоянными посетителями которого оказываются чуть ли не все литературные и научные знаменитости Петербурга и Москвы, связанные с символизмом.
Вячеслав Иванов, вплоть до тридцати лет не помышлявший о профессиональной литературной деятельности, стал ревностным приверженцем "нового искусства" после того, как под впечатлением от чтения Владимира Соловьева и Ницше выработал особую историософскую концепцию, связывающую русский символизм с "религией последних времен". Согласно этой концепции, человечество в своем отношении к Непознаваемому проходит путь, организованный по образу диалектической "триады". На первом этапе религиозное переживание рождается в языческих экстатических культах, бессознательных, исступленных чувственных переживаниях, приобщающих каждого к Общему Началу телесно. Выражением этой религиозности оказывается древнее мифотворчество, анонимное и "алогичное", "показывающее" Тайну, а не "рассказывающее" о ней.
На втором этапе на смену чувству в религиозном творчестве человечества заступает разум. Это – "христианский" период истории, где вместо "коллективного" познания божества является познание "индивидуальное" и "интеллектуальное". Отдельные выдающиеся личности, отвергнув соблазны простой чувственной жизни, в суровом сосредоточении духа созидают религиозную доктрину, облеченную в понятия и формулы, – доктрину, которую можно выразить в виде собрания канонических текстов, трактатов, катехизисов. В отличие от первой стадии богопознания, где "неведомое" можно было "пощупать руками", здесь происходит работа по превращению Его в "ведомое", но – "неосязаемое".
В XX веке, по мнению Вячеслава Иванова, наступает третий, "окончательный" этап "богопознания", соединяющий в себе как "чувство", так и "разум", в равной мере близкий как "язычеству", так и "христианству". Содержанием этого этапа является свободное и сознательное возвращение индивидуума, усвоившего "рациональную" истину о Божестве, в лоно оргиазма, содержащего возможность "чувственного" приобщения к Нему. Это свободное и сознательное "нисхождение" "постхристианского" человечества в "хаос" можно для простоты и наглядности представить как судьбу рафинированного интеллигента, завершившего гимназический и университетский курсы, в совершенстве овладевшего всеми премудростями философии и богословия, исчерпавшего сокровищницу мировой литературы, понаторевшего в утверждении достоинства собственного "ego", – а затем плюнувшего на всю университетскую премудрость, сбросившего штаны и манишку, схватившего дубину, чтобы вольно сокрушать черепа врагов, и побежавшего в чистое поле, отвоевывать для себя жизненное пространство да насиловать в ожидании здорового потомства красивых самок.
Прообраз такого "нисхождения" Вячеслав Иванов видел в "оргиазме" русских художников – интеллектуалов-символистов:
Художники, пасите
Грез ваших табуны;
Минуя, всколосите -
И киньте – целины!И с вашего раздолья
Низриньтесь вихрем орд
На нивы подневолья,
Где раб упрягом горд.Топчи их рай, Аттила, -
И новью пустоты
Взойдут твои светила,
Твоих степей цветы!
Впрочем, в отличие от первобытного варварства, добровольное "нисхождение в хаос" человека XX столетия есть, по мнению Иванова, акция мистическая, которая должна вызвать действие добрых "потусторонних" сил. Поскольку "новый гунн" обретается в положении дикаря добровольно и сознательно, он совершает определенный "религиозный подвиг" и потому должен быть обильно облагодетельствован "встречным" (синергетическим) действием божества. "Нового варварства" – с его ужасами, насилием и кровью – не предвидится. Чудесным действием милосердного Непознаваемого "хаос" будет превращен в "космос", за "нисхождением" следует "преображение". Орды новых "кочевников красоты" будут превращены на безмерных русских пространствах в невинно резвящихся детей: "Страна покроется орхестрами и фимелами, где будет плясать хоровод, где в действии или трагедии, или комедии, народного дифирамба, или народной мистерии воскреснет истинное мифотворчество (ибо истинное мифотворчество – соборно), где самая свобода найдет очаги своего безусловного, беспримесного, непосредственного самоутверждения (ибо хоры будут подлинными выразителями народной воли)"…
С. С. Аверинцев в свое время точно указывал на ивановскую утопию, как на провозвестницу тоталитарных форм "массовой культуры" XX века (обладающей именно сакральным, "мифотворческим" содержанием, – вспомним хотя бы кинематограф 1930-х годов в России и Германии). Можно добавить, что сила ивановского призыва к "нисхождению" – если только пробиться через слой пышной риторики, свойственной его поэзии и прозе, – демонически неодолима, как неодолимо было, по свидетельству современников, и его личное обаяние.
"Как собеседник он обладал совершенно особенным обаянием, и хотя я не забывал, что передо мною ученый-философ и глубокий поэт, но это не пугало – так он был внимателен ‹…› и так порой веселоумны были его реплики, и так заманчиво и интересно он заводил разные тонкие споры, – вспоминал Мстислав Добужинский. – …Мне казалось, что от него веяло какой-то чистотой, чем-то надземным. Кто-то написал о нем: "Солнечный старец с душой ребенка" (ему тогда было, впрочем, лет сорок), а Блок в одном из своих писем сказал: "Он уже совсем перестает быть человеком и начинает походить на ангела, до такой степени все понимает и сияет большой внутренней и светлой силой"… Вяч. Иванов носил тогда золотую бородку и золотую гриву волос, всегда был в черном сюртуке с черным галстуком, завязанным бантом. У него были маленькие, очень пристальные глаза, смотревшие сквозь пенсне, которое он постоянно поправлял, и охотно появлявшаяся улыбка на розовом, лоснящемся лице. Его довольно высокий голос и всегда легкий пафос подходили ко всему облику Поэта".
Мережковский не мог не заметить, что построения Вячеслава Иванова очевидно перекликаются с его рассуждениями о "плоти" и "духе" в истории (Иванов и не скрывал, что чтение "Юлиана Отступника" было одним из важных составляющих его творческого развития). Однако проповедь Иванова была проще и практически гораздо действеннее, нежели призывы Мережковского к "преображению Православия" в "новую религиозность" русской интеллигенции.
Для Мережковского язычество и христианство иерархически качественно несопоставимы. Христианство "выше" язычества: язычество может лишь "намекнуть" об Истине – в своих лучших красотах. Христианство являет Саму Истину – в Христе. "Новое религиозное действие" есть только практическое количественное распространение Истины христианства на "внецерковные" сферы – "христианизация" политики, экономики, права, науки, быта. Самым совершенным церковным организмом для "воцерковления" повседневной, обыденной жизни современного человека Мережковский полагал Русскую православную церковь. Но она упорно не хотела "распространяться" и созидать "православную политику", "православную экономику", "православную эротику" и т. д., – равно как и власть имущие люди, интеллигенты, "властители дум", формально принадлежащие к Церкви, предпочитали не привносить в свою общественную и частную жизнь элементы суровой православной дисциплины.
Для Вячеслава Иванова и язычество, и христианство были абсолютно равны, относясь друг к другу, как "тезис" относится к "антитезису". Языческий бог экстаза Дионис и Христос для него – один и тот же Неведомый Бог, открывшийся в первом случае с "чувственной", а во втором – с "разумной" стороны. Из этого следовал самый главный в учении Иванова практический вывод: современному интеллектуалу для того, чтобы религиозно устроить свою жизнь, не нужно церемониться с христианством (тем более – с православием), впрочем, равно как и с "традиционным" язычеством. И то и другое – уже изжившие себя формы религиозного познания. Сейчас наступает эпоха "синтеза", то есть созидания "третьей", принципиально отличной как от язычества, так и от христианства религиозности. Форма ее воплощения – мистическая импровизация, "свободное жизнетворчество", признающие всё, вызывающие "восторги и содрогания", ввергающие личность в "безличие" экстаза.
Практика ивановской "синтетической религии", подхваченная русской творческой интеллигенцией с гораздо большим энтузиазмом, нежели "новое религиозное действие" Мережковского, – впечатляет. Друг Блока, писатель и публицист Евгений Павлович Иванов сообщает в письме поэту подробности одного из типичных "богослужений" этого рода, которое состоялось по инициативе Вячеслава Иванова 2 мая 1905 года у Минского.
"…Было решено произвести собрание, – пишет Иванов, – где бы Богу послужили, порадели, каждый по пониманию своему, но "вкупе"…" Сказано – сделано. Собирались в полночь, с женами и девицами. Сначала пили чай, читали стихи и "делали ритмические телодвижения". Потом в темной зале сидели на полу, в кругу, взявшись за руки. Во тьме раздавались взрывы истерического хохота и крики: "Ой, нога затекла!" – "Ой, кто-то юбку дергает!" Свечи то зажигали, то гасили – и так в течение двух часов. Далее избрали "жертву" – молодого музыканта-еврея, целовали у него руки, потом повалили, растянули "крестом", разрезали жилу под ладонью, нацедили кровь в кубок с вином и пустили пить по кругу. С одной из женщин сделался припадок… "… Я знал, – вспоминал об этом времени Андрей Белый, – нескольким юным девушкам лозунги В. Иванова отлились; я знал: в "модном" публичном доме выставлен портрет его почетного посетителя, известного всем писателя (для заманки "гостей"); я знал: в одном доме супруг и супруга преследовали барышню: супруга – лесбийской любовью, супруг – …? Но он был не прочь поухаживать и за юношами; скажут: личная жизнь; нет, в данном случае практика стихов об "объятиях"; несколько шалых дамочек, взяв клятву молчания с понравившегося им мужчины, появлялись перед ним голыми, на него нападали".
На одном из заседаний московского Литературно-художественного кружка, председателем которого был Брюсов, поэт Александр Курсинский, впав в истерический транс, залез на трибуну и кричал истошным голосом:
– Я желаю совершить преступление!.. Я бы… я… я… изнасиловал бы всех!!!
Публика восторженно аплодировала.
Все это и были проявления "новой религиозности", долженствующей, согласно учению Вячеслава Иванова, сменить в XX веке "изжившее себя" христианство.
* * *
"Вечер… Мережковский, маленький уютный, ласково ходит по комнате, и то раздается его смех, то молнией разрезает он разговор, – вспоминает Белый одно из своих посещений дома Мурузи в 1903–1905 годах. – …Тут, в уютной квартирке на Литейном столько раз приходилось мне присутствовать при самых значительных, утонченных прениях, наложивших отпечаток на всю мою жизнь. Тут создавались новые мысли, расцветали никогда не расцветавшие цветы. Проходило много месяцев, и мысли эти начинали пестрить страницы журналов, иногда в искаженном, превратном освещении, без огня, без правды, и о них говорили: "Вот новое течение, вот эротизм, вот мистический анархизм". И Мережковский хохотал, видя свое, так превратно понятое".
Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно…
Бесчисленное количество раз в книгах и статьях этого времени Мережковский говорил о демонической природе смеха, связанного с "пошлым" смешением "высокого" и "низкого". Сейчас он на своей собственной шкуре убедился в своей же прозорливости.
"Одни говорят: нельзя быть живым, не отрекшись от Христа. Другие: нельзя быть христианином, не отрекшись от жизни. Или жизнь без Христа, или христианство без жизни. Мы не можем принять ни того, ни другого. Мы хотим, чтобы жизнь была во Христе и Христос в жизни. Как это сделать?"
Этот безнадежный вопрос Мережковского, прозвучавший трагической весной 1903 года со страниц "Нового пути", – канул в пустоту, остался без ответа. Вокруг нашего героя разыгрывалась воистину дьявольская фантасмагория. "Каждый день новые недоразумения и обвинения, – хладнокровно констатирует ситуацию Гиппиус в письме Перцову (20 апреля 1903 года). – Каждую минуту воздух тяжелее. Объясниться и в главном, в том, что мы не сатаны, а христиане, и монархисты, а не революционеры (на две разных стороны, на два разных взгляда), – и то нельзя, а уж тонкости!.. Что ж, вам нравится погибнуть молча, с ярлыками: 1) сатанисты 2) просвирни 3) крепостники 4) потрясатели основ 5) идолопоклонники (sic) 6) мракобесы и – 7) развратники-декаденты во всяком случае?"
С Мережковским и его друзьями разыгрывалась старая, бесчисленное количество раз повторенная в истории Церкви, история: попытка "духовной брани", предпринятая не в меру восторженным и активным неофитом, становилась губительной для него самого. "Даже некоторые из скитающихся Иудейских заклинателей стали употреблять над имеющими злых духов имя Господа Иисуса, говоря: заклинаем вас Иисусом, Которого Павел проповедует. Это делали какие-то семь сынов Иудейского первосвященника Скевы. Но злой дух сказал в ответ: Иисуса знаю и Павел мне известен, а вы кто? И бросился на них человек, в котором был злой дух, и, одолев их, взял над ними такую силу, что они, нагие и избитые, выбежали из того дома" (Деян. 19, 13–16).
В личной жизни Мережковского в это время происходили события, которые начисто разрушали тот строй, который принято называть "привычным" и "нормальным".
Еще в 1892 году, весной, в Ницце, где Гиппиус лечилась от последствий тяжелого бронхита, на вилле профессора Максима Ковалевского Мережковские познакомились с двадцатилетним студентом Петербургского университета Дмитрием Владимировичем Философовым. Это был сын бывшего главного военного прокурора и знаменитой общественной деятельницы 1860-1870-х годов, одной из основательниц женских Бестужевских курсов. Юноша был очень красив, умен, деликатен – но продолжение это знакомство тогда не получило. Лишь через шесть лет, в канун создания "Мира искусства", Мережковский и Гиппиус вновь сходятся с давним знакомцем – Философов играл одну из главных ролей в "дягилевском кружке" и был заведующим литературной частью создававшегося журнала. Он много содействовал благополучному сотрудничеству Мережковских с "Миром искусства".