Увы, на этот вопрос не могли ответить даже сами участники "троебратства". Так, Философов, резонно отмечая в одном из писем 1907 года, что в сложившихся обстоятельствах "в церковь идти для нас невозможно", оговаривается, что на Пасху они решили посетить-таки православный храм: "Последний год мы встречали Пасху высоко на горе, на восходе солнца, над океаном. Было жутко и одиноко до ужаса. Тогда мы только что уехали, усталые, и показалось, что ввалились в безысходное одиночество. Нынче было гораздо легче и радостнее. У нас была пасха, кулич и крашеные яйца (достали в церкви). Страстную провели в тишине, без суеты, в любви, и встретили праздник хорошо, как могли… В пятницу вечером были у всенощной в церкви, приложились к плащанице. В четверг вечером прочли 12 евангелий, "Господи, владыко живота…" и нашу молитву "Друг наш, брат наш, сын человеческий…""
И невозможно тут было любому свежему человеку, хотя бы где-то в глубине души, удержаться от вопроса: коль скоро даже для самих пророков "нового религиозного действия" так выигрывают в сравнении с "одиночеством на горе" все эти церковные крашеные яйца, куличи и пасхи, коль скоро так отрадно вспоминать о присутствии своем у плащаницы в Великую Пятницу, – не лучше ли, вместо того чтобы продолжать "городить огород", пытаясь дополнить Предание какими-то особыми, "своими" действиями и сочинениями в роде "молитв", попросту махнуть рукой и не мудрствуя лукаво следовать нормальному церковному порядку проживания Лета Господня?!
* * *
Творческим итогом пребывания Мережковского в Париже, помимо уже упомянутой публицистики, стали две пьесы – "Маков цвет" и "Павел I".
Первая пьеса, написанная Мережковским в соавторстве с Гиппиус и Философовым, представляющая собой рассказ о людях, чьи судьбы были сломаны революцией 1905 года, призвана была проиллюстрировать известный нам тезис: вне религиозного переживания революционных идей никакая позитивная цель недостижима. Атеизм русской либеральной интеллигенции может завести только в дебри противоречий и разрушить самые привлекательные характеры (главные герои разочаровываются в жизни и в финале пьесы кончают самоубийством).
Гораздо сложнее "Павел I". Основную идею этой "драмы для чтения" Мережковский сформулировал приснопамятным летом 1905 года в уже известном нам разговоре с Гиппиус: "Самодержавие – от антихриста". Сущность "антихристианского" характера русского самодержавия и должна была по замыслу Мережковского продемонстрировать история последних суток жизни императора Павла. Как мы уже знаем, для Мережковского "антихристианское" начало в истории человечества раскрывается в виде стремления человека своей волей разрешить глобальные противоречия жизни, противоречия ее "духовной" и "плотской" сторон. Однако для русского императора, являющегося по законам Империи изначально помазанником Божиим и главой русской Церкви, соблазн "антихристова деяния", по мнению Мережковского, становится содержанием жизни: это есть не что иное, как форма российской государственной власти. Так, его герой, искренне желающий "сделать всех счастливыми" ("Каждого к сердцу прижать и сказать: чувствуешь ли, что сердце это бьется для тебя?"), становится страшным тираном, ибо ощущает себя "богом на земле": "Превыше всех пап, царь и папа вместе, Кесарь и Первосвященник – я, я, я один во всей вселенной!.." И вместо достижения "всеобщего счастья" царствование "императора-рыцаря", завершаясь цареубийством, открывает новую кровавую страницу российской истории.
Упомянув о "Павле I", уместно отметить, что эта пьеса, безусловно, самое выдающееся произведение Мережковского-драматурга. К драматургической форме он обращался еще в самые ранние годы: в гимназических тетрадях стихов остались наброски драмы "Мессалина", драматический этюд "Митридан и Натан", незаконченная драма "Сакунтала" и комедия "Осень". В 1890 году он опубликовал "фантастическую драму в стихах" "Сильвио", а в 1893-м – "драматические сцены в 4-х действиях" "Гроза прошла". После "Павла I" в 1914 году он пишет пьесы "Будет радость" и "Романтики", а в 1918 году создает инсценировку романа "Петр и Алексей" – пьесу "Царевич Алексей" (вторая авторская инсценировка этого времени – трагедия "Юлиан Отступник" – была обнаружена только в наши дни). Известны и его киносценарии – "Борис Годунов" и "Данте".
Из всего перечисленного "проверку временем" выдержал, как кажется, только "Павел I". Валерий Брюсов справедливо обращал внимание на "благородство и строгость облика" этой пьесы, сопоставляя ее с шекспировскими "хрониками". Избрав классическое построение, определенное "единством времени и места", а также – наличием главного героя, вокруг которого обращается все действие, Мережковский сумел добиться замечательной "драматургической стройности". В отличие от других его опытов в драматическом роде "Павел" лишен избытка риторики и потому сценичен. Даже изначальная "идеологическая схема", которой руководствуется Мережковский, создавая образ императора, не мешает раскрытию собственно "человеческого" многообразия этого удивительного персонажа русской истории: его Павел вспыльчив, жесток, отходчив, коварен, доверчив, благороден, мелочен и т. д., причем каждое из этих сценических "положений" подано весьма органично, с большим "допуском" для оригинальных актерских и режиссерских решений. Традиционная для Мережковского "историческая цитатность" здесь свободно "растворяется" в речи персонажей, не мешая каждому из них говорить "своим голосом". Замечательны кульминационные сцены главы заговорщиков графа Палена с Павлом, а затем – с будущим императором, великим князем Александром Павловичем, – сцены "предательства", до предела насыщенные тончайшими психологическими нюансами, отраженными в речи героев:
"Александр: Для кого же вы, сударь, стараетесь?
Пален: Для себя, для вас.
Александр: Благодарю покорно.
Пален: Поверили?… Как вы людей презираете, ваше высочество!.. Нет, не для себя и не для вас, а для России, для Европы, для всего человечества. Ибо самодержец безумный – есть ли на свете страшилище оному равное? Как хищный зверь, что вырвался из клетки и на всех кидается.
Александр: Как вы его ненавидите!
Пален: Ненавижу? За что? Разве он знает, что делает? Сумасшедший с бритвою… Не его, Богом клянусь, не его, безумца, жалости достойного, я ненавижу, а источник оного безумия – деспотичество. Некогда вы говорить мне изволили, ваше величество, что самодержавную власть и вы ненавидите и что гражданскую вольность России даровать намерены. Я поверил тогда. Но вы говорили – я делаю. А делать труднее, чем говорить…
Александр: Петр Алексеевич…
Пален: Нет, слушайте – уж если говорить меня заставили. Так слушайте! Я думал, что Господь избрал нас обоих для сего высочайшего подвига – возвратить права человеческие сорока миллионам рабов. Вижу теперь, что ошибся. Не мы с вами – орудие Божьих судеб. Рабами родились и умрем рабами. Но не знаю, как вы, а я – пусть умру на плахе – я счастлив есмь погибнуть за отечество и на Божий суд предстану с чистой совестью, – я сделал, что мог…
Александр: Петр Алексеевич, простите…
Пален: Ваше высочество!..
Александр: Я виноват перед вами – простите меня…
Пален: Вы… вы?… Нет, я… ваше высочество… ваше величество!
Становится на колени.
Александр: Что вы, что вы, граф? Перестаньте…
Пален: Да – ваше величество! Отныне для меня государь император всероссийский – вы и никто, кроме вас… Ангел-избавитель отечества, Богом избранный, благословенный!..
Целует руки Александра.
Александр: Нет, нет, вы не поняли…"
Работа над "Павлом I" приводит Мережковского к замыслу новой трилогии, посвященной метафизике русской власти, тому типу общественных отношений, в котором ярче всего среди других европейских христианских народов отразились "религиозные", мистические аспекты "харизмы" политических лидеров. Эта трилогия получит название "Царства Зверя", и "Павел" станет первой ее частью.
* * *
К концу 1907 года вполне определенно замысел "миссии в Европе" стал "исчерпывать себя". Было ясно, что из "заколдованного круга" бесконечных разговоров "обо всем и ни о чем" вырваться "троебратству" не удастся. Можно было, правда, утешать себя мыслью, что необходимые связи с "серьезной" русской "революционной общественностью" налажены, и уповать на будущее в надежде превращения ее когда-нибудь в "общественность религиозную". Философов откровенно скучал и, не видя уже в проповеди "революционной религиозности" злободневной необходимости, пытался сбросить "дружеское иго" и немного рассеяться "мирским" способом, благо Дягилев с бывшими "мирискусниками" осенью 1907 года также находился в Париже, завоевывая сердца французов первым Русским сезоном.
В отличие от уныния, царившего в кругу "троебратства", здесь было ликующее возбуждение. Мечты "мирискусников" сбылись: великое русское искусство серебряного века начинало свое победное шествие по миру, и Дягилев – циничный и блестящий, порочный и ликующий – был Наполеоном этого славного похода. "Мне ночью мучительно твердилось, точно в уши кто-то шептал, что тебя черт искушает, даже не трудясь новенького выдумать… просто на отвлечение от дела жизни нашей, на "настроения" и безмужественную косность, тягучую колею… – раздраженно писала тогда Философову Гиппиус. – И страшно, что год назад он тебя и то поострее и похитрее опутывал. А теперь фрак и музыка хорошая, и Нувель рядом вместо меня, и настроение, и все так просто и естественно, и мило, и хорошо, и ни подо что не подоткнешься".
В начале 1908 года в Париж приехал Бердяев. Он много рассказывал о созданном им в минувшем году в Петербурге Религиозно-философском обществе, призванном, по его замыслу, возобновить процесс "воцерковления" интеллигенции, начатый Религиозно-философскими собраниями. Председателем Общества был избран А. В. Карташев – некогда профессор Духовной академии, ставший затем горячим сторонником "нового христианства" Мережковского. И хотя Бердяев к 1908 году уже разочаровался в своем детище (именно тогда, как мы уже говорили, начиналось его охлаждение к Мережковскому), – "троебратство" ухватилось за эту возможность возобновления активной "общественной" работы в России. Препятствий к возвращению не было: ситуация в России стабилизировалась, репрессии победившего революцию правительства П. А. Столыпина на либеральную интеллигенцию не распространились. Более того, после Манифеста 17 октября 1905 года обещанная "свобода слова" действительно, хотя и не так скоро, как бы это хотелось либералам, становилась реальностью.
Возвращение в Россию было решено.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Предреволюционное десятилетие. – Религиозно-философское общество. – "Богоискатели" и "богостроители". – Полемика вокруг "Вех". – Жизнь между Петербургом и Парижем. – Суд над Мережковским и суд над Розановым. – "Александр I" и публицистика этих лет. – Война. – От февраля до октября 1917 года
Летом 1908 года Мережковский, Гиппиус и Философов возвращались из Парижа в Петербург. Это было невеселое возвращение: всем было ясно, что "миссия в Европе" не удалась. Прибытие Мережковских и Философова прошло незамеченным – летний Петербург был, как водится, опустевшим ввиду традиционного "дачного сезона", и наш герой вместе со своими постоянными спутниками счел за благо отдать дань этой традиции.
Осенью Мережковские развивают бурную деятельность в Религиозно-философском обществе: они еще живут надеждой на возрождение того общественного энтузиазма, который некогда возбуждали одноименные Собрания. На какое-то время им и в самом деле удается привлечь к себе внимание: о заседаниях общества заговорили, более того – богословские темы зимой 1908/09 года даже вошли "в моду" в петербургских общественно-культурных кругах, так что эти месяцы получили название "сезона о Боге". Тогда же "в руки" Мережковских, по выражению Гиппиус, переходят журнал "Образование" (правда, ненадолго) и газета "Утро". Участники "троебратства" полны оптимизма, собирая вокруг этих изданий ветеранов Религиозно-философских собраний и "Нового пути".
"Время "Нового пути" далеко, – писала Гиппиус Федору Сологубу в сентябре 1908 года, – но как оно ни было наивно, – я не без удовольствия его вспоминаю. Редакция "Нов‹ого› пути" была бедна; Вы еще не были так славны, как теперь; но почему-то мне хотелось бы, чтобы Вы, несмотря на перемены (в редакции и в Вас), – относились бы к "Образованию" и к "Утру" с тем же хорошим дружелюбием, как к "Новому пути"".
И все-таки очень скоро Мережковский вынужден был признать, что работа Религиозно-философского общества оказывается лишь формальным подобием того форума, который удалось создать в 1901–1903 годах. Даже А. В. Карташев, хотя и не слагал с себя полномочия председателя, открыто заявлял о том, что Общество есть не что иное, как "религиозно-философская говорильня".
– Правы те наши критики, – говорил Карташев, – кому нынешние наши разговоры о религии кажутся пустословием, развратом и тому подобным, правы, если действительно нет за этими разговорами каких-либо действий. Религиозная жизнь должна заправлять всей жизнью человека. А бесконечная говорильня о религии есть кощунство.
Состав Общества в "сезон о Боге" был исключительно интеллигентский, "воцерковленные" люди и духовенство тут почти не встречались. С легкой руки Мережковских и Философова главной темой "повестки дня" стал, как легко догадаться, вопрос об отношении русской революции к религии. Часть участников общества считала, вслед за Мережковским, что русская революция должна обрести христианскую идеологию, другая часть – что религия русской революции должна быть особой, специально созданной "для решения революционных задач". Первых стали называть "богоискателями", вторых – "богостроителями" (к последним относились прежде всего марксисты – А. А. Богданов, В. А. Базаров, А. В. Луначарский; некоторое время примыкал к ним и Максим Горький, находившийся тогда в эмиграции и создавший у себя на Капри целую "школу" для революционеров-эмигрантов, которым преподавался марксизм как "религия Бога-народа").
Эта полемика была подчас весьма остроумной, даже блестящей, но в отличие от вопросов, поднимавшихся на Религиозно-философских собраниях, и "богоискательство", и "богостроительство" оставались в практическом, жизненном плане не более чем "игрой ума". Серьезные силы, определяющие как религиозную, так и революционную жизнь тогдашней России, церковные иерархи и вожди политических партий Религиозно-философское общество игнорировали. Духовенство, еще стремившееся поначалу в Общество по старой памяти, убедившись, что никакими практическими церковными вопросами здесь уже не занимаются, а говорят о некоем абстрактном "сверх-христианстве", каковое должно наступить после Второго Пришествия и физического изменения человека из "третьего" в "четвертое" измерение, с недоумением прекратило контакты с "богоискателями".
Интересно, что из Общества ушли даже сектанты и теософы, хотя и не принимавшие "традиционную" веру, но все-таки стремящиеся к некоей практической религиозности, которую "христианство Третьего Завета", жившее не настоящим, а будущим, обеспечить своим адептам никак не могло. Что же касается русских партийных лидеров, то они, большей частью, вслед за Лениным, Плехановым, Кропоткиным, Мартовым, Черновым, были не только убежденными атеистами, но прежде всего прагматиками до мозга костей и любой намек на "метафизику" и "мистику" политической борьбы являлся для них либо неким "маневром" противников в борьбе за власть в партии, либо обыденным проявлением глупости со стороны "прекраснодушных" мечтателей-интеллигентов.
"Отвлеченный" характер заседаний Религиозно-философского общества в "сезон о Боге" был настолько очевиден, что даже кроткий, дружественный тогда Мережковскому Розанов в январе 1909 года взбунтовался и подал прошение о выходе из Совета Общества, ибо, по его мнению, оно "изменило прежним, добрым и нужным для России целям", превратилось из "религиозно-философского" в "литературно-публицистическое", в "частный семейный кружок без всякого общественного значения". Последнее замечание Розанова являлось, конечно, камнем в огород "троебратства".
В конце концов Общество неизбежно должно было превратиться в один из многих "левых" петербургских интеллигентских клубов, далеких и от "религии", и от "философии", а занимающихся исподволь предуготовлением политической смены власти в России.
Мощным импульсом для подобной эволюции Общества стала полемика вокруг сборника "Вехи", под знаком которой проходит весь 1909 год в жизни Мережковского.
* * *
15 марта 1909 года в "Русских ведомостях" появился библиографический анонс:
"Новая книга