Отдыха не получилось. Во Фрейбурге стоял в мае совершенно "русский" холод, а в Лугано, куда они сочли за благо перебраться, их ожидала телеграмма из Парижа от Савинкова. Тот настоятельно просил Мережковского приехать – ввиду исключительных личных обстоятельств. Ехать Мережковскому никуда не хотелось, но Философов, напомнив о "моральных обязательствах" перед Савинковым, который некогда числился в неофитах "нового религиозного действия", решительно настоял на поездке.
Встреча вышла очень тяжелой.
В 1908–1909 годах журналист В. Л. Бурцев выступил с рядом сенсационных разоблачений провокаторов охранки, внедренных в руководство революционного подполья. Партия эсеров была потрясена разоблачением Евно Фишелевича Азефа – члена ЦК, непосредственного руководителя той самой террористической "Боевой группы", в которой Савинков играл одну из главных ролей. Эсеры, конечно, и ранее сталкивались с провокацией, но этот случай "выходил из ряда вон" не только потому, что провокатором был один из руководителей партии, но и потому, что сам характер деятельности Азефа был каким-то неудобопонимаемым обыденным рассудком: материалы, которые тот получал от полиции, он использовал для успешной организации покушений; сведения же, которыми располагал в качестве члена ЦК, – для арестов исполнителей этих же самых террористических актов. В результате разоблачения Азефа вся деятельность партии в 1905–1908 годах виделась в совершенно ином свете: фанатики-террористы оказывались даже не орудием нечистоплотной игры правительства, а марионетками в руках хитрого маньяка, одержимого манией величия. Под воздействием разразившегося скандала ЦК был на грани решения распустить "Боевую группу" и приостановить террористическую борьбу. Савинков же оказался в положении подозреваемого, ибо его прямые связи с Азефом были широко известны.
Савинков был деморализован: смысл его жизни, во имя которого он убивал сам и ежеминутно рисковал быть убитым, в одночасье рухнул. В отчаянии он решил в обход ЦК организовать совместно с Фондаминским собственную террористическую организацию и "доказать делом", что его статус революционера "без страха и упрека" заслужен им не понаслышке. В разговорах с Мережковским он производил впечатление полубезумного человека: часами угрюмо смотрел себе под ноги и, не слушая доводов собеседника, угрюмо повторял:
– Я знаю – так надо. Так будет хорошо…
Было ясно, что Савинков затевал авантюру, не оправданную не только нравственной, но даже и политической необходимостью. Возобновляя террор в ситуации общественной стабилизации в России едва ли не исключительно ради собственных интересов, он ставил под угрозу не только престиж партии, но и жизни ни в чем не повинных людей. Савинков же между тем требовал от Мережковского "благословения" на эту безумную затею, упирая на усвоенную им проповедь "нового религиозного действия" – "священного безумия", каковое он и думал воплотить в русскую действительность столь экзотическим способом. Вероятно, впервые в эту страшную парижскую неделю в отеле "Иена", где каждый день возобновлялись ненормальные, чудовищные беседы, безрезультатные и тягостные для обоих, Мережковский в полной мере почувствовал, какая опасность и ответственность связаны с такими красивыми на словах "общественно-религиозными" концепциями "троебратства".
Совершенно изможденным, так ни в чем и не убедив Савинкова, Мережковский возвращается в Россию.
* * *
Болезнь Мережковского резко меняет его распорядок жизни. Зимой 1909/10 года после перенесенного гриппа он переживает сильнейший сердечный припадок, и доктор Чигаев, пользовавший Мережковских, нашел органические изменения в сердце и начало склероза. Он запретил пациенту гулять и ограничил его в работе. Снова, как некогда в юности, призрак смерти вдруг оказался близко к нашему герою, нервы его не выдержали, и он впал в тяжелую депрессию, которая длилась вплоть до весны. Положение еще усугублялось и тем, что и у Гиппиус в это несчастное время открылся процесс в легких. Врачи настоятельно рекомендовали супругам проводить весенние месяцы вне Петербурга и, по возможности, вне России – на юге Франции или хотя бы в Париже.
Философов снова сопровождает друзей – на этот раз на Средиземноморское побережье, где они снимают уединенную виллу близ Канн. На Пасху к ним в Канны приезжают сестры Гиппиус и Карташев. В мае Мережковский едет в Париж для консультации с кардиологом Вогезом: тот не находит патологий в сердечной деятельности, но рекомендует лечиться от нервного истощения.
Перед возвращением в Россию Мережковские и Философов проводят две недели в пансионе в Сен-Жермене. Здесь, кстати, Дмитрий Сергеевич узнал развязку прошлогодней истории с Савинковым: тот все-таки попытался осуществить задуманное; дело кончилось провалом – в созданной им группе вновь оказался провокатор. Ввиду новых бессмысленных жертв партия эсеров приняла решение прекратить террористические действия и отстранила Савинкова от работы с подпольными организациями.
На лето Мережковские и Философов возвращаются в Россию, однако осенью состояние здоровья Мережковского вновь резко ухудшается и зиму 1910/11 года "троебратство" решает провести на Ривьере – подальше от "петербургских гриппов". В ноябре Мережковский заключает договор об издании своего Полного собрания сочинений (в семнадцати томах) с книгоиздательством М. О. Вольфа. Эта успешная "продажа" наводит Гиппиус на идиллическую мысль о "домике за границей", а самого Мережковского несколько приободряет. В декабре они едут во Францию, в Agay, где останавливаются в Hotel des Roches Rouges. Здесь, хотя и не сразу, Мережковский начал поправляться и возобновил работу над романом "Александр I".
Новый роман все больше увлекал Мережковского. Обсуждая написанное с Гиппиус и Философовым, он мечтал по возвращении в Россию совершить поездку на Украину и посетить места, связанные с историей Южного общества декабристов. Однако сперва следовало найти постоянное жилище для "весенних сезонов": болезнь напугала нашего героя, он стал вдруг мнительным и строго следовал назначению врачей (к неудовольствию Философова, считавшего, что такой человек, как Мережковский, должен быть "выше" забот о физическом самочувствии). Мечта о "домике за границей" осуществилась в Париже, куда они приехали в феврале 1911 года перед возвращением в Россию: Гиппиус удалось "по случаю" найти очень дешевую квартиру в Париже, в Пасси. Эта покупка оказалась впоследствии спасительной: покинув Россию в 1919 году, они станут единственными из русских эмигрантов, которые приедут в Париж, имея ключи от собственного жилища.
А поездка на Украину, о которой так мечтал Мережковский, не состоялась: осенью 1911 года в Киеве был убит Столыпин, обстановка в стране была неспокойной, и супруги сочли за благо не покидать Петербург. "Александр I" был окончен, и Мережковский сразу же приступает к работе над завершающим вторую трилогию романом – "14 декабря".
* * *
Несколько раз в предвоенные годы жизнь, словно в насмешку над Мережковским, готовит "сюжеты", в которых его грезы о "религиозном" преображении "общественности" предстают воплощенными в самые неожиданные и уродливые формы: русское общество на всех его уровнях действительно захлестывает "мистический психоз".
В литературных кругах под воздействием Вячеслава Иванова окончательно утверждается положение о "пророческом" назначении русских символистов, призванных передать человечеству "откровения Духа" в канун Второго Пришествия. В статье "Заветы символизма" (1910) Иванов открыто призывал соратников по литературному цеху… оставить занятия искусством, обращенным к "низким истинам" повседневности. Революция, политика, неустроенный российский быт – "диавольский" искус, мешающий понять, что пришло время подлинного "религиозного действия". Исторический путь человечества кончен, и наступает новая, "апокалипсическая" стадия бытия, в которой "литературное творчество" уже неуместно. Возникает целая "дискуссия о символизме", предметом которой становится вопрос: литераторы ли русские символисты или уже… пророки Апокалипсиса?
В светских салонах распространяется болезненный интерес к народным мистическим сектам, возникает мода на "старцев", проповедующих "истинную религию". В самом Религиозно-философском обществе появляется хлыстовский пророк Щетинин, устраивавший садические оргии, которые он считал формой "освящения плоти". Влияние этого необразованного и грубого человека на рафинированных интеллектуалов было столь значительно, что Гиппиус пришлось писать специальную статью, опровергающую "щетининскую ересь" (позже "пророк" был задержан полицией по обвинению в сексуальных преступлениях). Кульминацией же "мистических исканий" русской интеллигенции в 1912–1913 годах становится явление Распутина, стремительно восходящего к самым вершинам власти.
А что же Мережковский? Он пытается бороться против "мистического хулиганства", публикует статьи, в которых громогласно объявляет происходящее порождением "реакции", говорит об "отступничестве" и "декадентстве" (!!) творческой интеллигенции, отстаивает "религиозные идеалы" революции и т. д. Но влияние его на умы современников заметно сокращается – тем более что его собственное "новое религиозное действие" в эти годы стремительно обнаруживает свою полную несостоятельность.
"Троебратство" в качестве "мистической общности" пророков "Третьего Завета" к 1912 году фактически распадается: Философов, убедившись в утопическом характере "новой религиозной общественности", отходит от идей Мережковского и обращается – под впечатлением заграничных встреч с политэмигрантами – к "общественности" традиционной, устанавливает тесные связи с "левыми" политиками и своим примером увлекает и своих друзей.
Более того, даже в качестве "общности человеческой" "троебратство" также оказывается зимой 1911/12 года "под вопросом". Эту зиму, как и предыдущую, Мережковский, Гиппиус и Философов проводили на европейском юге, в По (Франция). В конце февраля 1912 года сюда пришла телеграмма: в Петербурге находится при смерти мать Философова, известная общественная деятельница и меценатка, много в свое время помогавшая "литературным друзьям" сына в их творческих начинаниях, прежде всего, конечно, Мережковским. Между тем последних, что называется, "дела удерживают за границей", и в результате Философов уезжает в Петербург один.
Почему Мережковский и Гиппиус не поехали вместе с ним – не совсем понятно. Надо думать, "дела" были и в самом деле важными и неотложными. Но именно в таких случаях – даже если речь идет не о "серафической", а об обычной, человеческой дружбе, – на дела вообще-то принято, по простому говоря, "плевать". Так вел себя сам Философов в страшный для Зинаиды Гиппиус октябрь 1903 года, в дни кончины и похорон Анастасии Степановны Гиппиус. Махнув рукой на истерики Дягилева и прочих участников "мужского братства" "Мира искусства", Дмитрий Владимирович был рядом со своими друзьями. "Именно тогда почувствовалось, – вспоминала об этом времени Гиппиус, – что он уже больше нас не покинет. Д‹митрий› С‹ергеевич› этому очень радовался".
А вот Философову пришлось хоронить мать одному.
Не этот печальный эпизод "разведет" участников "троебратства": знаменитое "трио" будет практически неразлучно еще восемь лет. Но с весны 1912 года "лирический" пафос всех деклараций о "единой душе и едином сердце" начинает в их обиходе исчезать: неприятный осадок, увы, остался в отношениях Мережковских и Философова навсегда. Какая уж тут "Церковь Третьего Завета"! Слова, как известно, должны соответствовать делам, если не в "метафизической" (здесь-то все может быть "потаенно и таинственно"), то уж точно в бытовой сфере "клириков". В противном случае с "паствы" спрашивать нечего: каков поп, таков и приход.
Знаменательно, что, вернувшись в Россию в мае 1912 года, Мережковские покидают "цитадель" петербургских "неохристиан" – дом Мурузи – и перебираются в новую квартиру на Сергиевской улице, 83, прямо напротив Таврического дворца, где в те годы заседала Государственная дума. Старый круг знакомств окончательно распадается, появляется новый, преимущественно из общественных и политических деятелей, состоящих в оппозиции к правительству. Неумолимая логика истории торжествует: Мережковский из "пророка Третьего Завета" окончательно превращается в одного из "борцов за социальную справедливость и демократию" в России.
* * *
Полноту картины дорисовывает и "политический процесс", состоявшийся в 1912 году: "дело" о "дерзостном неуважении Верховной Власти", выказанном автором "Павла I", спустя два года, наконец, доходит до суда. На решение властей о привлечении Мережковского к уголовной ответственности повлияли, конечно, его постоянные контакты с эсеровскими эмигрантскими кругами (секрета из своих "душеспасительных" бесед с Савинковым и Фондаминским Мережковский не делал).
О грядущем процессе Мережковский узнал в марте 1912 года, пребывая в "прекрасном далеке", – и сразу заторопился в Россию. На границе багаж Мережковских был подвергнут обыску, и все бумаги, в том числе и перебеленная рукопись второй части "Александра I", были конфискованы. По прибытии в Петербург Мережковский узнал, что ордер на его арест уже выписан, а его издатель Пирожков арестован и содержится в Доме предварительного заключения. По совету влиятельных знакомых, Мережковские, предварительно выкупив Пирожкова под залог (сам погибай, товарища выручай – хоть здесь можно вздохнуть с облегчением!), сразу же пустились в обратный путь за границу и по прибытии в Париж дали телеграмму прокурору о том, что Мережковский готов явиться непосредственно на суд.
Власти, кстати, были очень довольны таким оборотом дела: подвергать заключению знаменитого писателя, рискуя вызвать этим европейский скандал, никто, конечно, не хотел. Через месяц дело было отложено до осени, и Мережковский мог теперь вернуться в Петербург "на легальных основаниях".
Суд действительно состоялся – в сентябре и вынес Мережковскому оправдательный приговор. Вся эта история, хотя и попортила нервы нашему герою, все же, в конце концов, стала своеобразным "общественным признанием" его "революционного статуса" и "общественной значимости".
Государственный суд над Мережковским странным образом перекликается с "общественным" судом над Розановым, состоявшимся год с небольшим спустя: если в первом случае Мережковский выступал подсудимым, то во втором – одним из главных обвинителей.
12 марта 1911 года в Киеве был убит тринадцатилетний подросток Андрей Ющинский. Подозрение в совершении убийства пало на приказчика кирпичного завода Менделя Тевье Бейлиса. Процесс над Бейлисом, проходивший осенью 1913 года, приковал внимание всей России: дело было в том, что, по заключению эксперта, профессора Киевского университета И. А. Сикорского, убийство Ющинского было убийством с ритуальной целью.
Дело это – страшное и беспросветно-темное – спровоцировало целую волну возмущения в периодике: черносотенные издания начали антисемитскую кампанию, обличая "иудейских убийц христианских младенцев"; левые же радикалы прямо говорили о правительственной провокации и всячески демонстрировали симпатии к евреям как к гонимому национальному меньшинству. Очень скоро сам суд над Бейлисом как-то "отошел в сторону" (самого Бейлиса оправдали) и газетная полемика приобрела откровенно скандальный характер: "юдофобы" вступили в прямой публичный конфликт с "юдофилами".
В отличие от большинства литературных авторитетов той поры, предпочитавших держаться в стороне от этой "полемики", Розанов счел долгом вмешаться (религиозное мироощущение иудеев было его давней страстью) и поместил в целом ряде консервативных изданий несколько блестящих статей, в которых доказывал, что… евреи по самому образу жизнеобращения не могут обходиться без осязания "живой крови". Розановские "научные экскурсы" в историю иудаизма, разумеется, были восприняты в контексте происходящего как акт солидаризации с обвинителями Бейлиса.
Возник скандал, в разгаре которого Розанов поместил в ультраконсервативной "Земщине" статью "Наша кошерная печать", где обвинил "левых" русских писателей в том, что они за "немножко хлебца и немножко славцы" "продадут не только знамена свои, не только свою историю, но и определенную конкретную кровь мальчика", а персонально – Мережковского и Философова в попытке "продать родину жидам" "вместе со своим другом Минским и своим другом Савинковым-Ропшиным в Париже".
"Это донос!" – констатировал Мережковский и поставил перед Религиозно-философским обществом ультиматум: либо оно признает его и Философова "продавшимися" – и тогда, разумеется, они должны будут уйти от руководства Обществом, либо определяет обвинения Розанова как клевету и исключает его за "антиобщественное поведение".