Как уже говорилось, еще в первые месяцы существования советской власти в качестве основного оружия в этой борьбе был избран "новый раскол" в среде священства, который начал возникать после того, как еще в марте 1917 года группа священников во главе с настоятелем петроградской церкви Святых Захарии и Елизаветы Александром Введенским образовала в Петрограде "Всероссийский союз демократического православного духовенства и мирян". "Союз" резко выступал против "консерватизма" высшего православного духовенства, требуя радикального "обновления Церкви" в духе всеобщих радикальных революционных преобразований этого времени. Сторонников Введенского (достаточно многочисленных в первые годы революции как среди мирян, так и среди "белого" духовенства) стали именовать "обновленцами".
Александр Иванович Введенский был знаком с Мережковскими еще с дореволюционных времен, когда будущий "обновленческий митрополит", а тогда студент юридического факультета Петербургского университета, поместил за подписью "А. И. Введенский" в газете "Речь" "религиозную анкету", призванную выяснить мнения читателей этого популярного издания по "острым" вопросам тогдашней церковной жизни. Гиппиус вспоминает, что появление в достаточно "умеренной" "Речи" такой "фрондерской" анкеты, подписанной к тому же именем известного критика и историка русской литературы, известного тогда своими позитивистскими взглядами, очень удивило их с Мережковским. То, что Арсений Иванович Введенский (1844–1909), автор книг "Общественное самосознание в русской литературе" и "Литературные характеристики" (прекрасно известный Мережковскому по полемике вокруг синодального "Определения…" о Толстом), никакого отношения к анкете не имеет, а речь идет о никому не известном студенте-юристе, выяснилось, когда сам автор анкеты явился на Сергиевскую улицу.
"Студент нам показался малосимпатичным, – вспоминала Гиппиус. – Чернявый, заискивающий". Помимо того покоробила намеренная мистификация с инициалами уважаемого литератора, с помощью которой Введенский-однофамилец и добился публикации. Однако предмет визита был интересен: Введенский принес Мережковским ответы, пришедшие к нему после публикации анкеты со всех концов России. Материал этот – два громадных тюка – был очень содержателен, и Мережковский даже использовал некоторые письма в своей работе, но до конца разобрать всю корреспонденцию так и не удалось. А сам Введенский, по словам Гиппиус, вскоре "исчез, мы его больше не видели".
Между тем дальнейший путь Введенского складывался в полном соответствии с теми установками, которые присутствовали в "проповеди Мережковского" предреволюционных лет (Введенский в студенческие годы активно посещал заседания Религиозно-философского общества). После окончания университета, в 1913 году, Александр Введенский принял священнический сан, служил по ведомству военного духовенства, а затем был назначен настоятелем полкового храма Святых Захарии и Елизаветы (впоследствии разрушенного). К нему благоволил петроградский митрополит Вениамин (Казанский), который в 1921 году возвел его в сан протоиерея.
А. И. Введенский был ярким проповедником, чему очень способствовала его "литературность", усвоенная им опять-таки в кругах "богоискателей" конца 1900-х – начала 1910-х годов, которые (с легкой руки Мережковского) считали отечественную словесность сокровищницей "мистического опыта". Введенский читал с амвона стихотворения Надсона, а в алтаре держал портрет Блока, почитая последнего "пророком" (в буквальном смысле). Творчество Блока он знал в совершенстве и 27 августа 1921 года буквально ошеломил "литературный Петроград" потрясающей проповедью после отслуженной им панихиды по новопреставленному поэту. "Он говорил замечательно, – записывала под впечатлением услышанного юная Ада Оношкович-Яцына (переводчица, ученица М. Л. Лозинского). – По моей слабохарактерности стоило бы мне его послушать 10 раз, чтобы отречься от мира и земной радости и идти "прямыми стязями". Опасный человек. Он кого-то ужасно напомнил мне своей полуеврейской страстной головой с горбатым носом. У меня осталось большое впечатление".
В годы революции Введенский выступил с требованием упразднения института монашества и закрытия монастырей, отмены иерархического строя церкви (в том числе – отмены только что учрежденного патриаршества) и утверждения в отношениях священнослужителей "демократической коллегиальности", а также – с требованием литургических реформ и прежде всего перевода богослужения с церковнославянского на русский язык. И главное, Введенский ставил знак равенства между христианством и "социализмом", обвиняя "дореволюционное" духовенство в "сокрытии" этого от паствы и полагая революцию подлинным воплощением принципов "равенства и братства", содержащихся в учении Христа. Естественно, что такая проповедь (к "Союзу демократического православного духовенства и мирян" в 1919 году присоединились группы "Друзей церковной реформы" и "Религия в сочетании с жизнью") сразу обратила на себя внимание антирелигиозных деятелей новой власти. "Традиционное" же духовенство, большей частью дезориентированное и растерянное, до поры никак не реагировало на деятельность Введенского и его "союзников".
20 ноября в Сремских Карловцах (Сербия) открылось Общецерковное заграничное собрание, призванное решить вопросы религиозного устроения сосредоточившегося в Западной Европе "русского беженства" (ранее, после "исхода" врангелевского Крыма, в Константинополе было создано Заграничное церковное управление). На этом форуме, получившем вскоре название Карловацкого собора (создавшего затем "Карловацкий Синод"), прозвучали резкие антисоветские выступления духовенства, оказавшегося в эмиграции, и, главное, была принята резолюция о необходимости реставрации монархии в России (в "Послании" карловацких иерархов говорилось: "Да вернет [Господь Бог] на Всероссийский престол Помазанника, сильного любовью народа, законного православного царя из Дома Романовых").
Это послание было использовано правительством Ленина и Троцкого как повод для начала гонений на "контрреволюционную тихоновскую церковь" (формально Заграничное церковное управление находилось в подчинении патриарха). Помимо политической и идеологической у этих гонений была и сугубо "экономическая" причина: в преддверии Генуэзской конференции необходимо было пополнить золотой запас РСФСР за счет конфискации церковных ценностей. В феврале 1922 года ВЦИК по инициативе Л. Д. Троцкого издает декрет "Об изъятии церковных ценностей" и начинается жуткий погром "тихоновских" монастырей и храмов, в результате которого только за один этот год были расстреляны 2691 священнослужитель, 1962 монаха, 3447 монахинь и послушниц (см.: Православие в России. М., 1995. С. 112). Сам же патриарх Тихон в мае 1922 года был арестован и изолирован в Донском монастыре.
Тогда же, в мае 1922 года, протоиерей В. Красницкий, который состоял агентом ГПУ, объявил о создании из "обновленческого движения" "Живой церкви", призванной сменить "контрреволюционную" "тихоновскую церковь" ("Они подготовляли народное волнение и новую гражданскую войну под предлогом защиты церковных ценностей, предназначенных на спасение умирающих от голода, – провозглашалось на первом "живоцерковном соборе". – Архипастыри наши, во главе с патриархом Тихоном, ради сохранения в православных храмах золота, серебра и драгоценностей превратно истолковали каноны, смутили паству, вызвали волнения, местные бунты и кровопролитие").
Самую мрачную роль в этой попытке захвата церковного управления сыграл протоиерей Александр Введенский, "интеллигент" и "литератор" (любитель Надсона и Блока), пользовавшийся, в отличие от других лидеров "живоцерковников", доверием как у самого патриарха, так и у иерархов из его окружения. Под руководством Введенского группа "обновленческих" иереев 18 мая получила у арестованного, лишенного какой-либо информации "извне" Тихона письменное распоряжение на передачу им дел патриаршей канцелярии (якобы для того, чтобы предотвратить кровавые эксцессы при изъятии церковных ценностей в Москве).
Выданный патриархом документ стал орудием провокации ГПУ и погубил множество жизней и в первую очередь – погубил митрополита Вениамина, учителя и покровителя Введенского. "Скверно, конечно, что он паясничал перед алтарем, стараясь выказать свою "революционность", – писала о своем бывшем знакомце Гиппиус, – но еще гораздо хуже, что он предал своего же бывшего наставника еп‹ископа› Вениамина ‹…›. Еп. Вениамин, исключительно светлой души (он часто бывал в нашем доме), был схвачен, полуголый, и обритый везен с солдатами на грузовике, по улицам, днем (узнал Введенского, стоявшего на тротуаре около Чека, говорили очевидцы, но, может быть, это последнее – легенда), а за городом, где тогда это производилось бессекретно, – этими же солдатами расстрелян".
В течение года "живоцерковцы" при содействии властей практически полновластно хозяйничали в обезглавленных приходах, однако 26 июня 1923 года патриарх Тихон, под давлением европейских стран, с которыми СССР налаживал в это время дипломатические отношения, был освобожден, и "Живая церковь" мгновенно "рухнула": большинство прихожан считали ее иерархов самозванцами, а их приходы "безблагодатными" (на съезде в августе того же года она была распущена).
Тем не менее "обновленчество" как таковое оставалось в 1920-х годах фактором русского церковного бытия, пусть и лишенное теперь "общецерковного" статуса, и его лидеры, установившие практически открытое сотрудничество с властями, что называется, "ожидали часа". Один из лидеров бывшей "Живой церкви" С. Калиновский просто перешел… в партийный аппарат и занялся атеистической пропагандой, а Введенский создал в 1923 году собственный "Синод", провозгласивший его "архиепископом". Впрочем, проницательный председатель Антирелигиозной комиссии ЦК ВКП(б) Емельян Ярославский в каждом из вождей "обновленчества" видел своих ближайших сподвижников в деле "ликвидации религиозных предрассудков". "Введенский, – говорил он, – человек очень неустойчивый, и ничего не будет удивительного, если он через 5–6 лет станет редактором газеты "Безбожник"".
Сразу после кончины святителя Тихона Антирелигиозная комиссия ЦК ВКП(б) совместно с Секретным отделом ГПУ принимает решение не допустить более церковного единоначалия. Митрополит Крутицкий Петр, назначенный по завещанию Тихона местоблюстителем патриаршего престола до нового Поместного собора, был арестован, а сам Собор – запрещен. Возобновившаяся экспансия "обновленцев" дезориентировала основную массу православных верующих. Начиналась вторая "волна" гонений, которая, по замыслу кремлевских "борцов с религиозными предрассудками", должна была стать подлинным "девятым валом" для уже обескровленного русского православия. В этих обстоятельствах роль национального церковного лидера и взял на себя митрополит Нижегородский Сергий.
Митрополит Сергий (в миру – Иван Николаевич Страгородский, 1867–1944), выпускник Нижегородской семинарии и Санкт-Петербургской духовной академии, уже в молодые годы проявил себя как один из самых глубоких русских духовных писателей конца XIX – начала XX века и самых перспективных церковных администраторов. Такое редкое сочетание способностей обусловило его стремительный карьерный взлет. В 1893 году он – инспектор Московской духовной академии, в 1901-м – епископ Ямбургский, викарий Петербургский, в 1905-м – архиепископ Финляндский. В 1911 году Сергий становится членом Синода (в котором вскоре возглавил Миссионерский и Учебный комитеты), а в 1912-м занимает пост председателя Предсоборного совещания, готовившего знаменитый Поместный собор 1917–1918 годов. В 1917 году он был возведен в сан митрополита.
В бытность свою петербургским викарием Сергий "курировал" Религиозно-философские собрания и, судя по воспоминаниям Гиппиус, сразу же произвел на Мережковских глубокое впечатление. На первом заседании он – "молодой, но старообразный, с бледным, одутловатым лицом, с длинными вялыми русыми волосами по плечам, в очках" – сидел посредине председательского стола.
Открывая Собрания, Сергий произнес вступительную речь "от имени Церкви", к удивлению собравшихся, "малозначительную" (с обещанием "искренности и доброжелательности" со стороны участвующих в Собраниях священнослужителей и призывом к тому же к присутствующим на заседании представителям интеллигенции). Завершив свое выступление, Сергий вновь занял председательское место и спокойно слушал пламенную речь Валентина Тернавцева "от имени интеллигенции", выгодно отличавшуюся от его собственной как темпераментной манерой оратора, так и глобальностью проблематики. Как уже говорилось, вокруг положений доклада Тернавцева и развернулась дискуссия на двух первых заседаниях Собраний, и вот тут, дав предварительно высказаться всем желающим, Сергий, взяв слово, ошеломил аудиторию.
"Он сказал, – возмущалась Гиппиус, – что не видит нужды для Церкви "менять фронт" ‹…› Что Церковь не может "отказаться от неба". Что незачем Церкви ставить новую задачу "раскрытия правды на земле: устремляясь к небесному, представители Церкви достигали и земного, как Николай Чудотворец…""
– Церковь, – заключил Сергий, – не восставала прямо против рабства, но проповедовала истину небесного идеала, и этим, а не чем-либо иным, она достигла отмены рабства!
После такого выступления Гиппиус хотя и обозвала Сергия "малокультурным полубуддистом" (!!), но стала присматриваться к нему с некоторой опаской: то, что он говорил, запоминалось всеми и всегда.
Гиппиус можно понять. Взгляды Сергия на сотериоло-гию (христианское учение о спасении), сформировавшиеся у него достаточно рано и высказанные с необычной для отечественного богословия, почти художественной стилистической выразительностью в его книге "Православное учение о спасении" (Казань, 1898), могли удивить не только неискушенных "светских" слушателей Религиозно-философских собраний. Так, например, архимандрит Серафим (Соболев), разбирая книгу Сергия среди самых ярких богословских работ первой половины XX века, с недоумением указывал, что взгляды Сергия "отличаются несообразностями с точки зрения человеческого разума" и ведут ни много ни мало как "к неправильному понятию о Боге, к извращению и даже уничтожению нашей нравственной жизни, ‹…› к ниспровержению всего Божественного домостроительства, ибо отвергают одну из основ нашего искупления и спасения – Божественное правосудие".
Несмотря на очень сложную историческую и богословскую проблематику книги Сергия (он анализирует так называемую "филиоквийскую добавку" в Символе Веры, принятом у католиков и протестантов), практический вывод из сказанного им прост: вне Церкви нет спасения, а, следовательно, решающим в деле спасения является само наличие Церкви. Точно так, как в районе, охваченном эпидемией, единственной возможностью спасения является наличие вакцины (то есть наличие в пределах физической досягаемости ящиков с ампулами и соответствующего оборудования для инъекций), в пораженном грехом мироздании единственной возможностью спастись является наличие в пределах физической же досягаемости прихожан Церкви, в которой осуществляется Евхаристия. Если в районе эпидемии вакцины нет, то любые прочие мероприятия в отсутствии прививок малозначимы: все равно все погибнут. Напротив: если возможность вакцинации сохраняется, то при всех прочих неблагоприятных условиях шанс на спасение все-таки есть… Среди общего для современников Сергия (в том числе – и для священнослужителей) увлечения морально-этической стороной христианства (базирующейся на учении о Божественном правосудии) такой приоритет "воцерковленности" (читай – "обрядности") в учении о спасении казался странной, архаичной экзотикой.