Я ответила по-уставному, и Самусев ушел. Бойцы повытаскивали цигарки, притушенные, когда вошел командир роты, и вновь принялись дымить, вполголоса обсуждая происшествие и вздыхая при упоминании о том, какой нагоняй получит их боевой командир от лейтенанта. А я приводила себя в порядок перед посещением штаба. Неожиданно передо мною на маленьком самодельном столике появилась сапожная щетка, крем для ботинок в круглой коробочке с надписью "Люкс", какого я не видела с начала войны, зеркальце, суконка, пуговица к гимнастерке, флакончик одеколона "Сирень". Запасливый Самарский достал из вещмешка даже белоснежную полоску ситца, чтобы было чем сменить запыленный подворотничок.
Привести в порядок сапоги, пришить пуговицу не составило труда, а вот как прикрепить подворотничок, не снимая гимнастерки, я так и не могла придумать.
Выручил все тот же Анатолий Самарский:
- Идем, братва, покурим на свежем воздухе!
Я осталась одна и через две минуты была готова отправиться в штаб роты. Напоследок не удержалась, посмотрела в зеркальце. Едва узнала себя. Лицо от загара чернее черного, а на лбу и около глаз белые ниточки - морщинки.
Положила я на стол зеркальце и сказала себе: "Вот что, товарищ ефрейтор, пора отвыкать от старых привычек. Зеркало вам теперь ни к чему. А после войны оно пригодится. Ясно?" - и вышла из землянки.
Меня словно ждали командиры отделений, вызванные Нестеровым еще до разговора с Самусевым.
Командир первого отделения, молодцеватый паренек с щегольски закрученными усами, пошутил: [13]
- Вот теперь ты командиру взвода определенно понравишься.
- Ладно... Прощайте. Спасибо за заботу.
- Рано прощаешься, - вступил в разговор угрюмого вида командир второго отделения Морозов. - В любое из трех отделений приходи. Не обидим и никому в обиду не дадим.
Так душевно сказал, что у меня в горле запершило. Я кивнула и быстро зашагала в командирскую землянку. У входа меня задержал часовой. Это был Андрей Зайцев. С ним мы занимались в учебном отряде, вместе плыли через Черное море и шли до передовой. Он посмотрел на меня и укоризненно покачал головой:
- Обожди малость... Ух, и пробирает же лейтенант за тебя Нестерова! Десять потов с него сошло...
Из землянки доносились голоса, но я старалась не прислушиваться.
- Доложи, - шепнула я Зайцеву, надеясь, что мой приход некоторым образом спасет Нестерова от дальнейшего разноса. - А то сама пойду.
Я тихонько подтолкнула Зайцева к двери. Но получилось так, что он слетел с третьей ступеньки на первую, распахнул дверь и очутился в землянке.
- Пришла - пусть заходит, - услышала я голос Самусева.
По его тону поняла: неприятность улажена.
Когда я вошла, командир роты отпустил Нестерова. Он вышел, не взглянув на меня. Самусев помолчал, что-то обдумывая. Я оглядела землянку. Пол - земля, стены - земля, потолок - тощие бревна. Стол покрыт газетой, оборванной со всех сторон любителями курева; над топчанами - по три колышка: для автомата, сумки с гранатами и полотенца.
- Вот что, - начал Самусев. - Решили мы вас временно оставить при штабе вместе с санинструктором Марией Ивановной.
Кровь бросилась мне в лицо:
- Разрешите, товарищ лейтенант!
- Слушаю.
- Санитаркой быть не могу. Раненых перевязывать не умею. Меня учили стрелять из пулемета.
- Не горячитесь. Здесь вам обеим будет удобнее. И бойцов в землянке стеснять не станете. А? [14]
- В землянке комвзвода мне делать нечего. В удобствах не нуждаюсь. Все было обдумано еще в тылу. Я пулеметчица, товарищ лейтенант!
Наступила тишина. Самусев что-то писал в тетради, младший политрук усердно дымил толстенной самокруткой.
Время шло.
- Так на чем же порешили? - спросил наконец Самусев.
- Все на том же. Разрешите идти, товарищ лейтенант?
- Обождите малость.
Командир роты достал из-под топчана сверток и передал мне. В нем был новый автомат. Густосмазанный, разобранный.
- Справитесь?
- Так точно!
Под придирчивыми взглядами Самусева и младшего политрука я быстро собрала автомат. Мне сказали, чтобы я взяла его как личное оружие, а винтовку оставила в штабе.
- Большое спасибо.
- Что, что? Я не кулек с конфетами вам вручил, а боевое оружие. Его владелец погиб во вчерашнем бою!
Я стала по стойке "смирно", сказала то, что положено было сказать, и добавила:
- Буду служить Родине так же честно и беззаветно, как прежний хозяин автомата.
- Так, товарищ ефрейтор!
Выходя, я сильно толкнула дверь. Послышался громкий вздох. У входа в землянку стоял Зайцев и потирал лоб.
- Вот не ожидал... - прошипел он.
- Не стой, где не надо!
- Да я просто так... Шепнуть хотел: оставайся, мол, при штабе. И мне веселее будет, - улыбнулся Зайцев.
- Что я тебе - патефон с пластинками? - обиделась я и направилась в расположение пулеметного взвода. По дороге злость на Зайцева прошла. Вспомнился вокзал перед отправкой на фронт и мать Зайцева - маленькая сутулая женщина с заплаканными [15] глазами. Она долго семенила рядом с подножкой, все упрашивала меня поберечь сына, словно в моих силах было это сделать...
Дойдя до поворота траншеи, я обернулась. Зайцев по-прежнему стоял у входа в землянку командира. В правой руке он держал винтовку, а левой прижимал ко лбу платок.
До самой темноты я пробыла в дзоте. Первый номер расчета - Владимир Мирошниченко - знакомил меня с будущим полем боя: показывал ориентиры, по которым был пристрелян наш "максим". Едва мы вернулись в землянку, освещенную тощим огоньком коптилки, как приподнялась плащ-палатка у входа и вошел старик в гимнастерке, с термосом за плечами:
- Наварил я вам, братцы чапаевцы, супцу с мясцом да маслицем, чтобы ели, здоровели да перед фашистом не робели!
Бойцы радостно приветствовали кашевара. Был он знаменит. И не только тем, что хорошо готовил и вовремя доставлял пищу. Наш кашевар еще в гражданскую воевал под началом самого Чапаева, был знаком с Василием Ивановичем.
Мирошниченко попросил старика рассказать о встречах с Чапаевым.
Обведя оценивающим взглядом новичков, Максимыч - так ласково и уважительно называли Илью Максимовича Бондаренко - неторопливо начал:
- Не вдруг и не сразу удалось увидеть мне нашего легендарного командира. Много прошло боев. И вот однажды крепко прижали нас беляки. Нас, чапаевцев, горстка, а врагов - тьма. Вот тогда в окопах и появился Василий Иванович. В бурке, в папахе, все как есть, как о нем говорили. "Что, спрашивает, лихо?" "Лиховато", - отвечает старшой. "С чего же это лиховато?" - спрашивает Василий Иванович, а глаза у самого озорные, веселые. "Врагов против нас много", - честно признается наш командир. "А много ли это много?" - спрашивает опять Василий Иванович. "Человека по четыре на одного нашего". "Да, - согласился Василий Иванович, - действительно плохо. Вот если бы семеро против одного нашего - много бы легче было". "Как так?" - удивился старшой. Мы тоже, конечно, рты разинули: четверо против одного - тяжело, [16] а семеро - легче? Ждем, откроет нам Чапаев свою тайну.
- И открыл? - не выдержал кто-то из новичков.
- Открыл, - закивал Максимыч. - Открыл такую тайну победного боя, что и в нынешней войне вполне годится. "Одному, - сказал Василий Иванович, - нужен один бугор, чтоб укрыться за ним и стрелять. А семерым-то - семь бугров. Всегда ли найдется их столько в чистом поле? Не всегда. Ты один - лежи да постреливай. Одного врага убьешь - шесть останется. Двоих - пять останется. А когда шестерых из строя выведешь - седьмой сам тебе в плен сдастся. Испугается!"
* * *
Фашисты начали артподготовку рано утром.
Каждый из нас слышал еще в тылу об ураганном огне. Случалось об этом и в книжках читать. Но испытать такое мне и моим товарищам пришлось впервые.
Я сидела уткнувшись лицом в коленки в низкой, выдолбленной в сухой каменной земле нише и чувствовала себя муравьем на наковальне, по которой со всего размаху бьет слепой кузнец. Мимо наковальни-то он не промахивался, но любой его удар был направлен и против меня, мог расплющить меня, мог не оставить от меня даже кровинки.
Этот ад продолжался сорок минут. И в каждую из таких минут казалось: ну еще секунда - и голова расколется от грохота и оглушительных разрывов. Попробовала заткнуть уши. Бесполезно.
Когда раздался последний одиночный разрыв, словно поставивший точку, я выбралась из ниши и юркнула в дзот. Там уже находились командир взвода и первый номер - Володя Мирошниченко. Нестеров стоял у амбразуры. Я посмотрела через его плечо. Между нашими окопами и позициями фашистов стлалась густая рыжая пыль и черная гарь разрывов. Ничего другого разглядеть было нельзя. Я подошла к пулемету, поправила ленту. Мирошниченко расстелил на полу землянки чистую тряпочку, которую рвал на подворотнички, и ссыпал туда из карманов остатки махорки. И хотя Мирошниченко знал, что при дележе [17] махорки я отказалась от своей доли, он все же спросил:
- А в твоих карманах ничего не найдется вдобавок?
Я не успела ответить.
- К пулемету! - приказал Нестеров.
Мы заняли свои места. Впереди по-прежнему висела завеса пыли и гари.
Нестеров взял гранату, зачем-то подбросил ее в руке и сказал:
- Не нравится мне эта тишина. Пойду посмотрю.
Тут открыла огонь полковая артиллерия.
- Ясно! - крикнул нам Нестеров. - Немцы идут в атаку!
Пыль перед амбразурой вроде поредела, и стали видны фигурки фашистов.
- Ориентир один! Длинными очередями!
Мирошниченко, закусив губу, выпускал очередь за очередью. Сбоку от нас тоже бил станковый пулемет. А совсем рядом - ручной. Мне было видно, как цепь фашистов залегла, а затем откатилась на исходные позиции.
Немцы открыли огонь из минометов. Мины визжали и охали звонко, словно степь была большой пустой комнатой. Фашисты, очевидно, засекли наш пулемет. Мины густо ложились вокруг дзота, разбрасывая в стороны маскировочные ветки. Меж бревен сыпалась земля, от близких разрывов сдвинулась с места и провисла часть наката.
- Опустите пулемет в дзот! - крикнул Нестеров.
Мы выполнили приказ. Мирошниченко неожиданно поднял с пола кусок известняка и стал внимательно его рассматривать.
- Не время, геолог, - быстро оглянувшись, сказал командир. - Хотя тебя и учили этому четыре года, только сейчас не время! Лучше воды в кожух подлей.
Это полагалось делать второму номеру. Я сходила за водой к бачку у входа. Его поставили там, чтобы не мешал и не путался под ногами. Не знаю, почему Нестеров обратился к Мирошниченко, а не ко мне. Может, потому, что в щели разошедшегося наката то и дело, жужжа, залетали осколки. Только не было смысла [18] так беречь меня. Осколок мог достать в любом углу дзота.
- Да, - ни к кому не обращаясь, сказал Мирошниченко, - учили меня, учили находить клады в земле, а вместо того роюсь я в ней как крот. И не ищу, что никем не найдено, а укрываюсь от врага, подстерегаю его, чтоб скорее прикончить и взяться за свое дело...
- Поднять пулемет! Идут!
Мы подхватили "максим", поставили его на место в амбразуре. После минометного обстрела пыли и гари было меньше, и я сразу увидела куст шиповника метрах в двухстах пятидесяти от дзота, а поодаль от него - вражеских пехотинцев.
Команды "Огонь!" не было. Нестеров, видимо, решил подпустить фашистов поближе и бить наверняка. Мирошниченко то и дело прикасался пальцами к предохранителю спускового рычага, а потом запрятал руки глубоко в карманы брюк.
- Кто-то из нас троих счастливчик, - сказал он, не отрывая взгляда от поля, по которому приближались к нам немецкие солдаты.
- Почему? - спросила я.
- Два таких обстрела... Фашисты явно били по нашему дзоту - и ни одного попадания...
Команды "Огонь!" все не было, и Мирошниченко говорил сквозь зубы. Вдруг взгляд его стал тревожным. Я тоже заглянула в амбразуру. Нашего ориентира - куста шиповника - словно не бывало.
- Молодцы наши артиллеристы! И наблюдатели у них хорошие! - крикнул Нестеров. - Там, у куста, под прикрытием минометного огня немцы с пулеметом обосновались. Теперь - порядок!
Гитлеровцы были еще далековато. Они то ползли, то двигались короткими перебежками.
Нестеров словно прирос к амбразуре.
- Немцы подходят ко второму ориентиру! - сказал тревожно Мирошниченко.
Нестеров не ответил.
Голоса оравших фашистов стали слышны совсем отчетливо.
Нестеров обернулся, посмотрел на Мирошниченко [19] долгим пристальным взглядом и вдруг, взмахнув рукой, крикнул:
- Короткими - огонь!
Вслед за нашим станковым пулеметом ударили соседние, потом ручные, и сквозь их трескотню четко слышались винтовочные выстрелы. Другие пулеметчики, как и мы, стреляли короткими очередями, выбирая цели, экономя патроны. Потом на правом фланге стало тише. Это могло означать только одно: сопротивление наших на том участке сломлено. Нестеров, схватив автомат, прижался к запасной амбразуре и почти в упор бил по фашистам, которые подбирались к нашему дзоту справа. Через несколько секунд он схватился за плечо и медленно осел на пол. Между пальцами сочилась кровь. В полутьме дзота она казалась почти черной.
Стали слышны разрывы ручных гранат, автоматные очереди. Немцы подошли совсем близко.
Я сменила уже четвертую ленту, но фашисты словно осатанели и лезли прямо в огонь. Наконец я выбрала момент и перевязала Нестерова. Он был очень бледен от большой потери крови. Когда я вернулась к пулемету, из кожуха выбивался пар, застилая амбразуру. Метнулась к бачку с водой - он пуст: пробит осколком.
Справа, совсем рядом, грохнули три ручные гранаты. Нестеров схватил здоровой рукой свой подсумок с гранатами и выскочил в траншею. Я выглянула в правую, запасную амбразуру и увидела, что немцы потеснили наших на правом фланге, захватили несколько траншей, продвигаются по ним и вот-вот зайдут нам в тыл. Нестеров отбил их приступ гранатами. Настало минутное затишье.
- Иди в траншею, - сказал Мирошниченко, - может, там помощь кому нужна.
Я вышла и сразу наткнулась на Нестерова. Он сполз на дно окопа и лежал в забытьи. Ничего толком не разглядев, я схватила старшего сержанта под мышки и втащила в дзот. Затем вышла опять. Извилистая траншея во многих местах оказалась полузасыпанной, а оборонявшие ее бойцы были мертвы. Пройдя до второго поворота, я увидела бойца, который лежал грудью на бруствере. Из ног его, свисавших над окопом, сочилась [20] кровь. Я опустила солдата в траншею, перевязала. Судя по месту, где он находился, именно он отразил гранатами первую попытку фашистов захватить и уничтожить наш дзот, а уж Нестеров заставил их отказаться от второй попытки. Пока я перевязывала раненого, он пришел в себя, попытался улыбнуться и сказал с сильным грузинским акцентом:
- А... А все-таки ты и сестричка. Не только пулеметчица...
Истратив на улыбку и несколько произнесенных слов оставшиеся силы, боец снова потерял сознание, и я оттащила его ближе к дзоту, чтобы присматривать за ним.
Потом отправилась по траншее дальше, старательно переступая через трупы. Иногда встречала знакомые лица, а несколько человек, лежавших в неестественных позах, повернула так, чтобы им было поудобнее лежать...
За четвертым изгибом наткнулась на Усова. Он сидел на дне траншеи и набивал патронами диск ручного пулемета. Невдалеке увидела еще один пулемет и противотанковое ружье, а у ног бойца лежал автомат.
- Пришла... - проговорил Усов. - Я знал, что придешь проведать. Как можно не придти? Мало ли что со мной могло случиться... Только вот ничего не случилось! Пули меня даже не оцарапали.
Сначала я не могла понять, почему это Усов был так уверен, что я приду. Потом вспомнила, как он часто плакал перед отправкой на фронт, не стесняясь приговаривал, что его обязательно убьют в первом бою. Однако настал первый жестокий бой - и страхи Усова как рукой сняло. В этот тяжелый момент он выглядел будто веселее обычного.
- Как же ты справляешься с двумя пулеметами, противотанковым ружьем и автоматом?
- Долго ты не шла, - продолжал Усов. - Я уж подумал, не стряслось ли что с тобой. А вот и пришла. Справляюсь-то как? Из одного постреляю, потом из другого, из автомата, потом из третьего.
- Из третьего?
- А вон и третий, - Усов кивнул на пулемет, прикрытый шинелью, пробитой осколками. - Вот так - бегаю и стреляю. [21]
Над нашими позициями появились немецкие бомбардировщики. Они стали пристраиваться друг другу в хвост, образуя кольцо.
- Надо думать, нас колошматить собираются, - строго сказал Усов. - Топай-ка ты к себе. В нише мы вдвоем не поместимся.
Он забрался в нишу, давая понять, что разговаривать нам больше не о чем.
Едва я добежала до дзота, вернее, до ниши около него, как завыл, обрушиваясь на наши позиции, первый "юнкерс". Я еще успела глянуть вверх, хотя лучше было этого не делать. Когда летит вражеский снаряд или воет мина, все кажется, что упадут они где-то рядом, потому что не видишь их, а только слышишь. А когда пикирует самолет, то думается - вот как раз на тебя. Не скоро привыкаешь к тому, что если видишь пикирующий на тебя бомбардировщик, то бомба упадет где-то в стороне.
Взрывы вздымали землю с такой силой, что известняк, в котором были вырыты наши окопы, трескался и крошился, выпуская клубы пыли. Дышать стало трудно. Стараясь сберечь глаза, я свернулась в нише калачиком, уткнувшись лицом в колени.
Не знаю, час или несколько минут тряслась, скрежетала, билась мелкой живой дрожью наша земля под фашистскими бомбами.
Вдруг услышала глухие голоса.
- Тут где-то...
- Точно - вот здесь!
Открыла глаза - темно. Не сразу сообразила: меня засыпало. Дернулась, крикнула:
- Тут! Тут я! - Что было силы двинула локтем по осыпи, на миг увидела пятнышко света, и меня засыпало опять. Вытащили меня из ниши, подхватив под локти, Мирошниченко и Самусев.
- Живая, здоровая! - улыбнулся Самусев. Он был, как всегда, подтянут и бодр. Мне даже показалось, что и известковой пыли на нем вроде меньше, чем на других. - Ну глядите, пулеметчики, в оба. Я - на правый фланг.
- Товарищ лейтенант, я была перед бомбежкой у Усова. Он молодец! [22]
- Спасибо, товарищ Медведева, за сведения. Но мне самому надо на все поглядеть.
* * *
На правом фланге нашей роты случилось вот что.
Как ни старались мы прошлой ночью тихо подойти к передовой, немцы, видимо, заметили все-таки оживление в наших траншеях и не оставили без внимания это обстоятельство. Кроме того, в следующий - тихий - день они внимательно наблюдали за нашими позициями.
Теперь-то, задним числом, я могу сказать, что для опытного командира и даже солдата не составляет труда только на основании наблюдений решить, прибыло ли к противнику пополнение. Можно догадаться и о том, каково это пополнение: опытные, обстрелянные солдаты или только что обученная молодежь, попавшая на передовую, что называется, с учебного плаца. Опытные солдаты готовятся к предстоящему бою осторожно, сдержанны в разговорах, не шастают по траншеям.
Собственно, и наши бывалые солдаты правильно расценили тогда поведение противника в ночь перед боем. Но фашисты вели себя просто нагло, хотя, видимо, и не являлись новичками в военном деле.