До вечера мы шли по сожженной, перепаханной бомбами и снарядами земле. Наконец услыхали отдаленный перестук станкового пулемета. Хотя я знала, что все пулеметы одинаково выбивают свое "та-та-та", все же не удержалась, схватила Зарю за рукав:
- Слышишь? Мой "максимка"! Честное слово, мой!
- А! - с досадой отмахнулся Заря. - Попробуй тут отличи... Один, что ли, твой "максим" на передовой? [75]
На дорогу, которая раньше вела к штабу полка, мы вышли, когда уже стемнело. Не сделали и десяти шагов - почти рядом одна за другой ударили злые автоматные очереди.
- Назад! - раздался за нашими спинами чей-то сердитый голос.
Падая на землю, я успела заметить справа от себя бойца с пулеметом.
- Куда вас черти понесли?! - выкатил он глаза, когда мы с Зарей подползли вплотную. - Прямо к фашисту в зубы!
- Нам в штаб полка надо, - объяснил пулеметчику Заря. - Мы из чапаевской, понимаешь?
- Все мы теперь чапаевские, - ответил пулеметчик. - А там, куда вы шли, никого ваших нету. Гитлерюги оттуда в атаку на нас ходят.
- А вы чьи же? - спросила я.
- Мы-то? Жидиловские, вот мы чьи! - Пулеметчик отвернул ворот гимнастерки и показал матросскую тельняшку.
- Вот оно что!..
Я тотчас вспомнила дождливый весенний день, когда, поскользнувшись, растянулась в грязи прямо у ног смуглолицего худощавого полковника, окруженного моряками. Полковник помог мне подняться и посоветовал впредь лучше глядеть под ноги. "Кто это?" - спросила я потом у одного из моряков. Тот удивленно оглядел меня и ответил с плохо скрытым презрением: "Эх ты, пехтура!.. - Потом помолчал и совсем другим тоном добавил: - Жидилов это, пехота!"
Вокруг начали рваться тяжелые мины. Сомнений быть не могло - немцы поднимались в атаку.
- А ну, сестра, правь ленту! - крикнул моряк и, прильнув к пулемету, открыл огонь по мелькавшим среди кустов темным фигурам.
Но мне не пришлось долго править ленту. Голова моряка неожиданно беспомощно поникла, пулемет умолк.
- Володя, посмотри! - попросила я Зарю, а сама взялась за рукоятки. После ранения со мной творилось что-то неладное. В правом глазу стояла вечная ночь. [76]
А перед левым, мешая вести прицельный огонь, плыли яркие пятна.
По разноголосому реву, доносившемуся из кустарника, я догадывалась, что пули находят цель, и всем сердцем радовалась этому.
- Молодец, Зоя! - словно издалека услышала голос Зари. - Только левее бери, левее! - кричал он, правя окровавленными руками запыленную ленту. Потом хлопнул ладонью по крышке короба. - Хватит! "Полундру" вместо фрицев скосим!
И правда: слева до нас донеслось дружное "ура", замелькали фигуры в полосатых тельняшках.
- Вот ведь народ! - не то осуждающе, не то восхищенно произнес Заря. - В одних тельняшках воюют!
Атака противника захлебнулась.
Заря долго с надеждой всматривался в опаленный огнем кустарник.
- Нет... Не видно наших, - наконец сказал он.
- Раз нет, пошли обратно, - предложил незнакомый боец, поправляя на забинтованной голове смятую, перепачканную землей пилотку.
Заря сердито посмотрел на него и, ничего не ответив, отправился разыскивать брошенный где-то вещмешок.
Быстро вечерело. Все заметнее стихал огонь с обеих сторон. Вернулся Заря, потрясая своим вещмешком, пробитым осколками.
- А теперь, пулеметчик мой одноглазый, давай перекусим, - предложил он, доставая банку рыбных консервов и два твердых, как кирпич, пшеничных сухаря. - А то, чего доброго, убьют и отправимся на тот свет голодными.
- Это почему же одноглазая? - с обидой спросила я Зарю.
- Меня не проведешь, - ответил он. - По моим ведь указаниям стреляла.
От еды я отказалась. Решила разыскать хозяев пулемета.
- Зря, - отговаривал меня старший сержант. - Пулемет не иголка. Хозяева сами найдутся, если живы.
И точно. Вышло так, как говорил Заря. Едва мы разложили еду, послышался треск, из кустарника вывалился [77] незнакомый боец с патронным ящиком в руках.
- Слышь, браток, - обратился он ко мне, - тут где-то пулемет наш стоял. Не видел, случаем?
- Здесь ваш пулемет, - успокоила я.
- Господи... Извини... В темноте за мужика тебя принял... А Ваню, дружка моего, ты не видела, девушка?
- Убит твой Ваня, - тихо сказала я и встала, чтобы показать бойцу место, где лежит его мертвый друг. В ту же секунду рядом разорвалось несколько снарядов...
Очнулась я от острой боли в голове. Чьи-то руки выворачивали карманы моей гимнастерки. Поняла - забирают документы: за мертвую приняли.
Хотелось крикнуть: "Не троньте, я жива!", но только тихо застонала.
- Да она жива... - проговорил кто-то.
Меня подняли и понесли. По дороге снова потеряла сознание, а когда очнулась, услыхала шум работавших на полную мощность машин и ощутила подступавшую к горлу тошноту от качки. Поняла, что нахожусь на корабле. Потом часто били зенитки, ухали за бортом бомбы, чувствовалось - корабль виляет из стороны в сторону, уходя от прямого попадания.
Внезапно наступила тишина, в которой слышались только стоны людей да бульканье воды за тонкой переборкой.
- Приехали, - сказал кто-то рядом.
- Точно! - подтвердил сидевший тут же моряк. - Как говорится, в полном здравии.
Раненые заволновались:
- Эй, морячок, куда это нас?
- Сколько еще валяться здесь будем?
- Привезли вас, ребята, в Сочи, - успокоил моряк. - А чем кричать, лучше бы свое барахлишко потихоньку собирали.
Чтобы не задерживать вынос тяжелораненых, тем, кто мог передвигаться, приказали собраться на верхней палубе и сойти на берег, не дожидаясь особой команды.
На сходнях я замешкалась, пропуская санитаров с носилками. В ту же секунду до меня донесся с носилок знакомый голос старшего сержанта Володи Зари:
- Зоя! Ты жива!.. [78]
Глава третья.
Госпиталь
Я никогда не видела Сочи, хотя несколько месяцев назад уже была в этом городе, когда нас отправляли в Одессу. Не раз слышала о том, как красив Сочи. Помню, моим товарищам раненым он тоже показался прекрасным. Сама я ничего рассмотреть не могла, но из разговоров окружающих поняла, что здесь буйно и беззаботно растут деревья, что спокойно колышется у берега море, что на волнах покачиваются, как поплавки, непуганые черноклювые чайки. Хотела представить себе всю эту красоту, да так и не смогла.
На берегу нас усадили в автобусы и повезли по гладкой, обсаженной тополями дороге. Дорога часто петляла, автобус раскачивало. Каждый толчок причинял мне страдания. Я закрыла глаза, прислонилась к мягкой спинке сиденья и незаметно задремала. Когда проснулась, наш автобус стоял у красивого здания с колоннами. Кто-то из попутчиков сказал, что раньше здесь был санаторий "Воронежздрав", а теперь - военный госпиталь.
Я вышла из автобуса последней. Медсестра, встречавшая раненых, вроде бы немного растерялась, увидев перед собой женщину. Потом ласково спросила, [79] что у меня с глазом. Осторожно поддерживая, повела в палату, бережно усадила на койку:
- Теперь, можно сказать, вы дома. Вот белье, тапочки. Переодевайтесь. Кстати, как вас зовут?
- Зоя.
- Мы тезки... Ну, я побегу, нужно разместить других раненых.
Оставшись одна, я попыталась разобраться в событиях, которые произошли за последние сутки. То мне виделась простреленная голова моряка-пулеметчика, то улыбался из-под повязки неунывающий Заря, то вдруг в ушах раздавался оглушительный треск рвущихся снарядов. Но больше всего беспокоили глаза. Я боялась признаться даже себе самой, что почти ничего не вижу. В раненом глазу стояла ночь; уцелевшим я различала предметы, но они почему-то были покрыты белым налетом плесени. Мысль, что останусь инвалидом, упорно сверлила мозг. Нервы не выдержали - уткнулась лицом в подушку и заревела.
В таком состоянии и застала меня медсестра Зоя, заглянувшая под вечер в палату.
- Что с тобой? - встревоженно спросила она, не замечая, что перешла на "ты".
- Так... Пустяки. Не обращайте внимания.
- Хорошие пустяки - вся подушка мокрая от слез, - сказала Зоя, присаживаясь на койку. - Разве так можно?
Ее непосредственность тронула меня.
- Просто я дура, - призналась я и сквозь слезы улыбнулась Зое...
Моей соседкой по палате оказалась симпатичная черноволосая девушка. Познакомилась я с ней на следующее утро и с первых слов поняла, что Аня считает себя вполне здоровой и уже не первый день воюет с медицинским персоналом, добиваясь выписки из госпиталя.
Шли дни. Зрение у меня не улучшалось, но я никому не жаловалась на судьбу. Почти все время лежала, безучастно глядя в потолок, и думала, думала...
В один из вечеров в палату пришла Зоя.
- Вот ты и дождалась своего, - сказала она моей соседке, - выписывают тебя.
- Правда?! [80]
- Конечно. Надо бы тебя еще подержать, да койки требуются - новые раненые прибывают, - объяснила медсестра.
Аня запрыгала от радости и тут же принялась собирать свой нехитрый скарб.
Ночью в госпитале почти никто не спал: все ждали наступления утра и прибытия раненых - хотелось скорее узнать, как там, на фронте.
Сразу после утреннего обхода раздался легкий стук в дверь нашей палаты.
- Можно? - послышался басовитый голос.
Я не могла разглядеть лица вошедшего, но голос был мне определенно знаком.
- Кто это? - волнуясь, спросила я.
- Здравствуй, Зоя! Не узнаешь? Я это, Кожевников.
- Вася?
- Он самый!
- Ой, господи! Ну, садись, садись, рассказывай... Как дела, кого встречал из наших?
- Самусев здесь.
- Неужели?
- Контужен он. Трясется, оглох да и говорить почти не может.
- А ты?
- Я-то что! На мне как на собаке заживает. А вот с командиром не знаю, что и делать. Не ест, не пьет. Домой не пишет. Кому, говорит, я нужен, калека...
- Как он может так говорить!
- А что с ним поделаешь? - развел руками Кожевников. - Упрашивал, ругался - ничего не помогает.
- Дураки вы, мужчины, - вмешалась в разговор Аня. - Где он, этот ваш Самусев? Я сама им займусь.
- А что? Может, и верно? - оживился Кожевников. - Как думаешь, Зоя?
- Думать здесь нечего! - перебила Аня. - Действовать нужно.
Она спрыгнула с койки и, схватив Кожевникова за руку, чуть не силой потащила к двери.
Вернулась в палату торжествующая.
- Вот! - подняла она над головой аккуратно заклеенный солдатский треугольник. [81]
- Написал! - обрадовалась я.
- У меня не открутишься... Пойду отдам письмо медсестре...
В тот же день нам с Кожевниковым пришлось пережить еще одну тяжелую сцену.
С одним из автобусов привезли молоденького, с забинтованным лицом бойца. Поддерживаемый сестрой, он вышел из машины и, прислушавшись к возгласам встречающих, громко спросил:
- А из наших, из чапаевцев, есть тут кто? Сизов я. Рядовой Сизов, разведчик, - назвал себя боец.
- Коля! - в один голос крикнули мы с Кожевниковым, бросаясь к раненому.
- Коля, дружок, - бормотал Кожевников, обнимая земляка. - Вот и встретились!
- Вася, ты? - спросил боец, осторожно ощупывая дрожащими пальцами лицо, плечи и грудь Кожевникова.
- Я, я, не волнуйся.
- Покурить бы, земляк...
- Это мы мигом! - Кожевников подвел Сизова к скамейке, усадил его, а сам торопливо свернул махорочную цигарку. Прикурив, протянул ее Сизову. Николай глубоко затянулся.
Нам очень хотелось порасспросить однополчанина о положении на фронте, о друзьях-товарищах, но не решались начать разговор. Словно угадав наше желание, Сизов вытащил изо рта цигарку и сказал:
- Не сегодня-завтра падет Севастополь...
- Брось! - оборвал Кожевников. - Кто сказал?
- Все говорят, - сухо ответил Сизов, задетый за живое недоверием друга.
В те дни мы с Кожевниковым с тревогой и болью не раз говорили о судьбе Севастополя. И все же слова Сизова показались нам кощунством.
Все трое умолкли, думая об одном.
- Пойдем, - сказала я наконец, тронув Кожевникова за плечо.
Взяв Сизова под руки, мы повели его в корпус. В палате я застала плачущую Аню: не только нам стало известно о делах на фронте.
Увидев меня, Аня встала и пошла навстречу.
- Ну вот, Зойка, я и уезжаю... [82]
Только теперь, когда Аня стояла рядом, я увидела, что она уже в форме, что на груди у нее красной эмалью поблескивает орден Красной Звезды.
Я не стала ни о чем расспрашивать. Знала - врачи предоставили Ане десятидневный отпуск, но по ее виду поняла: отпуск останется неиспользованным.
Вечером, как всегда, в палату зашел Кожевников. Он был сильно взволнован.
- Что случилось?
- Понимаешь, Зоя... Есть одна новость. Да не знаю, верить ли ей. Говорят, Маша здесь, в госпитале.
- Иванова?
- Ну да! Встретил сейчас одного приятеля, тот и сказал. Будто бы в хирургическом она.
Я знала, что богатырь разведчик давно неравнодушен к моей подруге. Глядя на его здоровенные ручищи, мявшие полотенце на спинке кровати, поняла, что Кожевников пришел за помощью.
- Идем, - ни о чем не допытываясь, сказала я.
В хирургическом отделении мы долго ходили по коридорам, пока наконец нам не показали палату, в которой лежала какая-то Иванова. Побледневший, притихший, Кожевников осторожно постучал в дверь. Увидев нас с Василием, Маша попыталась подняться, но руки и ноги не слушались ее.
- Машенька! - кинулась я к ней. - Жива, родная...
- Жива, жива, - шептала Маша, пряча счастливое, вдруг ставшее мокрым лицо у меня на груди.
- Ох, уж эти мне бабы, - неестественно бодрым голосом сказал Кожевников. - Медом не корми - дай поплакать!
Я молча погрозила ему.
- Ну будет, перестань, - успокаивала я подружку.
- Милые вы мои! - сказала Маша, вдоволь наплакавшись. - Если бы вы только знали, как я вам рада! Целыми днями лежу здесь одна. Тихо, страшно. Кричать иногда хочется...
- И давно ты здесь? - спросил Кожевников.
- Дней десять уже. Только ты сядь, Вася, - попросила Иванова, - не могу смотреть, когда ты ходишь - голова кружится.
- Десять дней! А мы и не знали. Спасибо вот ему, - кивнула я на Кожевникова, - все выведал. [83]
Разговор постепенно перешел на волновавшую всех нас тему. Говорили о Севастополе, вспоминали родной полк. Вспомнили живых, помянули мертвых.
- Значит, пятеро нас теперь, - подытожил Кожевников.
- А кто здесь еще из наших? - спросила Иванова.
- Самусев и Коля Сизов.
- Как они?
- Плохо, - вздохнул Кожевников. - Николай ослеп, и Самусев, боюсь, больше не вояка. Да, - спохватился он, - чуть не забыл: письмо ему сегодня было.
- Пусть Ане спасибо скажет! Если бы не она, так бы он до сих пор и кочевряжился.
- Не говори так, Зоя, - возразил Кожевников. - Человек, можно сказать, в отчаянии был. Сейчас, конечно, ругает себя, а тогда не мог по-другому... Вот с Колькой хуже. Горюет парень шибко...
- Ой, Вася, присматривать за ним надо, - всхлипнув, сказала Маша.
- Я и то...
- И то, а сам сидишь здесь.
- Отдыхает он сейчас...
Самому Василию Кожевникову уснуть в ту ночь не пришлось. Когда, распрощавшись с нами, он вернулся в свою палату, то обнаружил, что Сизов не спит.
- Ты что, Коля? Может, надо чего?
- Вась, а Вась, - не отвечая на вопрос Кожевникова, сказал Сизов, - сядь-ка рядышком... Знаю я, ты выписываться собираешься. Так вот, как друга, прошу об одном: подожди малость. А? Может, попривыкну я за это время, что скоро не будет тебя рядом...
- Подожду, Коля. Обещаю.
Земляки так и просидели всю ночь.
* * *
После трехдневной передышки полк майора Шестопалова{4} снова вступил в бой. Еще на рассвете Шестопалов ушел на позиции, занимаемые батальоном старшего лейтенанта Рыбальченко. Здесь, по мнению майора, [84] было наиболее уязвимое место в обороне полка. Не потому, что в батальоне не хватало трети состава (в таком же положении оказались и другие подразделения). Он тревожился за Рыбальченко: слишком молод и неопытен был новый комбат{5}. Вот и направился к нему Шестопалов, чтобы в трудную минуту поддержать, ободрить молодого командира.
В штабе батальона Рыбальченко не оказалось. Шестопалов нашел его на левом фланге - в роте, против которой был направлен удар наступавшего неприятеля. С автоматом в руках комбат вместе с бойцами отбивал очередную атаку. В штабной землянке Шестопалов увидел прикрытое шинелью тело командира роты и сразу понял, почему Рыбальченко находится именно здесь. Новый комбат абсолютно правильно понимал место командира в бою.
Увидев командира полка, Рыбальченко тоже догадался, по какой причине тот пришел именно к нему. Поэтому, когда на исходе дня Шестопалов откровенно похвалил комбата, тот лишь снисходительно улыбнулся покрасневшими от усталости глазами.
На свой командный пункт Шестопалов вернулся уже в темноте. Открыв дверь землянки, он увидел при свете коптилки широкую спину сидевшего за столом Цапенко. Комиссар набивал патронами диск трофейного автомата.
- Ну как, навоевался? - дружелюбно спросил он командира полка.
- Навоевался. Во как! - проведя ребром ладони по горлу, ответил Шестопалов.
- Потери большие, - вздохнул Цапенко. - У Морозова, например, больше половины людей вышло из строя.
- Потери сейчас у всех - отозвался Шестопалов, опускаясь на топчан и думая о том, что надо бы кого-нибудь послать к Морозову взамен убитого в сегодняшнем бою политрука.
Словно отвечая на его мысли, Цапенко сказал:
- Везет старику Морозову! Сколько раз водил людей [85] в контратаки, такие потери - и хоть бы что, как заколдованный. Только послать ему больше некого. Сам пускай управляется.
- Пускай, - согласился Шестопалов.
Согнувшись чуть ли не пополам, в землянку вошел старший лейтенант Кондрат Куценко, вернувшийся из разведки.
- Разрешите доложить, товарищ майор? - приложил он руку к пилотке.
- Докладывай, начинж, - кивнул головой Шестопалов. - Садись и докладывай.
Куценко присел и кратко сообщил о результатах разведки. По его словам выходило, что на правом фланге полка контакт с соседом утерян.
- Тихо там, товарищ майор, - сказал Куценко. - Подозрительно тихо.
Шестопалов и сам уже догадывался, что на правом фланге неладно, слова начинжа только утвердили его в этом мнении.
- Ладно, - сказал он старшему лейтенанту, - иди отдыхай, а мы с комиссаром покумекаем... Ну, брат, что делать будем? - обратился он к Цапенко.
- Снарядов нет - раз, орудия разбиты - два, - начал загибать пальцы комиссар. - Надо отходить, Борис. Пока темно. Утром нас задавят.
- Задавят, - подтвердил Шестопалов и, сжав до хруста кулаки, решительно поднялся: - Идем!..