Но тишины не ощущалось. Голова гудела и трещала, в ушах стоял звон, и когда я попыталась подняться, шагнуть, то все вокруг поплыло и закачалось.
В знойном воздухе, насыщенном пороховой гарью, медленно оседала густая пыль.:
Стало хорошо видно солнце.
Потом голубое небо.
Осунувшийся и потому казавшийся еще старше Морозов в который уже раз заскочил в дот. Тряхнув пустой фляжкой, он вытер пот со лба, сжал в руках автомат, высунулся на поверхность и стал оглядывать подступы к рубежу. От деревьев остались только расщепленные, обугленные пни. Трава сгорела. Еще дымились воронки. Никакой маскировки на позициях не сохранилось.
Вражеской пехоты пока не было. Землю постепенно окутывала плотная тишина. Но это продолжалось недолго.
В небе послышался далекий гул. Летели самолеты.
- Только вас, проклятых, и не хватало, - пробурчал Морозов и стал торопливо свертывать самокрутку, чтобы успеть покурить до бомбежки. Увидев вышедшего из укрытия бойца Курбатова, младший лейтенант хрипло крикнул:
- Воздух!
- Воздух! Воздух! - словно подхватили наблюдатели.
Задрав голову с зажатой в зубах самокруткой, Морозов некоторое время смотрел на стремительно приближавшиеся [65] черные точки, постепенно превращавшиеся в черточки. Потом стал вслух считать самолеты. Досчитав до шестидесяти, вынул изо рота погасшую цигарку, сплюнул:
- Не все ли равно - сколько их? Знали, что прилетят. Знали, что будем по ним стрелять и прятаться от осколков. А от прямого попадания бомбы на передовой укрытия нет. Это тоже давно известно.
Открыли огонь чудом уцелевшие зенитки.
Но "юнкерсы" пролетели высоко.
- Ну вот, пронесло... - облегченно вздохнул Курбатов, обернувшись к стоявшей рядом Оле Ткаченко.
- Ты обрадовался? - Оля со злостью посмотрела в глаза Курбатову и, кивнув в сторону города, спросила: - А там что будет?
Курбатов не ответил.
- Воздух! Воздух! - снова закричали наблюдатели.
Самолеты приближались со стороны солнца, и их трудно было увидеть или сосчитать.
Около полусотни "юнкерсов" закрутили в вышине "чертово колесо", чтобы не мешать друг другу при бомбометании. Потом один за другим стали входить в пике.
Мне показалось, что от бомбовых ударов взвыла в страхе сама земля. Нервно мигая, закрывались глаза, съеживалось, непроизвольно прижимаясь к камням, дрожащее тело.
С неба рушилась на землю грохочущая смерть.
В этом аду надо было найти в себе силы, чтобы выйти в открытый окоп и стрелять по врагу.
И люди вышли.
- Два самолета! - закричал Курбатов, хватая за плечи Морозова. - Прямо на нас! Два самолета!
Младший лейтенант склонился над противотанковым ружьем, готовя его к бою.
- Чего кричишь? - невозмутимо ответил он. - Думаешь, ничего не вижу? Становись-ка лучше, сынок, за пулемет. Опережение на три - три с половиной корпуса.
Бомбы долбанули землю рядом с траншеей.
Отложив в сторону набитые патронами магазины трофейного пулемета, Курбатов заставил себя встать. Подошел к нише, вытащил оттуда полузасыпанный пулемет, [66] продул ствол, обтер его чистой тряпицей и изготовился к стрельбе, поставив "ручник" прямо на бруствер. Укрыться было негде. Фашистские летчики отлично просматривали наш передний край. Первая, отбомбившаяся волна "юнкерсов" поливала траншеи из пулеметов. Мы отвечали с земли ружейно-автоматным огнем.
Когда один самолет выходил из пике, Морозову удалось всадить бронебойную пулю прямо в брюхо бомбардировщику. "Юнкерс" закачался, как подстреленная птица, попытался, видимо, набрать высоту - и рухнул за своими траншеями.
Мы кричали и смеялись от радости. Но новый налет заставил всех заняться делом. Морозов снова прицелился. Однако стрелять ему не пришлось. Второй самолет со свастикой, уже объятый пламенем, камнем падал к земле.
Третий "юнкерс", подбитый ребятами из нашего взвода, после падения благополучно взорвался на собственных бомбах.
Как ни жесток был налет, но кончился и он. Мы готовились встретить гитлеровскую пехоту.
- Ну, рассказывайте, кто сбил самолет? - спросил политрук Федор Ткаченко, остановившись возле пожилого бойца, который медленно сворачивал тоненькую самокрутку.
- А как это узнаешь, товарищ политрук? Может, я сбил, а может, он, - кивнул боец на Курбатова. - Пулю-то свою, когда выстрелишь, в небе не видишь. Куда она попала - в белый свет как в копеечку али в самолет? Мы все до единого стреляли. Одного сбил младший лейтенант Морозов. Это точно. А насчет других... Нет, не знаю.
- Значит, и к награде представлять некого?
- Это почему же? - боец удивленно поглядел на политрука. - Как некого? А полковника Николая Васильевича Захарова, который недавно нами командовал? Он нас такими сделал. Ему и честь!
- Идут!..
- Пошли!
Я приникла к амбразуре.
Гитлеровцы двинулись в атаку. [67]
Сначала они приближались короткими перебежками.
Мы молчали.
Фашисты осмелели.
Я смотрела на изуродованный воронками клочок земли перед дотом. Смотрела - и не узнавала его, и не могла отыскать глазами ни единого чуть приметного бугорка земли, ни одной мины, на которые мы тоже немного надеялись. Тогда я поняла, почему вместе с разрывом вражеского снаряда часто слышался как бы второй взрыв: мины срабатывали от детонации. Все пространство перед нашим рубежом оказалось разминированным.
Всматриваясь в прорезь прицела, я видела поспешно поднимавшиеся по склону цепи солдат в серо-зеленых мундирах. И в каждом фашисте чудился мне убийца Нины Ониловой.
Не слыша с нашей стороны ни единого выстрела, не потеряв до половины пути ни одного солдата, гитлеровцы осмелели, двинулись на рубеж во весь рост.
Ладони у меня стали мокрыми от волнения.
- Ну... Чего медлишь? - зашептал мой второй номер, Самарский.
- Подождем... Минутку...
- Хватит и полминутки!
- Хватит...
- Гранатами забросают! - забеспокоился Самарский. - Смотри, как бы не было поздно!
С левого фланга открыли ружейно-автоматный огонь. Немцы откатились вправо, ближе к нашему доту, пошли кучнее. И тогда я подняла предохранитель и нажала на спусковой рычаг. "Максим" выпустил длиннющую очередь. Потом я стала стрелять короткими очередями. Видела, что не мажу, что пули находят цель.
Поредевшая цепь отхлынула.
За ней пошла вторая. Однако мы вынудили отойти и ее.
И вдруг совсем рядом, в мертвом пространстве, я увидела двух гитлеровцев с гранатами - они подползали к доту.
- Толя! - успела крикнуть Самарскому. Но он и сам уже заметил грозившую нам смертельную опасность. [68] Кинулся к запасной амбразуре, успел метнуть гранату. Осторожно выглянув в амбразуру, я увидела, что гитлеровцы, подбиравшиеся к доту, мертвы.
Началась новая атака. В ружейно-автоматной пальбе не звучал упругий голос соседнего "максима". Я вслушалась внимательно. Второй пулемет, установленный на левом фланге, молчал. Тогда мне было неизвестно, что немцы уничтожили дзот, а случайно оставшийся в живых Морозов, взяв автомат, залег в цепи. Я твердо знала другое: с левого фланга не видно, что немцы поднимаются по склону балки все ближе к нашему укрытию.
Теперь, когда наше положение оказалось особенно трудным, Самарский перестал нервничать. Он спокойно, не спеша обтер пыль, покрывшую крышку короба, поправил ленту, посмотрел на меня, будто спрашивая: "Опять ждешь?"
Я кивнула и тут же открыла огонь.
Вражескую цепь словно скосило. Вторая, двигавшаяся за ней, прижалась к земле, стала отстреливаться из автоматов. По колпаку дота часто застучали пули.
Я перестала отвечать.
За второй цепью гитлеровцев появилась третья, четвертая.
Высокий немецкий офицер поднялся, обернулся к солдатам, прокричал слова команды, размахивая парабеллумом. Но тут меткая пуля, посланная кем-то из наших, свалила его. Пошатнувшись, офицер разрядил парабеллум по своим же солдатам, упал ничком и покатился по склону в балку. Солдаты, будто увлекаемые офицером, тоже бросились вниз.
Бой не продолжался и часа. Немцы, наверное, очень рассчитывали на результаты своей артподготовки. Но так ничего и не добившись, на время затаились.
Усталость заставила меня сесть.
- Что же случилось на левом фланге? - спросил Самарский.
- Ладно, пойду посмотрю. - Мне стоило огромных усилий заставить себя подняться. Рассовала по карманам бинты, вышла.
Дзот на левом фланге был разрушен. Но оттуда доносился тихий голос - кто-то разговаривал сам с собой. [69] Я с трудом разрыла проход, протиснулась внутрь. Там бредил раненный в обе ноги боец. Осмотрев повязки, на которых уже проступила кровь, я поудобней уложила раненого, сунула ему под голову свернутую плащ-палатку и заторопилась к себе: начался новый артналет - под прикрытием своего огня враг мог подобраться совсем близко к нашему доту.
Вскоре к нам заглянула Оля Ткаченко, пожаловалась, что нет воды для раненых. Мы с Самарским отдали свои полупустые фляжки. В это время вошел Павел Андреевич Морозов с перевязанной головой.
- Не за водичкой ли пожаловала? - строго спросил он санинструктора.
- За водичкой... Только норму "максима" я не трогала. Пулеметчики свои фляги отдали, - сказала, уходя, Ткаченко.
- Ну как вы тут, дети мои, живы? - Морозов подошел к пулемету, быстро оглядел его, потом посмотрел на меня, на Самарского. - Слава богу, что живы. - Младший лейтенант вытер пот с лица: в доте было очень душно. - Во время боя никак не мог вас проведать, - продолжал он. - У других совсем плохо было.
- Знаю.
- Сбегала уже? Успела!
- Думала помочь...
- Ишь какая шустрая... - Морозов невесело улыбнулся. - Помочь теперь трудно. Левый фланг гол. А вас я все время слышал. Был спокоен. Много патронов истратила?
- Две ленты - пятьсот штук.
- С ума сошла девка! Ну-ка, ну-ка! - Морозов заглянул в амбразуру. Оглядел склон, где валялись трупы фашистских солдат. Остался чем-то недоволен. - На первый раз прощаю. А потом берегись, товарищ младший сержант, шкуру спущу. Ну ладно. В случае чего - я в расчете старшего сержанта Зайцева буду. Там пулеметчик тяжело ранен.
Началась новая атака гитлеровцев. Мы отбили ее. Потом опять повторился артналет. В те минуты и были убиты политрук нашей роты Федор Ткаченко и его жена санинструктор Оля Ткаченко.
Я не верю в предчувствия. Но когда во время минутной [70] передышки Самарский вдруг спросил, напишу ли я ему письмецо, коли что случится, я всерьез на него разозлилась.
В тот же миг прямо у пулемета взвился желтый огненный столб.
Все для меня потонуло в странном звонком тумане{3}.
После артналета на рубеж чапаевцев пошли немецкие танки. Перед ними выросла стена заградительного огня. Но машины упрямо лезли сквозь огонь. Несколько танков проскочило к нашим траншеям. За танками двигались пьяные пехотинцы.
Оставшиеся в живых чапаевцы готовились встретить врага.
Время от времени немцы возобновляли обстрел. Сильно контузило командира роты Самусева. Он передал командование Зайцеву.
Все ближе подходили танки, все отчетливее видели чапаевцы башни, пулеметы, черные кресты с белой каемкой. Решили подпустить их на расстояние броска гранаты - так будет вернее. Легко сказать - решили подпустить танки...
В поединок с десятью стальными махинами вступила маленькая противотанковая пушчонка. Артиллеристы, с которыми находился и командир батареи старший лейтенант Фокин, били прямой наводкой.
Дуэль длилась несколько минут. Три танка, окутавшись чадным пламенем, горели у самой траншеи. Из-за этой дымовой завесы вывернулся четвертый, приостановился, выстрелил. Пушку отбросило в сторону. Никого из артиллеристов не осталось в живых.
Тогда на бруствер выскочил Андрей Зайцев и метнул гранату под днище танка. Столб черно-красного пламени вырвался из сорванного люка. Старший сержант постоял, посмотрел на танк, словно желая убедиться, что тот не может двинуться с места. Устало вытер пот.
Остальные машины повернули обратно. Чтобы не попасть под свои танки, пехота немцев подалась вправо. [71] Тут уж отвел душу Анатолий Самарский. Амбразура ограничивала сектор обстрела. С кем-то из товарищей он быстро вытащил пулемет из дота и как следует расплатился с гитлеровцами за гибель боевых друзей...
* * *
- А Зоя-то наша уже в медсанбате... Не повезло бедняге, - сказала Иванова, присаживаясь возле Самарского. - Так, говоришь, написать обещала? Раз обещала, значит, напишет. Слово у нее крепкое.
Лицо Самарского мрачнело с каждой минутой. Чтобы переменить разговор, Маша спросила Анатолия, почему он считает, что их осталось здесь только двое.
- Семь человек нас... Я точно знаю, - упрямо сказала она.
- Так пятеро - новенькие, - махнул рукой Самарский. - Необстрелянные...
Санинструктор и пулеметчик замолчали. Вскоре к ним подошли три бойца, сменившиеся с поста. Сняв с груди автоматы, все трое, не говоря ни слова, улеглись на землю рядом с Самарским и Ивановой.
Плотно накрыла траншеи душная южная ночь. Казалось, на весь мир наброшен огромный рогожный мешок, сквозь редкую ткань которого изредка можно увидеть только дрожащие низкие звезды да яркие полосы от трассирующих пуль. Время от времени звонкую тишину прорезала сухая строчка пулемета, и тогда долго металось по балке испуганное эхо.
- Ну, братва, что дальше будем делать? - спросил один из новичков.
- Подождем связного, - отозвался другой. - Может, какие приказания будут...
- Подождем, - согласился Самарский, хотя не очень верил тому, что связной вернется.
Не прошло и нескольких минут, как из темноты вынырнула фигура связного.
- Легок на помине, - с облегчением сказал Самарский, но не удержался и тут же укорил: - Таких хорошо посылать за смертью...
- Капитана дожидался, - устало ответил связной и добавил: - Отходить приказывает комбат... [72]
- Как это отходить?! - приподнялся на локте Самарский.
- Очень просто, ножками... - Связной расстегнул карман гимнастерки, вытащил обернутый газетой пакет, протянул Самарскому. - На вот, читай.
- И прочитаю, - с неожиданной злостью ответил тот. - Было бы что!
Взяв пакет, пулеметчик спустился в траншею и, накрывшись плащ-палаткой, стал читать при свете спички исписанный рукой капитана листок из ученической тетради. Связной сказал верно: комбат действительно приказывал отходить.
С тяжелым сердцем вернулся Самарский к ожидавшим его товарищам.
- Нашего полку прибыло! - радостно встретила его Маша Иванова. - С нами теперь политрук Сергеев!
- Вот это здорово! - оживился Самарский. Он давно и хорошо знал политрука и сразу понял, что его появление внесет уверенность в смятенные души оставшихся в живых чапаевцев. - И надолго вы к нам, товарищ политрук?
- Навсегда, - просто ответил Сергеев. Присев на камень, он, осторожно подсвечивая себе фонариком, быстро набросал несколько слов и протянул сложенный листок Самарскому: - Доставите комбату.
- Как же вы меня отсылаете, товарищ политрук?..
- Выполняйте приказание, - твердо повторил Сергеев.
- Есть выполнять приказание!
Самарский ушел. Затихшая было автоматная трескотня на участке роты разгорелась с новой силой. Гитлеровцы опять пошли в атаку, пытаясь с ходу овладеть окопами, которые защищала горстка чапаевцев. Больше часа продолжалась кровавая стычка. Враг не выдержал, откатился. Но победа досталась чапаевцам дорогой ценой: в живых остались только тяжело раненный Сергеев и Иванова, с трудом отыскавшая политрука на дне темной траншеи. Раненная в плечо девушка, выбиваясь из сил, потащила Сергеева туда, где, по ее мнению, находились главные силы батальона.
- Брось меня, Маша, - услыхала она во время [73] одной из передышек шепот пришедшего в себя политрука. - Оставь мне гранату, а сама уходи.
Кусая губы, чтобы как-то пересилить боль в поврежденном плече, Иванова продолжала тащить раненого. Под утро, когда на небе погасли последние звезды и стала видна изрытая, вся в воронках, земля, она добралась наконец до своих. Сдав санитарам политрука и наспех перевязавшись, Маша хотела снова отправиться на передовую. В дело вмешался командир полка и приказал эвакуировать санинструктора Иванову в Инкерманские штольни, где временно размещался медсанбат.
На пути к штольням машину с ранеными обстреляли "мессершмитты". Иванову ранило в голову, а Сергеева, которого она прикрывала собой, - в живот. Шофера тоже задело, но он довел машину до соседней воинской части и там сдал раненых в эвакогоспиталь.
* * *
Я находилась в медсанбате уже третий день и считалась "старожилом". Не знаю, как перенесла бы я контузию и ранение в глаза, случись это в гражданских условиях. Но тогда, в борющемся Севастополе, едва придя в себя, я тут же поднялась на ноги. И подобное было не только со мной.
Подходила к концу короткая июньская ночь, а машина, посланная за ранеными, все еще не возвращалась с переднего края. В штольнях по этому поводу ходили самые разные толки. Одни говорили - на фронте наступило затишье и потому нет раненых. Другие считали, что полк попал в окружение, а из окружения не просто вырваться даже здоровым... Второе предположение казалось наиболее реальным большинству из нас. Но и оно требовало подтверждений. Вот я и отправилась к помощнику командира полка по тылу Сергею Ивановичу Зудину. Он так сухо встретил меня, что я сразу подумала: наши дела, кажется, действительно плохи. И все же спросила:
- Сергей Иванович, вы не знаете, почему не вернулась машина, посланная за ранеными?
- Не знаю. Ничего не знаю, - сухо ответил Зудин. Не мог, видимо, сказать правды старый вояка.
Слишком горькой была эта правда: наш полк действительно [74] попал в окружение, а машина, посланная за ранеными на передовую, вряд ли когда-нибудь вернется в медсанбат.
- Ну что? - вопросом встретил меня старший сержант Заря, возглавивший группу выздоравливающих, желающих уйти на передовую.
Я развела руками.
- Ясно, - коротко резюмировал Заря. - Особого распоряжения ждать не будем. Машины - тоже. К вечеру доберемся до передовой своим ходом.
Бойцы одобрили решение старшего сержанта.
Сборы были недолгими. Набив вещевые мешки, мы присели перед дорогой. И тут, нарушая древний обычай, Заря взял со стола забытую кем-то гитару, тронул струны, тихонько запел:
За нами родимое море,
И рвутся снаряды вокруг.
Дымится в развалинах город,
Смыкается вражеский круг.
Эта песня родилась в боях под Севастополем. Никто не знал ее автора, но моряки и пехотинцы с одинаковой любовью пели ее. Вслушиваясь в простые и мужественные слова песни, я мысленно возвращалась к своим боевым друзьям на передовую...
Пускай мы погибнем в неравном бою,
Но братья победы добьются.
Взойдут они снова на землю свою,
С врагами сполна разочтутся...
Заря взял последний аккорд, потом прижал струны ладонью.
- Баста! - сказал он и, вскинув на плечо вещмешок, зашагал к выходу из штолен.
* * *