Распределение будущих врачей происходило в марте - апреле в спецкомиссии Министерства здравоохранения. Варя не захотела остаться в аспирантуре при кафедре. Она стремилась получить сначала хорошую практику, и ей дали направление в глазное отделение Первого Московского госпиталя.
Медведев, руководитель кафедры, называет фамилию больного, которого Громовой предстоит сейчас осмотреть. Она послушно склоняет голову и, на ходу засматривая в билет, идет в дальний угол комнаты, к койкам. В билете четыре вопроса: "1) Острая дистрофия печени. 2) Абсцесс легких. 3) Неотложная терапия при инфаркте миокарда". Четвертый вопрос во всех билетах посвящен терапии в военно-полевых госпиталях. Но сейчас мысли студентки сосредоточены на больном…
Полозова - фрезеровщица с завода, женщина лет тридцати, у нее большой вздутый живот, а плечи острые и очень тонкие руки. Лихорадочно блестящие глаза впали, на лице темно-сизый румянец… Ее температурит… Но похоже, что у молодого врача тоже высокая температура: также лихорадочно блестят глаза, а щеки просто пылают.
С трудом подавив волнение, Варя берет руку больной, находит пульс. Да, частый, неровный.
"Или это у меня так бьется сердце?" На столе спасительный градусник! Надо немедленно дать его пациентке и, пока та сидит, скособочась, с приподнятым плечом, овладеть собою. Заметив тяжелую одышку у больной, Варя спрашивает тоном профессионала:
- На что жалуетесь?
- Слабость. Задыхаюсь. Отекли ноги, товарищ доктор. - Больная, явно иронизируя над студенткой, улыбается.
Слово за словом восстанавливается история заболевания, потом осмотр больной… Повышенная температура лишь осложнила течение болезни. Здесь явно ревматический порок сердца… Снова вспоминаются, но уже с благодарностью, беседы с Иваном Ивановичем… Интересно, почему ей дали именно эту больную.
- Громова! Готовы?
- Да! - Варя еще раз заглянула в билет, пальцы, протянутые к составленной "истории болезни", дрогнули.
У профессоров подчеркнуто праздничный вид… Они понимают состояние студентов, однако снисхождения ждать не приходится.
Глядя на своего экзаменатора Медведева, узколицего, изящного, даже хрупкого доктора медицинских наук, Варя невольно отмечает, что и он принарядился ради дня, в который решается судьба его слушателей. На нем под ослепительным халатом чесучовый костюм, на белоснежной рубашке серый с белыми полосками галстук, даже сандалии и те белые. Держа в руке очки, он пытливо из-под неприметных бровей смотрит на студентку светлыми глазами. Ей даже холодно становится от этого взгляда.
- Какой диагноз?
Громова докладывает о болезни фрезеровщицы и своих выводах.
- Как лечить?
Сообщив намеченный план лечения, Варя уже в присутствии экзаменатора осматривает Полозову. Заведующий кафедрой наблюдает, по-прежнему держа очки в руках, взгляд его заметно потеплел: он знает Громову как способную студентку и явно желает ей успеха. Не оттого ли вопросы его становятся сложнее и неожиданнее? Но Варя отвечает без промедления, невольно ожесточаясь на него в глубине души, как на злейшего врага.
"Ты хочешь срезать меня, а я не поддамся!" - будто говорит она, собирая все свои познания и всю волю в этом поединке.
Лечение ревматического порока обычно консервативное, но не лучше ли прибегнуть к хирургии? Припоминая случаи из практики мужа, Варя говорит о показаниях к операции. Медведев слушает, опять приняв холодный вид: он не согласен с оперативным вмешательством, а когда Иван Иванович защищал докторскую диссертацию, очень резко возражал ему. Свое несогласие с трудами Аржанова он высказывал открыто и в беседах со студентами. Варе не раз приходилось краснеть от резкости профессора. Но сейчас, рискуя навлечь на себя его недовольство, подогретая досадой на злую болтовню Ланского, она приводит все известные ей доводы за активное лечение. Больная очень заинтересована, и Варя тоже увлекается: в самом деле - разве можно возражать против сердечной хирургии как отрасли медицины?! Вопрос только в том, нужно ли именно Ивану Ивановичу заниматься ею.
- Хорошо. Теперь по билету. Вы готовы?
- Конечно, - почти с вызовом заявляет Варя, направляясь за профессором к столу.
С той же боевой собранностью она отвечает на перекрестные вопросы членов комиссии. Особенно ей досталось по первому пункту билета - о дистрофии печени. Но это воля экзаменаторов, они могут насесть на любой пункт. Варя рассказывает, в чем проявляется грозное заболевание, как кормить и лечить больного.
- Выпишите рецепт на глюкозу для внутривенного влияния.
Рецепт немедленно выписывается.
Полковник с кафедры военной подготовки просто восхищен ответами по четвертому вопросу.
- Отлично? - спрашивает он утверждающим тоном, провожая взглядом бывшую фронтовую сестру.
Медведев просветленно улыбается.
- Да, это человек с ясной головой. Не только зубрежкой берет. - И профессор с удовольствием вывел новую отметку в журнале.
4
После сдачи экзамена Варю вынесло из клиники точно на крыльях. Теперь она готова была расцеловать всех: и своего недавнего противника Медведева, и преподавателя с военной кафедры, и любого из однокурсников, только Ланского не простила и сейчас. От пережитого волнения румянец сошел с ее щек, резче обозначились легкие морщинки между бровями и возле глаз. Она была старше многих студентов, но что из того - при всех трудностях не хотелось ничего изменять в своей жизни. Разве только одно: прибавить бы к суткам три-четыре часа, но и это добавочное время ушло бы, наверное, не на развлечения…
- Поздравляю, женушка! Но ты даже похудела сегодня, - сказал Иван Иванович, когда Варя явилась в его кабинет в соседней клинической больнице на Калужской.
Больница совсем не похожа на ту, в которой они работали на Севере. Там, на милой далекой Каменушке, где окна доверху обрастали хрупким серебром инея, где дыхание захватывало от мороза, когда вылетишь, бывало, из дверей вместе с клубом белого пара, там даже не снился Варе такой прекрасный дом с высокими, как столетние лиственницы, колоннами над парадным входом. Коридоры с белокафельными стенами. Просторные операционные хирургического отделения полны света и воздуха. Но здесь меньше цветов. Сколько хлопот и забот доставляли зимой сестрам и санитаркам на Каменушке их зеленые питомцы, которых надо было переносить в самые теплые комнаты, оберегать, укутывать… Ах, Север! Вспомнишь - и защемит, затоскует сердце. Горы гольцовые с серыми каменистыми осыпями на склонах, покрытые черными шубами стлаников, и, куда ни глянь, синева дремучей тайги, точно волны морские с сизыми гребнями, уходящие в бескрайнюю голубую даль. В зимнюю стужу шорох звезд в леденисто-прозрачной глубине неба, шипение и свист поземки по белым долинам скованных рек и щелканье копыт оленей, стремительно несущих нарты в клубящейся дымке от своего дыхания.
- Ты что? - Иван Иванович нежно взял жену за плечи и заглянул в ее точно застывшие глаза.
- Здесь мало цветов, и я подумала о Каменушке…
- Вот уж где было цветов! - сказал он с доброй усмешкой.
- А в больнице! - напомнила она, все еще скованная нахлынувшими воспоминаниями.
- Понятно! Прости, что поздравляю тебя без букета…
Варя рассмеялась, представив своего хирурга в цветочном магазине.
- Может быть, я не сдала…
- Такое решительно невозможно.
- Ты прав: для меня это было бы невозможное огорчение. И ты не зря поздравил меня.
- Я так и знал! - Он еще наклонился, но не поцеловал жену - служебный все-таки кабинет, - а, не снимая ладоней с ее плеч, легонько нажимая на них, посадил ее в кресло.
Понимая его сдержанность и радуясь любовному прикосновению, она посмотрела на него и вспыхнула.
"Вот самое дорогое - наша любовь! И надо беречь ее, но и его беречь надо… Ведь столько трудностей ему приходится преодолевать! И, пожалуй, самое трудное - преодолеть недоброжелательство некоторых коллег!"
- Билеты в театр я купил.
- А как же с Мишуткой?
- Мы оставим его у Решетовых.
- Нет, я не хочу, чтобы он в такой день оставался без нас!
- Когда ты сдашь все, тогда будем праздновать дома, вместе, а сегодня ты должна отдохнуть.
- Хорошо, - не совсем охотно согласилась Варя.
"Ведь просто чудо, что он купил билеты сам, когда я его даже не просила, и помнил обо мне весь день, - вдруг подумала она. - Но самое главное чудо заключается в том, что я научилась возражать ему, и уже способна не оценить его заботу. Неужели это я?" Взгляд молодой женщины задержался на любимых руках, достававших из-под стопки книг на столе театральные билеты, и сердце ее затрепетало от гордости.
- Да что такое? - опять спросил Иван Иванович, заметив, как то вспыхивали оживлением, то словно тускнели ее глаза. - Если тебе не хочется…
- Напротив! Мне очень, очень хочется пойти с тобой куда угодно! А в театр… это моя всегдашняя мечта. - И Варя легко вздохнула, переложив поудобнее на коленях объемистый портфельчик с тетрадями и учебниками.
- Ну то-то "всегдашняя моя мечта!" - весело передразнил Иван Иванович.
5
В детском саду тоже кончился рабочий день, и Миша Аржанов вместе с другими малышами спускался по широким и низким ступеням к выходу в раздевалку, где сейчас было тесно: папы, мамы, бабушки, тетки и сестры забирали домой ребятишек. Миша, держа руки в карманах коротких штанов, шагал на этот раз по лестнице не торопясь, не вприпрыжку, как иные девочки и мальчики. Он не ускорил шаг даже тогда, когда увидел среди общей толчеи высокого своего отца и мать, тянувшуюся ему навстречу с распахнутым маленьким пальтецом. Белая панамка сына была у нее под мышкой, притиснутая локтем к туго набитому портфельчику, и вместе с ним съезжала вниз от нетерпеливого движения и непременно съехала бы на пол, если бы отец не успел ее подхватить. Он всегда и все успевал сделать. Мишутка с удовольствием глядел на родителей, но почему-то не спешил к ним навстречу. Наоборот, он зашагал еще медленнее.
- Да иди же скорее! - поторопила Варя. - Подумаешь, какую моду взял, руки в карманы! - И она присела на корточки, охватывая сына пальтецом. - Давай руку, ну, надевай! Теперь другую…
Но тут произошла неожиданная заминка: мальчик не захотел вдевать вторую руку в рукав, а стоял потупясь и молча сопел, выставив губы и животик.
- Ты сегодня такой вялый, просто на себя не похож! - Варя вытащила руку сына из боковой прорези штанишек - кармана там не было - и смутилась: из маленького крепко сжатого кулака торчали заячьи уши. Да! Смуглый ребячий кулачок и белые уши игрушечного крошечного зайца.
- Вот так фокус! - Иван Иванович заглянул в лицо сына, потрогал, пригладил его черный чубчик с привычно закрученной прядкой, ощутив на мгновение под широкой ладонью беззащитное тепло понуренной детской головки. - Ай-яй! - добавил он, недоумевая, не зная, как поступить дальше.
Варя, все еще сидя на корточках, высвободила игрушку из сжатых детских пальцев и взглянула снизу на подошедшую воспитательницу.
- Чуть не унесли вашего зайчика! Очень уж он нам понравился. - Она улыбнулась материнской смущенной улыбкой и строже, для Мишутки, добавила: - Разве можно? Все унесете по игрушке, а завтра чем играть будете? - И прежде, чем застегнуть легонькое пальтецо, приподняла полу и крепко шлепнула сына пониже спины.
Иван Иванович малодушно отвернулся, когда на него просительно устремились два чернущих глаза, вдруг подернутые слезами: не жалобу, не боль боялся в них прочесть, а сожаление об утраченном трофее.
- Завтра я куплю тебе самого большого, - пообещал он позднее, на квартире у Решетовых, когда страсти поостыли и все обернулось смехом.
- Кого? - Сразу угадав единомышленника, Мишутка так и вцепился в отца, умиленно заглядывая ему в глаза. - Его?
- Его! Бо-ольшого!
- Не надо большого. Пусть будет маленький. Вот такой. - И Мишутка, все еще ощущая в кулаке зайчика, показал мизинец.
- A-а, хорошо. Купим такого… и большого тоже возьмем.
- О чем вы там шепчетесь? В угол его надо, а не баловать! - Однако выражение глубокого счастья на лице Вари так противоречило ее строгим словам, что пожилая жена Решетова невольно усмехнулась.
Улыбнулся и Григорий Герасимович, но тут же тяжело вздохнул - опустело гнездо Решетовых после войны: расстрелян фашистами в Днепропетровске старший сын, инженер-металлург, а жена его и двое детей - решетовских внучат - убиты на путях во время эвакуации, дочь с младшим внучонком погибла на волжской переправе, зять пропал без вести: то ли утонул, то ли сгорел при первой бомбежке Сталинграда, младший сын шестнадцати лет ушел в армию добровольцем и тоже убит. Недолго перечислить эти потери, а каково пережить их? Сколько радости было, и забот, и надежд, и бессонных, выстраданных над малышами ночей, и гордости за них, и все развеяно: остались от большой дружной семьи лишь двое стареющих людей.
"Надо бы нам усыновить парочку сирот из детского дома, чтобы на душе не было пусто", - подумал Григорий Герасимович, следя за тем, как накрывала обеденный стол его Галя, будто и не изменившаяся за тридцать с лишним лет семейной жизни. Но так только казалось Решетову, до сих пор влюбленному в свою жену. Очень изменилась она - Галюшка, Галочка, Галина Остаповна: те же широкие черные брови, почти те же глаза, чуть прищуренные, черные, а на висках веером разбежались морщины, от вздернутого носа к углам рта прорезались глубокие складки, губы поблекли, а щеки выцвели, пожелтели: слишком много слез пролилось по ним. Пополам разделили горе. Согнулся от душевной тяжести Решетов, но зато еще дороже ему стали сморщенные, в прожилочках руки жены, мытые-перемытые руки врача и домашней труженицы, приглушенный ее голос и седина в угольно-черных волосах, затянутых в узел над смуглой шеей.
- Я тебе помогу! - Он встал, высокий, сутуловатый, и пошел к столу, но Варя весело опередила его:
- Идите к мужчинам! Только, пожалуйста, не балуйте Мишу.
Она ловко достала из буфета стопку недорогих фарфоровых тарелок. Все имущество Решетовых пропало в огне Сталинграда, и супруги теперь заново обзаводились хозяйством.
- Приехали сюда, а тянет обратно, - пожаловалась Галина Остаповна, задержавшись возле Вари, еще статная в вишневом с вышивкой шелковом платье, облегавшем ее небольшую фигуру. - Как вспомню Волгу, небо синее, теплый ветер со степи, арбузы на бахчах… Так бы и улетела обратно! Перед поездкой сюда недели две там жили. Приехали, посмотрели на развалины, да как заплачем оба. Все голо, завалено щебнем, все вытоптано, выжжено. Но, знаете, чуть не остались мы там. Гриша уже хлопотал об отмене назначения в Москву, да у меня сердечные припадки начались. Куда не взгляну - одно расстройство. Вот и уехали… А сейчас тянет домой. И то нехорошо: город восстанавливается, в кино посмотришь - целые улицы домов уже отстроены, а мы, коренные сталинградцы, как будто сбежали от трудностей. Даже стыдно!
Разговаривая, Галина Остаповна отрывалась от дела и стояла, подбоченясь либо горестно, по-бабьи подперши щеку рукой…
- Вы, Остаповна, это бросьте. Не сбивайте с толку Григория Герасимовича, - с мягким укором сказал Иван Иванович. - У него сейчас большая работа. Введет в практику метод активного лечения переломов шейки бедра, аппарат пустит в производство, тогда и поедете на Волгу.
- И я? - Мишутка с разбегу повис на ноге отца.
- Обязательно и ты, а сегодня останешься у тети Гали. Мы придем за тобой позже.
- А вместе?
- Вместе нас в театр не пустят.
- Пу-устят, - уверенно сказал Мишутка. - Пустят, - повторил он с меньшей уверенностью, вспомнив недавнюю свою провинность. - Я больше не буду. Мама, мы зайчика-то отдали… Правда ведь? - Мать, не оборачиваясь, продолжала звякать посудой у стола, и тогда Мишутка прибег к последнему средству; яркое личико сложилось в плаксивую гримасу, послышалось хныканье.
- Бедное мое дитя! Не плачь, ты маленький Бодисатва - буддийский божок, который приносит людям счастье. - Решетов погладил мальчика и взял его на руки, вызвав у него своим сочувствием уже безудержное рыдание. - Не плачь, нехай они пойдут в театр, отдохнут немножко, а я тебе такие игрушки дам - только здесь поиграть, конечно, - какие тебе и во сне не снились.
- А что ты мне дашь? - сразу перестав плакать, деловито осведомился Мишутка.
- Да уж найду, чем тебя развлечь. А у тети Гали конфеты есть…
- Конфеты! - Глаза Мишутки хищно заблестели.
- Ух ты, жаднюга! - укоризненно сказала Варя.