- Сто двадцать пять ударов в минуту.
Ребенка на столе как будто подменили. При недавнем остром напряжении некогда было приглядываться, а теперь так и бросается в глаза разительная перемена. По-прежнему хрупкая, но прелестная, лежала на столе девчурка. Губки порозовели, сошла сизая синева со лба и щек, побелели пальчики. Приметно ровно дышит грудь. Чувство восхищения и благодарного уважения к мужу переполняет душу Вари: добился своего! Сумел… Даже слезы выступают на ее глазах.
Иван Иванович тем временем зашивает операционную рану.
- Невероятно! Изумительно! - бормочет рядом с Варей пожилой хирург, приехавший с периферии, и, протерев пенсне и насунув его на мясистое переносье, снова поедает взглядом руки Аржанова. - Чертовская техника! А приборы! Где уж нам!
Искорка чертит на экране линию кардиограммы.
- Только вряд ли выдержала кора мозга, - шепчет ассистент. - Ну-ка прекратите работать баллоном!
Профессор проверяет пульс, трогает кончиками пальцев грудь ребенка.
- Неподвижная. Дыхания самостоятельного нет, - говорит он с нескрываемой тревогой.
Подождали с минуту, совсем прекратив искусственное дыхание (эфир уже давно выключен, давали дышать только кислородом). Самостоятельных вдохов нет.
Аржанов наклоняется, отводит со лба Лиды светлые волосики и, оттянув веко с черными, яркими теперь на розовом лице ресничками, смотрит в широко разлившийся зрачок. Черный до синевы глаз с узким темно-карим ободком неподвижен… Никаких признаков жизни: кора погибла. Животное при этих условиях выжило бы, а человек с его высокой организацией мозга умер. Впервые за время операции Иван Иванович взглянул на Варю. Во взгляде его она улавливает душевную боль.
- Продолжать кислород!
- Может быть, лобелин?
- Нет, больше ничего нельзя: окончательно погибнет дыхательный центр, - сдержанно отвечает Иван Иванович, вглядываясь, как пульсирует жилка на шее ребенка.
Ему вспоминается смерть Семена Нечаева в подземном госпитале в Сталинграде… Теперь точно установлено: сердце может выдержать длительное оперативное вмешательство, но кора головного мозга погибает, если в течение каких-нибудь шести минут нет притока крови, а значит, и кислорода. В нервных клетках коры возникают необратимые изменения. Так было у раненого в сердце матроса Семена Нечаева: он умер после операции, не приходя в сознание. Операция удалась, а человек погиб. Можно восстановить работу сердца, дыхание, а кору мозга нет. И сейчас то же…
Не хочется верить, что это чудно похорошевшее дитя уже умерло, но Иван Иванович не может обманывать себя. Врачи суетятся, стараются вызвать хоть признак дыхания… Проходит еще десять минут, пятнадцать… Катастрофа в коре головного мозга давно произошла, а сердчишко билось, гоняя по экрану светлую искорку.
Внешне Иван Иванович казался спокойным, а в душе у него было полное смятение, и только внимательный взгляд жены, тоже потрясенной, заметил сероватую бледность щек и тяжелую неподвижность его словно опустевших глаз. Он тоже помертвел перед лицом смерти, победившей его в этой жестокой борьбе.
Варя ощутила мучительное страдание: будто в самом деле умирал безгранично любимый ею человек, отец ее ребенка.
"Можно ли переносить такие удары в его годы! - подумала она с новым взрывом ожесточения против тяжести, которую он добровольно взвалил на свои плечи. - Ведь это самоубийство! Еще несколько таких неудач, и я могу потерять его навсегда".
18
Прошло около двух часов, прежде чем Иван Иванович заставил себя отойти от операционного стола. Пока была хоть тень надежды, ребенка старались оживить: делали искусственное дыхание, переливание крови, уколы и капельное вливание глюкозы со строфантином, включали дефибриллятор, действующий электрическим разрядом на сердечную мышцу.
Румянец пробивался сквозь тонкую кожу девочки, нежно розовели губы, но никто не мог разбудить ее. Шли часы. Пульс становился все реже, и наконец сердце остановилось совсем.
"Ужасное поражение!" - подумала Варя, измученная, опустошенная зрелищем этой борьбы со смертью.
Студенты уже ушли из операционной, а пожилой врач с периферии, так же как Варя, стоял у стола и о чем-то тихо перешептывался с одним из ассистентов. Вид у него был взбудораженный и непреклонный.
Молча выйдя в коридор, Иван Иванович и Варя увидели толпу больных и снующих между ними сестер и санитаров.
- Что за сборище? - негромко спросил доктор. - По местам, товарищи.
В кабинете он сказал сестре:
- Позовите родителей! - вздрагивающими пальцами достал портсигар, но не закурил, а сумрачно взглянул на вошедших.
Лицо женщины было заплакано. С отчаянием смотрели на хирурга ее темно-карие, мертвенно неподвижные, расширенные глаза. Странно знакомы ему эти глаза.
"Где… ах да, на операционном столе… Глаза маленькой девочки. Понятно! Ведь это мать. Мать! Как тяжело смотреть в ее вопрошающие глаза! Несчастная женщина плакала. Значит, сказали ей, но еще не верит".
- Мы сделали все возможное… - говорит Иван Иванович.
Да, если бы он мог вдохнуть половину своей жизни в порозовевшие было губки ребенка, он, не задумываясь, сделал бы и это!
Не слова хирурга, а выражение его лица и тон голоса доходят до сознания матери. Она опускает голову, задыхаясь от рыданий. И только теперь Иван Иванович обращается к мужчине. На глазах отца тоже слезы.
- Помогите ей, - властно говорит хирург и, взяв его под руку, подводит к жене.
Они выходят вместе, сразу постаревшие.
Иван Иванович, так и не закурив, резко повернулся и встретился с взглядом Вари. Она-то понимала!.. Ох, как она понимала все, что творилось в его душе.
Он выжидающе молчал. Но она тоже молчала. Тогда он медленно подошел к ней.
- Видишь, что получается! - только и сказала молодая женщина, прямо глядя на него.
Все было в этом взгляде: и любовь, и огорчение, и жалость, но не было главного - дружеского сочувствия. Скрытый упрек в глазах и открытое порицание на словах - вот что дал ему друг жизни в трудную минуту вместо горячей веры в дело, которое целиком поглотило его.
- Варя! - тихо произнес он, в голосе его прозвучало предостережение…
Но Варя, не в силах сдержать то, что наболело у нее самой, все-таки ударила его по остросаднящей ране.
- Ты понимаешь, - заговорила она дрожащим от волнения голосом, - ведь это страшно трудно - твоя работа… Прости меня, но, честное слово, это страшно: это похоже на самоубийство. Когда сегодня я посмотрела… у меня сердце оборвалось. У тебя были такие глаза…
- При чем тут мои глаза?
- При том, что ты скоро надорвешься от перенапряжения. Не надо было тебе ввязываться в это дело!
Иван Иванович отшатнулся.
- Эх, Варя! - И, почти ничего не видя от прилива крови, бросившейся ему в голову, пошел к двери.
Вдруг его точно холодной водой облило: он вспомнил слова, которые сам сказал когда-то первой жене, Ольге. Ольга плакала после своих первых неудач в газете, а он бросил ей снисходительно: "Не надо было тебе связываться с этим делом".
И она, оскорбленная, ушла от него. Да, ушла. Но ведь он любит свою новую семью и никогда от нее не уйдет, хотя его тоже оскорбили. И кто же? Варя! Преданная, маленькая Варя. Он, конечно, мог говорить с Ольгой с сознанием своего превосходства. А что такое Варя? Прямолинейное, страшно упрямое существо, но и только пока! Ну, заканчивает институт… Человек с высшим образованием. Однако все равно зелен еще этот товарищ, чтобы отважиться так говорить с человеком, который кое-что понимает в медицине.
"Нельзя же так! Самоубийство! Надорвешься! Как ей хочется оправдать свою точку зрения! - яростно восклицал про себя Иван Иванович, шагая по просторному коридору. - Надорваться на любой работе можно! В конце-то концов что стоит моя жизнь без труда? Ох, Варя, как может она не понимать! Да еще, наверно, гордится собою, принципиальная, искренняя!"
Рабочее время давно истекло, но расстроенный Иван Иванович не спешил уйти из клиники. Он прошел в послеоперационную палату, осмотрел больных - сердечников, - поговорил с ними. Маленькая девочка с черным бантом в светлых волосах, смирно полусидевшая на специально устроенной кровати с откидным высоким изголовьем, остро напомнила ему умершую Лидочку.
- Ну, как ты теперь, дитенок?
- Хорошо.
- Кто это привязал тебе черный бант?
- Мама.
- Отчего же черный? Тебе больше пойдет розовый или голубой.
- Я скажу маме, - тихим голоском пообещала девочка.
Еще недавно синева покрывала ее кожу до корней волос, а губы были совсем темные. Может быть, поэтому траурный бант над ее расцветшим как роза личиком не понравился хирургу.
- Почему вы такие невеселые сегодня? - спросила она озабоченно, и у него опять защемило в груди: до чего чутки дети, над которыми природа зло пошутила.
- Неприятность получилась, Иринка. - Он проверил ее пульс, поправил подушку на высоком изголовье и вернулся к себе в кабинет, продолжая думать о сегодняшней катастрофе и о столкновении с Варей.
И опять вспомнилась смерть Семена Нечаева, морского пехотинца в Сталинграде. Умер после такой удачной операции: осколок удалили из стенки левого предсердия. И со стола сняли теплого, с легким дыханием, с юношеским румянцем на губах, и сердце билось ритмично… Все были уверены - спасен. А красавец моряк не проснулся…
Вспомнил хирург другие случаи из фронтовой практики. Кто и как перенес операцию? Какие ранения? Зимние морозы и летняя жара были гибелью для раненых. В жару на раны накидывались мясные мухи, плодя червей, а холод вызывал шок. И сколько обмороженных зимой! Мороз не давал спуску ни своим, ни врагам. Правда, наши были теплее одеты, но разве спасет полушубок раненого, истекающего кровью на снегу? Замерзающий человек не ощущает страданий от холода. Он хочет спать и засыпает, но этот сон - начало смерти.
Иван Иванович вдруг сразу забыл обо всем: о неудавшейся операции, о Варе, о Мишутке, о том, что надо идти домой, - ему представилась зимняя спячка животных… В это время животное находится в состоянии анабиоза, при котором снижается потребность мозговых клеток в кислороде и замедляется работа сердца. Вот бы когда оперировать-то! Русский врач Бахметьев давно уже пробовал приводить животных в состояние анабиоза. Если при помощи холода временно понизить потребность мозговых клеток в кислороде, то остановка сердца во время операции не приведет к катастрофе. Это гипотермия - искусственное охлаждение.
Гипотермия. Снова и снова приходило на ум Ивану Ивановичу заветное словечко, уже не раз произнесенное в медицине за последнее время. Пожалуй, прав тот, кто первый произнес его. Но насколько нужно охлаждать человеческое тело? Ведь холод сам по себе вызывает расстройство сердечной деятельности, он может убить больного. Не лучше ли попробовать другое - снизить кровяное давление лекарственными препаратами и, может быть, создать комплексное охлаждение под общим наркозом, и не сразу его проводить, а постепенно, за день, за два до операции, затормозив больного сном?..
Звонок телефона не сразу дошел до сознания Ивана Ивановича. Потом доктор встрепенулся, взял трубку.
- Да, Варенька? - спросил он таким тоном, словно ничего между ними не произошло (за это время забыл о размолвке). - Ну конечно. Сейчас иду. Лечу! - Доктор положил трубку, вспомнил все, насупился и не полетел домой, а еще не меньше часа сидел у письменного стола, ссутулясь, непривычно праздно свесив кисти рук с подлокотников кресла. Но мысль его работала усиленно.
19
- Понимаешь, Григорий Герасимович, одна гипотермия мне кажется недостаточной мерой: резкое переохлаждение иногда непосильно для организма, - сказал Иван Иванович Решетову через день после смерти Лиды Рублевой. - Вчера я наблюдал операцию у соседей… Фибрилляция сердечной мышцы наступала у больного три раза.
- Благополучно прошло? - с живым интересом спросил Решетов.
Аржанов махнул рукой, представив, как вдруг беспорядочно начало трепетать сердце больного на ладони хирурга. Вместо единого, согласного биения сердечной мышцы каждое мышечное волокно ее стало сокращаться само по себе и вдоль, и поперек, и вкось, и сердце в этот миг было похоже на сплошной клубок шевелящихся червей. Электрический разряд аппарата - дефибриллятора - прекратил это смертельное трепетание, и сердце забилось стройно, но через несколько минут снова затрепетало вразнобой.
- Холод, резко снижая температуру тела, часто приводит к фибрилляции. - Иван Иванович встал из-за стола и начал медленно вышагивать по кабинету. - Придется провести ряд опытов по комплексному охлаждению. Мне кажется, больного надо постепенно приготавливать к гипотермии и потом, после операции, не переходить сразу к грелкам…
Решетов слушал, доброжелательно следя за приятелем рыжевато-карими глазами. Иван Иванович не располнел за последние годы, а только раздался в плечах и в груди и выглядел настоящим богатырем в белом, ладно сшитом халате. Расхаживая, он машинально крутил обрывок шелковой нитки: вязал узлы то левой, то правой рукой. Эту тренировку он никогда не бросал.
"Руки грубеют с годами, а хирург, утративший гибкость и ловкость пальцев, теряет половину своих способностей", - говаривал он врачам и студентам.
- Долго толковали сегодня с шефом: в каком объеме и как проводить опыты. - Иван Иванович неожиданно улыбнулся. Он очень тепло относился к заведующему клиникой Гридневу, который дал ему возможность оперировать на сердце и всеми мерами поддерживал его на этом трудном пути. - Будем работать еще в лаборатории Академии наук. Там большой виварий, и собачек нам подберут подходящих.
Решетов задумчиво кивнул, он тоже был благодарен Гридневу. Ведь нашлось столько противников популяризации "металлического" направления в лечении переломов, и, если бы не зубастость и влиятельность Гриднева, туго пришлось бы Григорию Герасимовичу, хотя не он придумал тот метод. Задолго до него работала пытливая мысль хирургов. Создали общими силами хороший метод, а в жизнь его проталкивать приходится через сплошные рогатки.
- Хорошо, что мы тут пришлись ко двору, - промолвил он и полушутя поплевал: - Тьфу, тьфу, в добрый час сказать, сработались. И остальной народ доволен, ведь в самом деле никто не притеснен.
- Вы к чему это: "тьфу, тьфу"? Сглазить боитесь?
- Как вам сказать… Не суеверен, нет, но мнительностью не обделен. - Решетов сидел в глубоком кресле, в том самом, в котором недавно сидела после экзамена Варя. Только он расположился по-хозяйски, удобно устроив свое большое, костистое тело, облаченное в рабочий костюм и белоснежный халат.
- Да, наше дело тонкое! - отозвался Иван Иванович снова серьезно. - Но я уже заметил: здесь, в столице, споры идут не внутри клиник и институтов. Полемический пыл расходуется главным образом в спорах между отдельными научными учреждениями. Для сотрудников, пожалуй, так лучше…
- Лучше при том условии, если у шефа не только крепкие руки, но и голова светлая и он дает возможность расти всему коллективу. А некоторые шефы мыслящих около себя не терпят…
- Так то уже не руководители, а узурпаторы от науки…
Хирурги только что закончили рабочий день и собирались приступить к научным занятиям: клиника располагала прекрасной библиотекой, студенческой аудиторией и конференц-залом, где в вечерние часы занимались диссертанты, не имеющие дома хороших условий. Иван Иванович с нетерпением ждал, когда закончится оборудование помещения под лабораторию в подвальном этаже клиники. До сих пор дело тормозилось из-за устройства вивария, где должны помещаться подопытные собаки. Но усилиями Гриднева, а особенно заместителя главного врача больницы по хозяйству Прохора Фроловича Скорого и эта трудность была преодолена.
- Гриднев обещал взять еще одного научного сотрудника для опытов с гипотермией, - сообщил Иван Иванович. - Сказал: "Срочно приступайте к работе, пока в лаборатории Белова и в Академии наук, а потом и у себя начнем". И вдруг спрашивает: "Вы ружьишком не балуетесь?" У него дача по Савеловской дороге, там близко большие леса и тетеревиные тока имеются. "А вы, спрашиваю, балуетесь?" - "Нет, говорит, я только своих гостей натравливаю. Ежели вы хорошо справитесь с задачей, угощу вас таким током, какого вы и в Сибири не видывали".
- А я, грешным делом, думал, что вы после войны по нейрохирургии пойдете… - неожиданно сказал Решетов.
- Собирался. Но, как видите, получилось иначе. - В глазах Аржанова вспыхнули лукаво-веселые искорки и тут же погасли: "Варя-то, Варя!" - Что делать, дорогой Григорий Герасимович! - заговорил он совсем иным тоном. - Эпоха наша до крайности беспокойная, и сам я не привык отсиживаться в затишье. До сих пор не могу смириться со смертью Семена Нечаева. Кора мозга… Да-да-да! Могло бы удивить, если бы я пошел на ортопедию или на урологию. Но я взял то, что мне ближе. Теперь, когда мы научились сшивать кровеносные сосуды, хирургия сердца становится делом первостепенной важности. Ведь в конце концов мы добьемся возможности делать капитальный ремонт сердца, вплоть до замены износившегося мотора…
- Тогда вы поставите новый мне и моей старушке, и мы повторим свое путешествие сначала.
- Рад буду услужить. Но сколько еще темных провалов ждет хирургов на пути к этой цели!
- Вы знаете, кого я встретил вчера? - круто повернул разговор Решетов. - Ларису Петровну Фирсову, помните ее?
- Ну как же! - Иван Иванович машинально завязал еще два узелка и бросил нитку. - Жива-здорова? Где она теперь?
- Работает в челюстно-лицевом госпитале. Все такая же красавица, почти не изменилась, - простодушно сообщил Решетов, не знавший о прежнем увлечении товарища. - Стойкая натура! Мало того, что дочку и мать в Сталинграде потеряла, еще и муж погиб. Он у нее в танковых частях служил.
"Вышла она снова замуж?" - чуть было не спросил Иван Иванович, но, представив, как дрогнула бы Варя, сбился с полуслова, поинтересовался другим:
- Мальчик… Алеша большой уже?
- Мальчику скоро пятнадцать лет исполнится. В восьмой класс перешел. Учится в музыкальной школе-десятилетке при институте имени Гнесиных.
- Он и тогда играл… Помните седьмое ноября в Сталинграде?
- Еще бы не помнить! Как врезалось в памяти: волжский обрыв, нары блиндажей… За спиной кипящая от взрывов вода, над головой фашистские самолеты, впереди - враги. Заслонило все это жизнь до войны, когда наши ребятки были с нами. Одно слово - Сталинград! Я за Ларису Петровну порадовался - хотя Алеша у нее уцелел. - Решетов помолчал, растревоженный горестными воспоминаниями. - Нынче она кандидатскую диссертацию защитила. Создала совершенно новый метод пластики носа. Представляете? Люди соглашаются на десятки операций, чтоб им создали хоть какое-нибудь подобие носа. Задача, конечно, нелегкая. Лепят заплату на заплату из кожных лоскутов, а потом, глядишь, нагноение, и все разрушается. Фирсова иное предложила: формирует нос из филатовского кожного стебля сразу, одномоментной операцией. И отлично получается. Один рубчик где-нибудь на переносье… Каково?
- Да, в самом деле умница, - сказал Иван Иванович, тоже радуясь за Фирсову.