Именно решающая роль епископата в Церкви побудила Петра I и его наследников принимать самые энергичные меры к тому, чтобы лишить русского епископа какой-либо самостоятельности, превратить его в почетного, но безвластного государственного сановника. По свидетельству Лескова, замечательного церковного бытописателя прошлого века, епископ представлял собой своего рода "живую икону", чисто символическую фигуру, почитаемую народом, но лишенную с ним реальной связи. Существовал глубокий разрыв между епископатом (и приближенным к нему высшим "ученым монашеством"), с одной стороны, и рядовым духовенством и монашеством, погруженными в толщу верующего народа, с другой. Образно говоря, кровообращение между главой и телом Российской церкви на протяжении веков было крайне затруднено.
Процесс восстановления нормальной церковной жизни, начатый трудами митрополита Филарета Московского, шел очень медленно, встречая могущественное сопротивление со стороны придворных кругов. Только Николай II решился по-настоящему пойти навстречу восстановлению русской церковности. Развернувшаяся при нем деятельность церковной группы Антония Вадковского (митрополита Санкт-Петербургского) и затем Предсоборного присутствия – подготовила церковное сознание к предстоявшим глубоким реформам. Отражением этой подготовительной работы была, в частности, программа последнего "предреволюционного" московского митрополита Питирима (Окнова). До этого он был ректором Санкт-Петербургской семинарии, затем экзархом Грузинской церкви, где служил на грузинском, мингрельском, осетинском и абхазском языках и осуждал политику русификации Кавказа.
Вот некоторые характерные пункты этой программы: уничтожить разделение епархий на "хлебные" и "нехлебные"; прекратить перемещения епископов; значительно увеличить число епархий и епископов, уравнять их территориально и материально; приблизить епископа к пастве; восстановить митрополичьи округа для удобства управления; проводить Поместные соборы епископов два раза в год, согласно апостольским правилам; учредить епископские кафедры в столицах Западной Европы; перевести богослужебные и святоотеческие книги на европейские языки; вступить в состязание с католическим миссионерством. Тенденция к повышению роли епископа, к укреплению соборного начала, к освобождению Церкви от государственного вмешательства в этой программе очевидна. Но вот что существенно – в этой же связи митрополит Питирим категорически возражал против учреждения патриаршества! Не только он, но и многие другие церковные реформаторы того времени опасались, что патриаршество лишь усилит бюрократическую централизацию Церкви, окажется препятствием для развития самостоятельности приходов и епархий. А без такой самостоятельности не могло быть и речи о подлинной соборности!
Естественно, что в революционной атмосфере, создавшейся после отречения государя, эти реформаторские настроения резко усилились. Так, в своем обращении к Церкви от 29 апреля 1917 г. Священный синод сообщает об установлении принципа "выборности епископа свободным голосованием клира и мирян". В этом же обращении было объявлено о создании Предсоборного совета и о созыве Поместного собора в кратчайший срок. 20 июня Синод принимает "Временное положение о православном приходе", в котором подчеркивалась самостоятельность прихода как особой церковной общины, состоящей через своего епископа в общении со Вселенской церковью.
Несомненно, что состав Священного синода и его решения в это время в большой мере определялись давлением Временного правительства, осуществляемым через обер-прокурора В.Н. Львова. Социалисты и кадеты, опасавшиеся Церкви как единой организации, объединявшей подавляющее большинство народа, стремились превратить ее в совокупность разрозненных мелких общин, по протестантскому образцу. В тот же день 20 июня Временное правительство принимает постановление, подрывавшее роль Церкви в народном образовании: 37 000 церковноприходских школ передавались в ведение Министерства народного просвещения. Против этого постановления протестовали даже самые левые церковные реформаторы. Таким образом, в смутное революционное время вековые церковные и народные чаяния соборности оказались переплетенными с политическими требованиями "демократизации". Разобраться в этой путанице идей и стремлений без достаточного исторического опыта было невозможно.
Вопрос об устройстве церковного управления встал и перед Поместным собором, открывшимся 15 августа, в день Успения Пресвятой Богородицы, в Успенском соборе Московского Кремля.
"Встал жгучий вопрос, – вспоминает митрополит Евлогий, – как управлять Церковью – стоять ли за старый синодальный строй или за патриаршество? Левые – светские профессора духовных академий и либеральные "батюшки" – были против патриаршества. Вновь, как и в Предсоборном присутствии, заговорили об одиозном монархическом начале, об единодержавии, от которого революция освободила не для того, чтобы вновь к этому принципу возвращаться. Это был все тот же закоренелый интеллигентский либерализм – верность отвлеченным идеям, не считаясь с фактами и исторической действительностью".
Однако, как это уже не раз случалось в решающие минуты церковной истории, сама атмосфера, сам дух соборности привели к рождению нового сознания. Член собора профессор-протоиерей С.Н. Булгаков, ссылаясь на "живое соборное сознание, которое долго выбаливало и перебаливало это новое рождение", свидетельствует, что новое рождение патриаршества в Русской церкви было чем-то большим, чем простым восстановлением нормального канонического строя.
"Когда члены Всероссийского церковного собора съезжались в Москву, – писал С.Н. Булгаков в своей подготовленной для выступления на Соборе статье-речи, – то лишь у немногих было определенное мнение по вопросу о патриаршестве, а иные и сами не ожидали, что они станут вскоре горячими поборниками его восстановления. Бесспорно, нечто совершилось здесь в самой атмосфере соборной: произошло новое духовное рождение, в недрах соборной церковности родилось патриаршество…
Русская церковь, конечно, могла бы и теперь оставаться при синодальном строе, никакой необходимости восстановления патриаршества здесь нет, и речь может идти лишь о его возможности, которая становится действительностью только в творческом акте церковного соборного сознания. Восстанавливаемое патриаршество не есть только реставрация, но совершенно новый акт Русской церкви, хотя, конечно, она и действует здесь в согласии с древним преданием" (Деян. Собора. Кн. III. Прил. к Деян. 31. Пг., 1918).
Какой же смысл вкладывал Поместный собор в идею патриаршества? Прислушаемся к соборному многоголосию свидетельств и мнений. Вот аспект национально-исторический, выраженный архимандритом Илларионом (Троицким):
"Есть в Иерусалиме Стена Плача. Приходят к ней старые правоверные евреи и плачут, проливая слезы о погибшей национальной свободе и о бывшей национальной славе. В Москве, в Успенском соборе, также есть русская стена плача – пустое патриаршее место. Двести лет приходят сюда православные русские люди и плачут горькими слезами о погубленной Петром церковной свободе и о былой церковной славе. Какое будет горе, если и впредь навеки останется эта наша русская стена плача! Да не будет!
Зовут Москву сердцем России. Но где же в Москве бьется русское сердце? На бирже? В торговых рядах? На Кузнецком мосту? Оно бьется, конечно, в Кремле. Но где в Кремле? В окружном суде? Или в солдатских казармах? Нет, в Успенском соборе. Там, у переднего правого столпа должно биться русское православное сердце. Орел петровского, на западный образец устроенного самодержавия, выклевал это русское православное сердце. Святотатственная рука нечестивого Петра свела первосвятителя российского с его векового места в Успенском соборе. Поместный собор Церкви российской от Бога данной ему властью снова поставит Московского патриарха на его законное, неотъемлемое место. И когда под звон московских колоколов пойдет святейший патриарх на свое историческое священное место в Успенском соборе, – тогда будет великая радость на земле и на небе" (Деян. Собора. Прил. к Деян. 31).
Член Собора А.В. Васильев рассматривает патриаршество как неотъемлемый элемент церковной соборности, как свободное средоточие индивидуальных начал, как добровольно принятую на себя власть, позволяющую преодолеть противоречия личных устремлений. Эта позиция, безусловно, представляет собой развитие славянофильского идеала:
"Основная задача Священного собора – это положить начало восстановлению в жизни нашей Церкви и нашего Отечества исповедуемой нами в 9-м члене Символа веры, но в жизни пренебреженной и подавленной – с о б о р н о с т и (здесь и ниже, разрядка А.В. Васильева. – Л.Р.). Если мы исповедуем Церковь соборною и а п о с т о л ь с к о ю, а Апостол определяет ее как т е л о Х р и с т о в о, как живой организм, в котором все члены находятся во взаимообщении и соподчинены друг другу, то, значит, такая соподчиненность не чужда началу соборности и соборность не есть полное равенство одинаковых членов или частиц, а содержит в себе признание л и ч н о г о и и е р а р х и ч е с к о г о начал… Соборность не отрицает власти, но требует от нее о п р е д е л е н и я к д о б р о в о л ь н о м у е й п о в и н о в е н и ю. Итак, в л а с т ь, определяющая себя к а к с л у ж е н и е, по слову Иисуса Христа: первый из вас да будет всем слуга, – и п о д в л а с т н ы е, д о б р о в о л ь н о п о к о р с т в у ю щ и е п р и з н а в а е м о м у и м и а в т о р и т е т у, – с о г л а с и е, е д и н о м ы с л и е и е д и н о д у ш и е, в основе которых лежат взаимные, общие друг к другу доверие и л ю б о в ь, – т а к о в а с о б о р н о с т ь. И только при ней возможно осуществление истинной христианской свободы и равенства и братства людей и народов… В соборности стройно согласуются лично-иерархическое и общественное начала. Православное понимание соборности содержит в себе понятие в с е л е н с к о с т и, но оно – глубже, указывает на внутреннюю собранность, цельность, как в отдельном человеке его душевных сил, воли, разума и чувства, так и в целом обществе и народе – на согласованность составляющих его организмов-членов…" (Прил. к Деян. 31).
С этим принципиально важным рассуждением можно было бы согласиться, если бы в нем более отчетливо прояснялась роль и место того "личного начала", которое, по мнению автора, лежит в основе как иерархии, так и соборности. О церковно-иерархическом строе можно говорить лишь в том случае, если в качестве предпосылки уже имеется самостоятельное, свободное и способное отстоять себя личное начало. Только в этом случае может ставиться вопрос о добровольном повиновении, единодушии и любви. Если же личное начало еще несвободно, неразвито и слабо, то повиновение и согласие становится вынужденным, и строй церковно-иерархический подменяется строем патриархально-семейным. Историческая же реальность оказалась такова, что патриархально-семейная традиция была в великорусской традиции представлена очень мощно, тогда как личное начало развито сравнительно слабо. Поэтому воцерковление, одухотворение, преображение патриархальности требовало огромных творческих усилий – и к этим усилиям Церковь более всего побуждалась неимоверными по тяжести испытаниями, которые ей предстояло вынести в предстоящие годы.
Еще один аспект патриаршества – как церковной вершины, через которую осуществляется связь со Вселенской церковью, был подчеркнут тем же С.Н. Булгаковым, который усматривал в восстановлении патриаршества великий пророчественный смысл – залог всемирного соединения христианства:
"Важнее всего, конечно, стоит вопрос об основной болезни всего христианского мира, о разделении между восточной и западной Церковью, которое не может не вызывать непрестанной боли в христианском сердце. В европейской, а вместе и русской трагедии, развертывающейся перед нашими глазами, не осуществляется ли ныне зло, которое было посеяно тысячу лет назад, в те недобрые дни, когда назревала последняя распря константинопольского и римского престолов? И если Провидению угодно, чтобы настал, наконец, исторический час, когда ощутится близость чуда – нового мира по всей Вселенской церкви, то мы должны быть готовы, чресла наши препоясаны и светильники горящи. Вот какие всемирно-исторические перспективы открываются с той вершины, на которой мы ныне находимся, вот какие думы навевает день торжественного настолования святейшего патриарха всея Руси. В таком смысле приемлем мы совершающееся торжество".
Отец Сергий Булгаков, связывая надежду на воссоединение христианской Церкви с установлением патриаршества, исходит из того, что главное препятствие к такому единству – вопрос о власти первого епископа или первоиерарха Церкви: более конкретно, вопрос о власти папы римского. Он, видимо, полагал, что само признание принципа первосвятительства открывает перед Русской церковью возможность в той или иной форме пойти на признание папского примата – идея, которую в свое время энергично проповедывал Владимир Соловьев.
Действительно, первенство римского первосвятителя среди предстоятелей других Церквей никогда не оспаривалось Православной церковью – речь шла лишь об объеме власти и прав папы римского по отношению к другим патриархам. Но в этом ли глубинная причина разделения восточного и западного христианства? Мы полагаем, что это не так: основная причина разделения носит характер религиозно-антропологический – разное решение вопроса о путях развития человеческой личности, о соотношении человеческой и Божественной воли. В связи с этим вопрос о примате папы или вопрос о соединении в его лице двух властей: духовной и светской – представляет собой значительно меньше препятствий к объединению, чем, например, отвержение католическим богословием учения Григория Паламы о божественных энергиях. Здесь речь идет не только о двух типах богословия, но о двух принципиально отличающихся типах духовной практики, из которой то или иное богословие вырастает. Для восточноправославного верующего, независимо от того, знаком ли он с богословским учением паламизма, переживание божественной благодати как потока нетварной энергии – неотъемлемая часть религиозного опыта. Для западного же христианина, католика или протестанта, это переживание, в основном, чуждо, при всем богатстве субъективных духовно-психологических состояний. При таком различии сама цель религиозной жизни – характер и способ соединения человека с Богом – у восточных и западных христиан существенно различаются. Именно в этой сфере следует в первую очередь искать взаимопонимания, прочее же приложится – такова, во всяком случае, наша надежда. Еще раз выскажем предположение, что ускоренное, но негармоничное развитие личности в западнохристианском мире достигнуто в значительной мере за счет частичной эмансипации от Бога; в мире же восточно-христианском личность отстает в развитии, но сохранила волю и потенцию к развитию вместе с Богом, к синергетическому развитию. Эти проблемы имеют самое прямое отношение к судьбам Русской церкви в ХХ веке, ибо главная задача, которая, очевидно, поставлена перед ней в нашу эпоху, – возрождение исконной традиции синергизма.
Свидетели единодушно утверждают, что решение вопроса о принятии патриаршества было ускорено теми великими потрясениями государственной и духовной жизни России, которые происходили в период деятельности Поместного собора.
"В начале октября, – вспоминает митрополит Евлогий, – стали приходить вести из Петербурга одна другой ужаснее, одна другой тревожнее… Временное правительство доживало свои последние дни. Учредительное собрание казалось исходом из безвыходного положения, но созыв его отсрочивали. Русская жизнь разваливалась и надвигался хаос…
В эти ужасные, кровавые дни в соборе произошла большая перемена. Мелкие человеческие страсти стихли, враждебные пререкания смолкли, отчужденность сгладилась. В сознание собора стал входить образ патриарха, печальника, заступника и водителя Русской церкви. На будущего избранника стали смотреть с надеждой. Настроение поднялось. Собор, поначалу напоминавший парламент, начал преображаться в подлинный церковный собор: в органическое церковное целое, объединенное одним волеустремлением – ко благу Церкви. Дух Божий повеял над собранием, всех утешая, всех примиряя…"
30 октября Собор принял решение о восстановлении патриаршества и о порядке избрания патриарха: путем голосования должны были быть избраны три кандидата, получившие наибольшее число голосов, а затем из их числа предстояло путем жребия избрать патриарха. Состоявшееся в тот же день голосование выделило трех кандидатов: митрополита Антония (Храповицкого), архиепископа Кирилла (Смирнова) и митрополита Тихона (Белавина), – однако ввиду отсутствия кворума голосование было признано недействительным. На следующий день тремя первыми кандидатами оказались: митрополит Антоний – 159 голосов; архиепископ Арсений (Стадницкий) – 148; митрополит Тихон – 125. Достойно удивления и само решение об избрании путем жребия, и состав кандидатов, из числа которых Божий Промысел должен был указать достойного избранника. Антоний впоследствии стал главой "белогвардейской", антибольшевистской Церкви; Арсений все время склонялся к чрезмерному компромиссу с "красными"; патриархом же стал Тихон…
4 ноября Собор принял следующие общие положения о высшем управлении Православной российской церкви:
"1. В Православной российской церкви высшая власть – законодательная, административная, судебная и контролирующая – принадлежит Поместному собору, периодически в определенные сроки созываемому, в составе епископов, клириков и мирян.
2. Восстановляется патриаршество, и управление церковное возглавляется патриархом.
3. Патриарх является первым среди равных ему епископов.
4. Патриарх вместе с органами церковного управления подотчетен собору".
5/18 ноября состоялся торжественный церемониал избрания патриарха. Вот как описывает это событие один из членов Собора, кн. И. Васильчиков: