Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут Богу в свое оправдание.
Во второй половине века (октябрь, 1960) поэта несли на руках студенты к памятнику Маяковскому.
- Женя! Читай о Кубе!
Он читал. Толпа затопила площадь и улицу Горького, транспорт остановился. Милиция втащила поэта в свою машину, "Победу". Пытались качать "Победу" с поэтом. Долго еще потом по площади девушки искали свои туфельки.
Евтушенко стал бурно осуществлять программу "Пролога", глотая страну за страной от Кубы до Франции, Германии и далее по карте мира: США, Англия, Испания, Дания, Болгария, Того, Либерия, Гана.
На какие деньги разъезжает советский литератор? На разные. Во-первых, богат родной Союз писателей, при котором есть еще и Литературный фонд: командировки обеспечены как внутри, так и вне страны. Существует также Иностранная комиссия при Союзе писателей, регулирующая все эти вопросы. Кроме того, писателя может отправить в поездку какая-нибудь редакция. Его могут пригласить в далекий край - и нередко за счет принимающей стороны. В общем, остается только расписываться в ведомости и, для порядка, представлять отчет о командировке, иногда в форме художественного произведения.
Для этого надо быть членом Союза. Неплохо, если у тебя есть имя, с поездками нет проблем. Если же еще не дорос, достань турпутевку в какую-нибудь соцстрану или даже в капстрану и поезжай на свои. Но и тут - очередь. Уж не говоря о том, что ты должен пройти рассмотрение коллектива, профкома-парткома и райкома партии, даже не состоя в рядах.
В ведомственной, сугубо писательской, газете "Московский литератор" от 12 января 1961 года была напечатана информация о заседании президиума Московского отделения Союза писателей РСФСР: "На очередном рабочем заседании президиума звучали стихи. Евгений Евтушенко, Евгений Долматовский и Виталий Василевский отчитывались о своих поездках в Африку и страны Европы.
- Поездка в Африку стала для меня одним из главных событий в жизни, - говорит Е. Евтушенко. - Я, как и Долматовский, "заболел" Африкой и сейчас полон впечатлений, не дающих мне покоя. Очень много работаю. Мечтаю снова поехать в Африку. Очень хочется увидеть Кубу. Именно в этих странах сейчас - место поэта.
Евтушенко читает новые стихи об Африке, Париже, Мадриде. Особенно понравились слушателям "Стихи о Гане", "Булыжники Парижа", "Рыбаки"".
Парижские стихи - целая книга. Гимн, хвала, восторг, захлеб и чуть менее сильные чувства: восхищение, изумление, влюбленность.
Какие девочки в Париже,
черт возьми!
И черт -
он с удовольствием их взял бы!
Они так ослепительны,
как залпы
средь фейерверка уличной войны.
Война за то, чтоб, царственно курсируя,
всем телом ощущать, как ты царишь.
Война за то, чтоб самой быть красивою,
за то, чтоб стать "мадмуазель Париж"!
Вон та -
та с голубыми волосами,
в ковбойских брючках там на мостовой!
В окно автобуса по пояс вылезаем,
да так, что гид качает головой.
Стиляжек наших платья -
дилетантские.
Тут черт те что!
Тут все наоборот!
И кое-кто из членов делегации,
про "бдительность" забыв, разинул рот.
Покачивая мастерски боками,
они плывут,
загадочны, как Будды,
и, будто бы соломинки в бокалах,
стоят в прозрачных телефонных будках.
Вон та идет -
на голове папаха.
Из-под папахи чуб
лилово рыж.
Откуда эта?
Кто ее папаша?
Ее папаша - это сам Париж.
Но что это за женщина вон там
по замершему движется Монмартру?
Всей Франции
она не по карману.
Эй, улицы, -
понятно это вам?!
Ты, не считаясь ни чуть-чуть с границами,
идешь Парижем, ставшая судьбой,
с глазами красноярскими гранитными
и шрамом, чуть заметным над губой.
Вся строгая, идешь средь гама яркого,
и, если бы я был сейчас Париж,
тебе я, как Парис,
поднес бы яблоко,
хотя я, к сожаленью, не Парис.
Какие девочки в Париже -
ай-ай-ай!
Какие девочки в Париже -
просто жарко!
Но ты не хмурься на меня
и знай:
ты - лучшая в Париже
парижанка!("Парижские девочки")
Строчка "Какие девочки в Париже, черт возьми!" тут же становится поговорочной.
Воспетый булыжник воспет давно.
Осип Мандельштам:
Язык булыжника мне голубя понятней,
Здесь камни - голуби, дома - как голубятни,
И светлым ручейком течет рассказ подков
По звучным мостовым прабабки городов.
Здесь толпы детские - событий попрошайки,
Парижских воробьев испуганные стайки -
Клевали наскоро крупу свинцовых крох,
Фригийской бабушкой рассыпанный горох…
Вряд ли составит конкуренцию фригийской бабушке Мандельштама - речь о фригийском колпаке коммунаров - этот евтушенковский бравурный пассаж, тематически родственный:
Булыжники Парижа,
вас пою!
Вы были -
коммунарское оружие,
когда вздымались улицы орущие
в неравном,
но восторженном бою.
Но это - несомненная аллюзия, перифраз, почти цитата:
Орущих камней государство -
Армения, Армения!
Хриплые горы к оружью зовущая -
Армения. Армения!
Это из другой мандельштамовской оперы - цикла "Армения".
Но у Мандельштама нам, пожалуй, будет любопытнее в свете нашего разговора найти другое сходство:
Большеголовые - там руки поднимали
И клятвой на песке как яблоком играли.
Мне трудно говорить: не видел ничего,
Но все-таки скажу, - я помню одного;
Он лапу поднимал, как огненную розу,
И, как ребенок, всем показывал занозу.
Его не слушали: смеялись кучера,
И грызла яблоки, с шарманкой, детвора…
Нет резона утверждать, что Евтушенко похитил свое многозначное яблоко у Мандельштама, но метафорическая близость - налицо.
Словом, как сказано у С. Гандлевского в известной вещи "Самосуд неожиданной зрелости…" (1982):
Это облако? Нет, это яблоко…
Никакие декларации и заверения, вполне искренние, не упасают Евтушенко от потока обвинений, идущих уже автоматом. Ни один из уважающих себя критиков - в ту пору критики себя уважали особенно глубоко - не мог себе позволить попущения евтушенковскому неформату. А тут еще и шутка истории - возник второй, почти такой же, зовут его Андрей Вознесенский. С некоторых пор Евтушенко уже не появлялся в критических статьях без этого прицепа, оскорбительного для второго члена дуумвирата.
Этой дикости положили конец Н. Асеев и С. Наровчатов, выступив со статьями, соответственно - "Как быть с Вознесенским?" ("Литературная газета" от 4 августа 1962 года) и "Разговор начистоту" ("Литературная газета" от 12 декабря 1964 года). Позиции мэтров были противоположными: Асеев - всецело за, Наровчатов - против (с оговорками). Назвал Наровчатов новых ребят "радиоловыми поэтами". В промежутке между этими выступлениями о поэте Вознесенском высказывались Б. Сарнов, Ст. Рассадин и другие, в разных тональностях. Было такое ощущение, что некоторые умные люди слушают стихи - заткнув уши.
Но речь пошла уже об отдельном явлении.
Какое-то время Евтушенко с Вознесенским и сами работали на эту парность. Посвящали друг другу стихи, вместе ездили. В "Литературной газете" от 15 июня 1961 года Вознесенский поместил отчет о их совместной поездке в Америку под названием "15 000 вопросов": два стриженых "Фауста с фотоаппаратом" 15 дней бродили по чужой земле, где ужасны эти очереди голодных людей за супом и серый безработный стоит в прострации, прислонясь к стене, а власти Нью-Йорка запретили ребятам-битникам, этим бородатым стилягам, петь на улицах, но те поют, бузят, выкрикивают что-то протестное - и что? "Нам неудобно присутствовать при оскорблении власти. Мы удаляемся". Вывод? "Так внешнее - бороды, значки, хламиды - уводит молодежь от сущности ее недовольства, ее протеста".
Но посланцам нашей страны все же повезло: они пообщались с поэтом Лероем Джонсом (потом он принял мусульманство и печатался под именем Амири Барака), который сказал: "Мы хотим демократизации искусства. Музы - массам". Подружились и с Алленом Гинсбергом. "Как он близок раннему Маяковскому! Его "антиэстетичности". Его горластой глотке". Патриотизм Вознесенского пределен: оказалось, в Америке сирень - не пахнет. Не то что у нас, в России.
Первого августа 1961 года Константин Симонов пишет письмо режиссеру Михаилу Калатозову по поводу предполагаемого проекта советско-кубинского фильма:
Я еще раз подумал над Вашими возможными помощниками в этой работе, и мне хочется еще раз посоветовать Вам (особенно учитывая, что Вы хотите делать фильм-поэму) взять в коллектив Евтушенко… Он - человек, способный написать сценарий такой вещи, я почему-то убежден в этом…
Начинается роман Евтушенко с кино. Еще в 1959-м он поместил в журнале "Искусство кино", № 5, статью "Поэзия и кино" - о все большем взаимопроникновении этих двух видов творчества на примере кинопоэмы Сергея Герасимова по поэме Рождественского "Моя любовь". Калатозов, автор таких насыщенных лиризмом вещей, как "Летят журавли" и "Неотправленное письмо", думал точно так же.
В номере шестом журнала "Советский экран" за 1961 год прошла информация о готовящемся фильме. Режиссер М. Калатозов, оператор С. Урусевский, авторы сценария Е. Евтушенко и Э. П. Барнет, кубинский поэт.
Евтушенко берет командировку в "Правде" и в качестве специального корреспондента отправляется на Кубу. Он живет там полгода, путешествует пешком по пути повстанцев в горах Сьерра-Маэстра, встречается с людьми, в том числе с вождем революции - Фиделем Кастро. Это был молодой харизматик, сын испанского эмигранта, ставшего богатым землевладельцем, юрист по образованию, отважный и неотразимый: огромен, строен, яркоглаз, огненно-речист, чернобород, - повстанцы называли себя барбудос как раз по признаку ношения бороды. Неожиданно для себя этот интеллектуал и борец за независимость принял коммунистическую религию, оказавшись в клещах противоборства идеологий и чудовищной мощи оружия двух сверхдержав, с противоположных сторон планеты перекрестно нависающего над его крошечным островом. Фидель выбрал СССР и попал в горячие объятия Хрущева, на пару с которым сходил на охоту в белых русских снегах. Фидель дружил со стариком Хемингуэем, жившим на Кубе и одобрившим действия молодых кубинцев, поднявшихся с оружием в руках против порядков, установленных на острове Америкой, откуда он уехал по причине нелюбви к порядкам, установленным там, в Америке. Куба как курортный бордель Америки претила старику Хему. Он надеялся, что Куба станет другой.
Там же, на Кубе, Евтушенко сошелся с кубинскими поэтами Р. Ф. Ретамаром, Н. Гильеном, Э. Падильей, X. Бараганьо, их лирику переводя на русский язык.
Молодой русский поэт пришелся ко двору, влюбился в остров, и это было взаимно. В 1962-м он вместе с другими авторами будущего фильма колесит по всей Кубе, и это продолжается три месяца. Они встречались с тысячами людей, записали разговоры на магнитофонную пленку и стали снимать. Пару раз их принимал Фидель.
Там же, на Кубе, Евтушенко впервые пересекается с Юрием Гагариным, навестившим Кубу, и знакомится с Че Геварой, уже почти легендой. "Разговор происходил в 1963 году, когда окаймленное бородкой трагическое лицо команданте еще не штамповали на майках, с империалистической гибкостью учитывая антиимпериалистические вкусы левой молодежи. Команданте был рядом. Пил кофе, говорил, постукивая пальцами по книге о партизанской войне в Китае, наверно, не случайно находившейся на его столе. Но еще до Боливии он был живой легендой, а на живой легенде всегда есть отблеск смерти. Он сам ее искал. Согласно одной из легенд, команданте неожиданно для всех вылетел вместе с горсткой соратников во Вьетнам и предложил Хо Ши Мину сражаться на его стороне, но Хо Ши Мин вежливо отказался. Команданте продолжал искать смерть, продираясь, облепленный москитами, сквозь боливийскую сельву, и его предали те самые голодные, во имя которых он сражался, потому что по его пятам вместо обещанной им свободы шли каратели, убивая каждого, кто давал ему кров".
Фильм родился (1964) в яростных спорах единомышленников. Работали так: собирались вчетвером, обговаривали каждый эпизод, сценаристы расходились по разным комнатам, готовили свои варианты и затем находили общее решение. Двухсерийный фильм "Я - Куба" состоял из четырех новелл о недавней истории острова, о неизбежности революции. Свой вариант сценария Евтушенко перевел в жанр поэмы в прозе и назвал его "Я - Куба".
Это было экспериментальное кино (с подачи Фрэнсиса Форда Копполы и Мартина Скорсезе его используют как учебное пособие во многих киношколах мира), в котором снимался лишь один актер-профессионал, все остальные исполнители - обычные люди. Даром, что ли, кубинцы - народ-артист, свою революцию исполнивший как карнавал. Страдания, кровь, мужество, любовь, музыка, танцы, стихи Николаса Гильена. Для начала кино показали самой Кубе, в Сантьяго-де-Куба, и многотысячному зрителю на главной площади Гаваны, после пылкой речи Фиделя.
В августе 1961-го Евтушенко заглянул в Киев. Литинститутский приятель, уроженец Киева, мальчишкой проведший 1941–1943 годы в оккупации, Анатолий Кузнецов показал ему Бабий Яр. В этом овраге фашисты расстреливали гуртом евреев, партизан, военнопленных, заложников.
В 1950 году по распоряжению киевских городских властей Бабий Яр, огороженный валом, был залит жидкими отходами соседних кирпичных заводов, чудовищная масса которых через десять лет при весеннем снеготаянии прорвала заграждение, хлынув в сторону окрестных селений и уничтожив множество жилья и кладбище. Жертв было до полутора тысяч человек. Это назвали Куреневской трагедией, по имени пострадавшего городка. Евтушенко стоял над знойным расплавом окаменевших старых нечистот.
Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.
Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.
Мне кажется сейчас -
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне - следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус -
это я.
Мещанство -
мой доносчик и судья.
Я за решеткой.
Я попал в кольцо.
Затравленный,
оплеванный,
оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется -
я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
"Бей жидов, спасай Россию!" -
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! -
Я знаю -
ты
по сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,
что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя "Союзом русского народа"!
Мне кажется -
я -
это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
И я люблю.
И мне не надо фраз.
Мне надо,
чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,
обонять!
Нельзя нам листьев
и нельзя нам неба.
Но можно очень много -
это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?
Не бойся - это гулы
самой весны -
она сюда идет.
Иди ко мне.
Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?
Нет -
это ледоход…
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я -
каждый здесь расстрелянный старик.
Я -
каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!
"Интернационал"
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому -
я настоящий русский!
Когда Евтушенко прочел "Бабий Яр" Межирову, тот - после глубокой паузы - сказал:
- С-с-спрячь это и н-н-никому не показывай.
Дело пахло грандиозным резонансом. Так оно и случилось.
Евтушенко впервые прочел на публике новонаписанный "Бабий Яр" - в Киеве. Номер "Литературки" от 19 сентября 1961 года с "Бабьим Яром" изъяли из библиотек. Кстати, это стихотворение было предварено в подборке двумя стишками на тему кубинской революции, их никто не заметил.
Главный редактор "Литературной газеты" Валерий Алексеевич Косолапов получил трепку в ЦК, выговор и в итоге был уволен. Напечатать "Бабий Яр" он решился лишь после разговора с женой, бывшей фронтовой медсестрой. Они оба знали, на что он шел.
"Он не раз мне помогал в жизни и не в связи с "Бабьим Яром". Именно он посоветовал мне сходить со стихотворением "Наследники Сталина" к помощнику Хрущева Владимиру Семеновичу Лебедеву. Когда я к тому заявился, он принял меня с распростертыми объятиями, восторгаясь моим дедушкой Рудольфом Вильгельмовичем Гангнусом. Оказывается, Лебедев был в той самой школе НКВД, куда на уроки возили моего деда из мест заключения. "Мы все так любили его, так любили!.." - повторял Владимир Семенович".
Скандал рос.
Особенно разъярилась литературная шатия.
Критик Д. Стариков - на страницах "Литературки" - кроет Евтушенко таким макаром: "Мне гораздо ближе сегодня стихи Ильи Эренбурга 1944 года. Они тоже называются "Бабий Яр"…" Осмысленных, полномасштабных аргументов у Старикова, как, впрочем, и у других евтушенковских ругателей, нет. Ход его доводов таков:
Зачем сейчас, в 1961 году Евгений Евтушенко вернулся к этой теме? Может быть, он вспомнил о Бабьем Яре, чтобы предостеречь мир от фашизма? Может быть, он не мог молчать, услышав истеричные вопли западногерманских реваншистских ублюдков? А может быть, он хочет напомнить некоторым своим сверстникам и сверстницам о доблестях, о подвиге, о славе и о великих жертвах отцов?.. Ничего подобного. Стоя над крутым обрывом Бабьего Яра, молодой советский литератор нашел здесь лишь тему для стихов об антисемитизме! И думая сегодня о погибших людях - "расстрелянный старик", "расстрелянный ребенок" - он думал лишь о том, что они - евреи. Это для него оказалось самым важным, самым главным, самым животрепещущим!..<…> Сейчас дружба наших народов крепка и монолитна как никогда. Почему же сейчас редколлегия всесоюзной писательской газеты позволяет Евтушенко оскорблять торжество ленинской национальной политики такими сопоставлениями и "напоминаниями", которые иначе как провокационные расценить невозможно? Во имя чего надрывается сейчас Евтушенко, силясь перекричать победный гул нашей трудовой жизни?.. "Бабий Яр" - очевидное отступление от коммунистической идеологии на позиции идеологии буржуазного толка.