"Это была узкая каста сыновей академиков, известных композиторов. Они одевались только во все заграничное: длинные, похожие на полупальто пиджаки с могучими ватными плечами, яркие попугайские галстуки, вишневые ботинки на белой каучуковой подошве. Длинные волосы были густо смазаны бриолином. Они разъезжали на отцовских машинах и развлекались в обществе манекенщиц. Этот клан получил впоследствии хлесткое прозвище "стиляги". Их манера одеваться, танцевать была своего рода протестом против стандартизации, но протестом карикатурным. Пристанищем "стиляг" был коктейль-холл на улице Горького. В 1954 году после кровавого преступления в клане "стиляг" коктейль-холл был объявлен "рассадником буржуазного образа жизни" и закрыт. Дружинники вылавливали оставшихся "стиляг" на танцплощадках и сражались при помощи ножниц со слишком длинными волосами и слишком узкими брюками и строго следили за идеологической выдержанностью танцев. "Стиляги" исчезли. Но падекатр и краковяк не привились на танцплощадках. Молодежь упрямо танцевала рок-н-ролл.
Окончательный перелом во вкусах произошел в 1957 году во время фестиваля молодежи, когда многотысячные толпы иностранцев впервые хлынули на улицы Москвы, смешиваясь с молодыми москвичами. Когда-то в сатирическом журнале "Крокодил" кока-кола и пепси изображались как "буржуазный яд"…"
Нет, евтушенковский нигилист - не стиляга, не послевоенный барчук, не золотая молодежь и не сливки общества. Обычный парень, но уже такой, каких раньше не было. В какой-то мере это, конечно, автопортрет.
Каким должен быть джентльмен, он увидит позже: "Сегодня, в день своего рождения, сенатор (Роберт Кеннеди. - И. Ф.) был в ярко-зеленом пиджаке, малиновом галстуке-бабочке, веселеньких клетчатых брюках и легких замшевых башмаках".
Пока идут шумные баталии вокруг шумных поэтов, в издательстве "Советский писатель" выходит небольшая (142 странички, тираж 6 тысяч экземпляров) книжка Арсения Тарковского "Перед снегом", и еще мало кто догадывается, что в русской поэзии советского периода исподволь начинается новая эпоха.
Где вьюгу на латынь
Переводил Овидий,
Я пил морскую синь
И суп варил из мидий.И мне огнем беды
Дуду насквозь продуло,
И потому лады
Поют, как Мариула.И потому семья
У нас не без урода,
И хороша моя
Дунайская свобода.Где грел он в холода
Лепешку на ладони,
Там южная звезда
Стоит на небосклоне.
Строгий стих, кровно связанный с Серебряным веком, становится убедительной очевидностью, идя по своей отчетливой линии мимо эстрады, громоносных оваций, рекордных тиражей. Нет, Арсений Тарковский не прячется в башне из слоновой кости, он вполне публичен - ведет свою поэтическую студию в ЦДЛ, выступает на сцене, и не Евтушенко ему соперник, но - собственный сын Андрей, в августе того же года получивший Главный приз на Венецианском кинофестивале за "Иваново детство", и вот это был натуральный пир успеха на весь мир. Выход Тарковского к широкому - все-таки шесть тысяч человек - читателю стал материализацией чухонцевской мысли о независимой стезе поэта. Сам возраст автора первой книги - 55 лет - свидетельствовал о зрелости, необходимой текущему стихотворству.
Кстати, тиражи Тарковского резко увеличились в ближайшие годы, достигли 20 тысяч и выше, а книга 1987 года "От юности до старости" и вообще вышла на, можно сказать, евтушенковский показатель: 50 тысяч! Это означало нового читателя. Не факт, что все эти 50 тысяч ушли от Евтушенко. Скорее всего, да. Но всяческая арифметика относительно поэзии - вещь зыбкая.
Через много лет, 23 августа 1996-го, Чухонцев оставит запись на предназначенной для помет странице одного из томов критических статей о Евтушенко за долгие десятилетия (собственноручно собранных, отпечатанных на пишмашинке и переплетенных Ю. С. Нехорошевым): "Есть цветы весенние, есть осенние. Евг. Евтушенко - весенний цветок нашей литературы, подснежник. Таким он для меня и останется".
Эти тома - их восемь, крупных и тяжелых, - делались даже не в подполье, но - глубоко под водой, в Мировом океане, в каюте без иллюминатора, в гудящей тишине, рядом с атомным реактором и оружием массового поражения. На той подлодке, где служил Нехорошев. Евтушенко был погружен в морские пучины, вокруг него кипели критические страсти.
Ну, раз уж мы заглянули в нехорошевскую кладовую, там найдем и такой автограф:
"Поэтов много, хороших людей куда как меньше, а Евтушенко - один из них - и перед Богом будет оправдан. И "Строфами века", которых без него уж точно не было бы. Ну, а также и стихами.
Но нехорошо свое место рождения скрывать: в Нижнеудинске чехи арестовали Колчака, это место для русского человека - священно.
Вот и все грехи Евтушенко.
25. VI. 1997 г. Е. Витковский".
Там же, рядом:
"Я счастлива, что мне довелось жить в эпоху поэта Евтушенко. 12 августа 1997. И. Лиснянская".
Общий привет цветов осенних - весеннему.
Но вернемся в шестидесятые.
Группа товарищей во главе с секретарем по идеологии ЦК Л. Ф. Ильичевым, настропаляемым серым парткардиналом, несгибаемым сталинистом М. А. Сусловым, готовит акцию, которая убедила бы Хрущева в серьезности антисоветских процессов, происходящих в среде художественной интеллигенции, тем более что Хрущев уже вроде бы настроился и цензуру отменить. Состоялось его посещение выставки в Манеже 1 декабря 1962 года. Хрущев смотрел на вещи новых художников, как на новые ворота, и кричал о "пидорасах". Всего этого показалось мало.
Собрали интеллигенцию 14 декабря. Солженицын незаметно, на коленях, записал фрагменты хрущевской речи-импровизации: "Сионисты облепили товарища Евтушенко, использовали его неопытность… Анекдот: великий поэт, как ваше здоровье? Лесть - самое ядовитое оружие…"
1963 год стал первым пиком "чрезмерного" успеха Евтушенко. Хронология этого года достойна подробного цитирования.
Год начался для Евтушенко с публикации его прозы - журнал "Молодая гвардия", № 1, рассказ "Куриный бог". Это его вторая проза - четыре года назад "Юность" поместила рассказ "Четвертая Мещанская", о котором в превосходных степенях отозвался классик советской прозы Валентин Катаев в речи на 3-м съезде писателей СССР:
Совсем недавно уже достаточно известный и, по-моему, выдающийся молодой поэт Евгений Евтушенко выступил у нас (в журнале "Юность". - И. Ф.) со своим первым рассказом "Четвертая Мещанская", - рассказ на редкость хорош как по форме, так и по содержанию. Всего несколько страничек, а такое впечатление, что прочел повесть, даже небольшой роман…
Василий Аксенов - это сегодня звучит как минимум экзотично - истолковывал успех поэтов с колокольни прозаика.
Я часто думал: почему так получилось в конце концов, что прозаики были всегда во втором эшелоне? А потом произошло нечто парадоксальное: поэты были ассимилированы в конце концов властью. А прозаики вступили в полный и непримиримый конфликт с соцреализмом, стало быть, и с правящей идеологией. И я пришел к выводу, что такая ситуация возникла в результате жанровой специфики. Поэзия, все-таки, это монолог. Монолог этой властью принимался гораздо легче, чем полифония. А роман, к которому мы приближались, роман - это полифония. И это категорически не воспринималось соцреализмом. Подспудно, подсознательно не воспринималось и отвергалось. Они уже привыкли, что Ахмадулина вот так вот говорит. И это ее голос. Но привыкнуть к роману, где все говорят на разные лады, - это невозможно.
А не ревность ли это? Элементарная. А ревновать - почвы для этого, в общем-то, не было. Юрий Ряшенцев вспоминает:
Василий Аксенов рассказывал: однажды, по каким-то своим литературным делам, он оказался в одной среднеазиатской столице, на аэродроме, где ждал самолета в Москву. В ожидании зашел в ресторан. Ресторан был полон. Официант пристроил его к какому-то столу, за которым царил лейтенант, москвич или выдававший себя за москвича, - в ту пору это вызывало у провинциалов интерес, а не ненависть. Лейтенант, между тостами, увлекал присутствующих эпизодами из жизни своего двора, "в самом центре Москвы, на Стромынке" (!). По его словам, там жили и Евтушенко, и Окуджава, большие алкаши, которых хлебом не корми - дай выпить с автором этих баек.
Аксенов слушал, слушал и наконец не выдержал.
- Что ты все врешь?
За столом затихли, впервые обратив внимание на какого-то подсаженного к ним и при этом так нагло заявившего о себе пассажира. Лейтенант привстал.
- А ты кто сам-то будешь? - поинтересовался он у незнакомца.
Запахло дракой.
- Я сам буду Василий Аксенов.
Долгая пауза. Затем совершенно неожиданно:
- Над чем сейчас работаешь, Вася?
Конфликт погас, едва начавшись. Читатель в советское время - святой персонаж. Его бить никак нельзя!
"Куриный бог" - трогательная вещица, со всеми чертами евтушенковских стихов той же поры: слезная исповедь, безутешная страсть к далекой женщине, любовь к себе (в образе восьмилетней девочки-подруги), надежда на счастье, трепет пред грубой реальностью существования на фоне неправдоподобно прекрасного мира, схваченного острым фотографическим глазом.
"Море темнело и темнело. Облака то судорожно сжимались, то устало вытягивались, то набегали одно на другое, делаясь одним гигантским облаком, то распадались. И внезапно среди этого непрерывного объединения и распада я увидел мужское незнакомое и в то же время очень знакомое лицо с умными страдающими глазами. Это лицо тоже все понимало. Я глядел на него, словно загипнотизированный, вцепившись пальцами в траву, пробивавшуюся из расщелин скалы.
Лицо вдруг исчезло.
Я долго искал его взглядом, и снова из витиеватого движения облаков возникло лицо - на этот раз женское, но с такими же точно глазами.
Оно тоже все понимало.
Потом лицо стало мужским, потом снова женским, но это было одно и то же лицо - лицо великой двуединой человеческой доброты, которая всегда все понимает.
Мне было и страшно, и хорошо.
Это страшно и хорошо еще долго продолжалось во мне и после того, когда вокруг стало настолько темно, что в колышущихся очертаниях облаков ничего невозможно стало различить, даже если что-то и было".
Хорошая проза. Рука поэта.
В рассказе произошло то, что станет навсегда одной из существеннейших характеристик Евтушенко-художника: отсутствие жесткой работы с композиционными акцентами, их сдвиги и смещения, невольные скорее всего. На первый план вышел невинный курортный роман с нимфеткой. Некая помесь Гайдара с Набоковым, в пользу первого.
В подсюжете рассказа - мужнин мордобой возлюбленной героя и подоплека всего этого. Узнаются конкретные прототипы и оного мужа, и любовника жены - известные советские поэты М. Л. и А. М.
Среди стихотворений 1957 года есть "Маша". Прототипу героини, дочери Маргариты Алигер от Александра Фадеева, 13–14 лет, но без особой натяжки эту девочку можно увидеть и в "Курином боге". Такие стихи:
И у меня пересыхает нёбо,
когда, забыв про чей-то взрослый суд,
мальчишеские тоненькие ноги
ее ко мне беспомощно несут…В раздумиях о вечности и смерти,
охваченный надеждой и тоской,
гляжу сквозь твое тоненькое сердце,
как сквозь прозрачный камушек морской.
Реальная Мария Алигер-Энценсбергер покончила с собой в октябре 1991 года после того, как вернулась в Лондон, где она жила, из посещенной ею Москвы августовского путча.
В евтушенковской жизни был еще один отголосок "Куриного бога", страшно кончившийся, но начавшийся так:
На перроне, в нестертых следах Пастернака
оставляя свой след,
ты со мной на прощанье чуть-чуть постояла,
восьмилетний поэт.Я никак не пойму - ну откуда возникла,
из какого дождя,
ты, почти в пустоте сотворенная Ника,
взглядом дождь разведя?("Восьмилетний поэт")
Это будет намного позже (в 1983-м). Евтушенко играл на грани возможного. Ника Турбина. Он сотворил ее почти в пустоте. Она поверила ему, написав позже:
Вы - поводырь,
А я - слепой старик.
Вы - проводник.
Я - еду без билета.
И мой вопрос
Остался без ответа,
И втоптан в землю
Прах друзей моих.
Вы - глас людской.
Я - позабытый стих.
Все кончилось ее гибелью.
Грех - на всех, на нем тоже, и не в последнюю очередь.
Не он начал раскрутку ялтинского вундеркинда, болезненной девочки, в бессонные ночи диктовавшей стихи маме и бабушке. Открыл Нику Юлиан Семенов, отнюдь не поэт. Но это был евтушенковский сюжет, он вошел в игру, написал предисловие к ее первой книжке, вывез Нику на биеннале в Венецию, где она получила главный приз - "Золотого льва", последовало мировое турне, съемка в его фильме "Детский сад", суперпиар СМИ, переезд в Москву, а потом все оборвалось, стихи кончились, начались алкоголь, взросление и безумие, бред заблудившегося ребенка, выходящего с балкона или подоконника в пространство смерти. Каждый раз, летя вниз, она успевала зацепиться - то за дерево, то за тот подоконник.
Ей было 27, лермонтовский возраст, но стихов - давно не было.
Та часть интеллигенции, которую не зовут пред светлы очи государя, перемывает косточки всем участникам государственного перформанса. Лидия Корнеевна Чуковская в "Записках об Анне Ахматовой" прилежно фиксирует то, что происходит при дворе императрицы:
26 января 63
…Сегодня Анна Андреевна плохо слышит. Это бывает с ней - то лучше, то хуже. Сейчас - не из-за гриппа ли? Произнесла следующий монолог.
- Мне кажется, я разгадала загадку Вознесенского. Его бешеного успеха в Париже. Ведь не из-за стихов же! Французы стихов не любят, не то что иностранных - родных, французских. Там стихи печатаются в восьмистах экземплярах. Если успех - еще восемьсот. И вдруг - триумф! Русских, непонятных… Я догадалась. Вознесенский наверное объявил себя искателем новых форм в искусстве - ну, скажем, защитником абстракционистов, как Евтушенко защитник угнетенных. Может быть, и защитник, но не поэт. Эстрадники!
А меня их поэзия - или их эстрада? - как-то не занимает. Конечно, причину успеха интересно было бы исследовать. С социально-исторической точки. На Западе, говорит Анна Андреевна, не понимают по-русски, а стихов вообще не ценят. Пусть так! А в России понимают? По-русски? И ломятся на вечера Вознесенского и Евтушенко… В чем дело?
А в Питере ведь есть и свои поэты гражданской проповеди. Бродский вспоминал, что первым импульсом к его собственному стихописанию стало чтение стихов Владимира Британишского. Молодой читающий Питер знал дословно "Смерть поэта" (1956) Британишского:
Когда страна вступала в свой позор,
как люди входят в воду, - постепенно
(по щиколотку, по колено,
по этих пор…
по пояс, до груди, до самых глаз…),
ты вместе с нами шел,
но ты был выше нас.
Обманутый
своим высоким ростом
(или - своим высоким благородством?),
ты лужицей считал
гнилое море лжи.
Казались так близки
былые рубежи,
знамена -
так свежи!..
Но запах гнилости
в твои ударил ноздри.
Ты ощутил чутьем -
так зрение обо́стри!
И вот в глаза твои,
как в шлюзы,
ворвалась
вся наша будущность,
где кровь
и грязь
и власть -
все эти три - как названные сестры!
Твой выстрел -
словно звук захлопнутых дверей!
Хоть на пороге, но - остановиться,
не жить,
не мучиться проклятьем ясновидца!
Закрой глаза, поэт!
Захлопни их скорей!
Ты заслужил и жизнь и гибель сложную.
Собой ли, временем ли был обманут,
не сжился с ложью -
вымирай как мамонт!
Огромный, обреченный, честный мамонт.
Непоправимо честный.
Неуместный.
Британишский протягивает руку тени Маяковского при помощи Маяковского стиха, что не очень-то свойственно общеленинградской поэтической стилистике. Слышна и нота Слуцкого. Новый поэт в открытую идет на порядок вещей. И такие-то безобразия происходят под боком Большого дома на Литейном. Куда смотрят товарищи? Чего они медлят? Какая-то в державе датской гниль.
Восьмого марта 1963 года Хрущев выступает на кремлевской встрече руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства. Похвалив Евтушенко за хорошее поведение в Париже, он пожурил его за неправильную информацию, данную им западной публике насчет "Бабьего Яра": мол, "его стихотворение принято народом, а критиковали его догматики. Но ведь широко знают, что стихотворение тов. Евтушенко критиковали коммунисты".
Евтушенко запомнилось другое.
"Когда в 1983 году в Георгиевском зале мне вручали Государственную премию за поэму "Мама и нейтронная бомба", которую Главлит (ведомство цензуры. - И. Ф.) безуспешно пытался запретить, я не слышал никаких поздравлений - мои барабанные перепонки, казалось, разрывались от эха улюлюканья, которое сотрясало этот зал в марте 1963 года".
На той встрече волосатый кулак побагровевшего Хрущева вознесся над головой бледного Вознесенского, вросшего в трибуну, речистый лидер поносил Аксенова с Неизвестным, и всем недовольным предлагалось покинуть территорию СССР.
Улюлюканье, о котором говорит Евтушенко, произошло накануне - 7 марта, когда Хрущев, открывая встречу, сымпровизировал: на простом разговорном языке, в присущем ему народном регистре, налаживал контакт с залом в духе нешуточной партийной взыскательности. Он полагал, что это и есть необходимая тональность общения с творцами.
Аксенов вспоминал:
63-й год стал переломным. Вот тогда они впервые нас всех разбросали. И очень успешно. Разбросали, расшвыряли, запугали хрущевскими встречами… И они требовали отречений… Вот тут и началось расслоение…
Вместе с новой женой, Галей, Евтушенко посещает Францию и ФРГ. Встречается с Пабло Пикассо, шансонье Жаком Брелем. Его принимают, помимо прочего, еще и как автора песни "Хотят ли русские войны", только что написанной совместно с Эдуардом Колмановским под непосредственным, можно сказать, руководством Марка Бернеса и в исполнении военного Ансамбля им. Александрова мгновенно облетевшей земной шар.
Однако началось весеннее обострение. В середине марта западногерманский журнал "Штерн" и парижский еженедельник "Экспресс" почти одновременно напечатали евтушенковскую эссеистическую прозу - "Преждевременную автобиографию" (это название и нижеследующие цитаты - результат позднейшей авторской редактуры; в "Экспрессе" публикация называлась "Автобиография рано созревшего человека". - И. Ф.).
Поднялась буря.