Но он и там заварил кашу, хотя и не своими руками.
В газете "Нойес Дойчланд" появилась статья Гюнтера Кертишера "Святая простота, или Философия Евтушенко. Об идеологическом сосуществовании". На родине Маркса автор статьи следует установке, спущенной с самого верха, то есть из Москвы, где утверждали, что при просто мирном сосуществовании двух систем не может быть сосуществования идеологического. "По Евтушенко получается: на одной стороне находятся добрые люди всех государственных систем. Это не имеет ничего общего с марксизмом. Это, вероятно, можно назвать анархизмом".
Можно.
Можно сказать - можно всё. За рубежом на него смотрят как на облеченного некими государственными полномочиями посланца Кремля. Он и сам ощущает нарастание в себе сей державной воли.
"В 1962 году Шагал, которого я посетил в его доме во Франции, сказал, что он хочет умереть на Родине, подарив ей все принадлежавшие ему картины, - лишь бы ему дали скромный домик в родном Витебске. Шагал передал мне свою монографию с таким автографом для Хрущева: "Дорогому Никите Сергеевичу с любовью к нему и нашей Родине". (Первоначально на моих глазах Шагал сделал описку - вместо "к нему" стояло "к небу".) Помощник Хрущева В. С. Лебедев, никогда не слышавший фамилии Шагала, не захотел передать эту книгу Хрущеву. "Евреи, да еще летают…" - раздраженно прокомментировал он репродукцию, где двое влюбленных целовались, паря под потолком".
Двадцать девятого августа 1962 года в СССР приехал Роберт Фрост - по приглашению Хрущева: уровень приглашения соответствовал статусу восьмидесятивосьмилетнего поэта, увенчанного всеми литературными и государственными лаврами США, принимаемого в Белом доме. Мировые и советские СМИ обошел фотоснимок: американского патриарха подпирают с боков Твардовский и Евтушенко. Встреча на вокзале. Символизм по-советски: единение поколений. Кстати, три года назад (в 1959-м) доклад памяти Лермонтова в Колонном зале делал двадцатисемилетний Евтушенко.
Это интересно в свете фростовского самоистолкования: "Я не могу согласиться с теми, кто считает меня символистом, особенно таким, который занимается символизмом предумышленно…<…> Символизм вполне способен закупорить стих и уничтожить его. Символизм может быть так же опасен, как эмболия. Если нужно как-то окрестить мою поэзию, я предпочел бы называть ее эмблематизмом. Живая эмблема явлений - вот предмет моих поисков".
Фрост попросил о встрече с Ахматовой, ему пошли навстречу: классики пообщались 4 сентября. Ахматова вспоминала:
Не у меня же в будке его принимать. Потемкинскую деревню заменила дача академика Алексеева. Не знаю уж, где достали такую скатерть, хрусталь. Меня причесали парадно, нарядили, все мои старались. Потом приехал за мной красавец Рив, молодой американский славист. Привез меня заблаговременно. Там уже все волнуются, суетятся. И я жду, какое это диво прибудет - национальный поэт. И вот приходит старичок. Американский дедушка, но уже такой, знаете, когда дедушка постепенно становится бабушкой. Краснолицый, седенький, бодренький. Сидим мы с ним рядом в плетеных креслах, всякую снедь нам подкладывают, вина подливают. Разговариваем не спеша. А я все думаю: "Вот ты, милый мой, национальный поэт, каждый год твои книги издают, и уж, конечно, нет стихов, написанных "в стол", во всех газетах и журналах тебя славят, в школах учат, президент как почетного гостя принимает. А на меня каких только собак не вешали! В какую грязь не втаптывали! Все было - и нищета, и тюремные очереди, и страх, и стихи, которые только наизусть, и сожженные стихи. И унижение, и горе. И ничего ты этого не знаешь и понять не мог бы, если бы рассказать… Но вот сидим мы рядом, два старичка, в плетеных креслах. И словно бы никакой разницы. И конец нам предстоит один. А может быть, и впрямь разница не так уж велика?"
Ахматова прочла ему "Последнюю розу" с эпиграфом из неизвестного поэта И. Б.: "Вы напишете о нас наискосок".
У Евтушенко с Ахматовой - не сложилось, а однажды был такой случай:
"…на дне рождения вдовы расстрелянного еврейского поэта Маркиша - Фиры я целый вечер сидел рядом с молчаливой, одетой во все черное старухой, пил и болтал пошлости, будучи уверен, что это какая-нибудь провинциальная еврейская родственница. Помню, эта старуха, видимо, не выдержав моей болтовни, встала и ушла.
- О чем вы говорили с Анной Андреевной? Я ведь вас нарочно посадила рядом… - спросила Фира.
- С какой Анной Андреевной? - начиная холодеть и бледнеть, спросил я, все еще не веря тому, что произошло.
- Как с какой? С Ахматовой… - сказала Фира".
У Лидии Корнеевны Чуковской, в знаменитых "Записках об Анне Ахматовой" скрупулезно фиксирующей ее настроения, заметно, что сквозь ахматовские реплики просвечивает озабоченность собственной славой.
И слава лебедем плыла
Сквозь золотистый дым…
Чуковская записывает:
29 октября 1960
29 октября 60 ЛГ опубликовала 4 стихотворения Ахматовой: "Музу" ("Как и жить мне с этой обузой"), "И в памяти черной пошарив, найдешь", "Эпиграмму" и "Тень".
…Мы выпили по бокалу шампанского в честь ЛГ. Да, "Литературной газеты"! Гослит не осмеливается печатать ненапечатанные стихотворения Ахматовой - ну так вот, накося выкуси, они теперь напечатаны.
…Выглядит Анна Андреевна дурно, движется неловко: тучна. Пока сидит - плечи, профиль, серебро волос и рука у щеки - она прекрасна и никакой ей младости не надо, но встает из-за стола по-стариковски, с трудом пробираясь между столом и диваном, большая, широкая.
Стихи имеют успех. Звонил с восторгом Евтушенко и еще кто-то.
1 июля 1961
Я спросила, читала ли она в "Литературной газете" статью Сарнова об Евтушенко и Вознесенском. Она статьи не читала, а о Евтушенко и Вознесенском отозвалась неблагосклонно и как о личностях и как о поэтах.
Я спорить не собираюсь: ни Вознесенского, ни Евтушенко вообще никогда и в глаза не видывала. Стихи Вознесенского не воспринимаю, а в Евтушенко - "в этом теплится что-то". Писать стихи он не умеет, но что-то живое есть… А впрочем, я не вчитывалась.
- Начальство их недолюбливает, - сказала я.
- Вздор! Их посылают на Кубу! И каждый день делают им рекламу в газетах. Так ли у нас поступают с поэтами, когда начальство не жалует их в самом деле!..
Евтушенко напишет в эссе "…И голубь тюремный пусть гулит вдали" (1988):
"Я не стремился познакомиться с Ахматовой - для меня это было так же странно, как оказаться в машине времени, которая перенесла бы меня в дореволюционную Россию. Мне было достаточно нескольких случаев, когда я наблюдал Ахматову издали, без аффектированного благоговения, но с безмерным почтением, как случайно уцелевшую реликвию. Однажды, правда, я не удержался и все-таки позвонил ей, на квартиру Ардову, когда ее публикация в "Литературной газете" потрясла меня такими простыми, волшебными строками о Пушкине:
Кто знает, что такое слава!
Какой ценой купил он право,
Возможность или благодать
Над всем так мудро и лукаво
Шутить, таинственно молчать
И ногу ножкой называть?..
Анна Андреевна охладила своей снисходительной королевской высокомерностью мои неумеренные восторги: "Ну что вы, право, теряете ваше драгоценное время, отрывая себя от ваших столь популярных выступлений и даря внимание старой одинокой женщине…" Что-то в этом роде незлобиво язвительное, а точнее говоря, вежливо уничтожающее. Но я на нее не обиделся - мне было довольно и того, что я говорил с Ахматовой. Георгий Адамович мне впоследствии рассказал, что, когда он спросил в Париже мнение Ахматовой о моих стихах, она слегка поморщилась: "А, это что-то связанное со стадионами…" Тогда Адамович ее попытался смягчить: "Анна Андреевна, ну он же все-таки талантлив…" Королева русской поэзии резко бросила: "Ну если бы совсем не был талантлив, неужели вы думаете, что я бы помнила его имя…"".
Некоторые люди считают, что Евтушенко в разговорах о себе - как бы это сказать - привирает в сторону самопреувеличения. Наверно, не без того, но далеко не всегда. Слово Георгию Адамовичу ("Воспоминания"):
В разговоре я назвал имя Евтушенко. Анна Андреевна не без пренебрежения отозвалась об его эстрадных триумфах. Мне это пренебрежение показалось несправедливым: эстрада эстрадой, но не все же ею исчерпывается! Ахматова слегка пожала плечами, стала возражать и наконец, будто желая прекратить спор, сказала:
- Вы напрасно стараетесь убедить меня, что Евтушенко очень талантлив. Это я знаю сама.
Очень талантлив. Слово сказано. Можно даже сказать, что Евтушенко несколько умерил ахматовскую оценку его таланта.
Двадцать первого октября 1962 года "Правда" печатает "Наследники Сталина". Как и в случае с "Бабьим Яром", эта вещь была подстрахована подушками безопасности, на сей раз так: впереди - перевод с таджикского Мирсаида Миршакара "Программа нашей партии ясна", а с тылу - "Винтик" Ярослава Смелякова. Со смеляковской выстраданной вещью редакции не стоило бы так цинично поступать.
Год назад, в ночь на 31 октября, сталинский гроб вынесли из мавзолея.
"В 1962 году, после выноса тела Сталина из мавзолея, я написал стихотворение "Наследники Сталина". Напечатать его было почти безнадежно. Когда я показал его Твардовскому, он сказал с мрачноватой иронией: "Спрячьте-ка лучше вашу антисоветчину в дальний ящик стола и никому не показывайте…"
…Я работал на Кубе вместе с Калатозовым и Урусевским, когда разразился Карибский кризис. Прилетевший для переговоров с Фиделем Микоян на официальном приеме вынул из кармана привезенную им свежую "Правду":
- Вот как меняются времена, товарищ Фидель. Раньше бы за такие стихи этого молодого поэта посадили бы…
Это было мое стихотворение "Наследники Сталина", напечатанное ровно за день до Карибского кризиса".
Безмолвствовал мрамор.
Безмолвно мерцало стекло.
Безмолвно стоял караул,
на ветру бронзовея.
А гроб чуть дымился.
Дыханье из гроба текло,
когда выносили его
из дверей Мавзолея.
Гроб медленно плыл,
задевая краями штыки.
Он тоже безмолвным был -
тоже!
но грозно безмолвным.
Угрюмо сжимая набальзамированные кулаки,
в нем к щели глазами приник
человек, притворившийся мертвым.
Хотел он запомнить
всех тех, кто его выносил, -
рязанских и курских молоденьких новобранцев,
чтоб как-нибудь после набраться для вылазки сил,
и встать из земли,
и до них, неразумных, добраться.
Он что-то задумал.
Он лишь отдохнуть прикорнул.
И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою:
удвоить,
утроить у этой плиты караул,
чтоб Сталин не встал
и со Сталиным - прошлое.
Мы сеяли честно.
Мы честно варили металл,
и честно шагали мы,
строясь в солдатские цепи.
А он нас боялся.
Он, верящий в цель, не считал,
что средства должны быть достойными цели.
Он был дальновиден.
В законах борьбы умудрен,
наследников многих
на шаре земном он оставил.
Мне чудится -
будто поставлен в гробу телефон.
Энверу Ходжа
сообщает свои указания Сталин.
Куда еще тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не умер.
Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли
из Мавзолея
его.
Но как из наследников Сталина
Сталина вынести?
Иные наследники розы в отставке стригут,
но втайне считают,
что временна эта отставка.
Иные
и Сталина даже ругают с трибун,
а сами
ночами
тоскуют о времени старом.
Наследников Сталина,
видно, сегодня, не зря
хватают инфаркты.
Им, бывшим когда-то опорами,
не нравится время,
в котором пусты лагеря,
а залы,
где слушают люди стихи,
переполнены.
Велела не быть успокоенным Родина мне.
Пусть мне говорят: "Успокойся!" -
спокойным я быть не сумею.
Покуда наследники Сталина живы еще на земле,
мне будет казаться,
что Сталин - еще в Мавзолее.
Стихи пафосно юношеские, далекие от совершенства, риторика в духе лермонтовской оды-инвективы "Смерть поэта", - да, и в 30 лет Евтушенко оставался юношей. Но образ телефонирующего упыря вытесан мощно.
Разразились шум и ярость в параметрах Вселенной.
Сюжет появления "Наследников" в печати довольно конспирологичен. Евтушенко передал стихотворение помощнику Хрущева В. Лебедеву, тот потребовал некоторой правки, на которую автор пошел, после чего Лебедев, на выезде в Абхазию, вовремя показал текст шефу - и "Наследники" полетели на военном самолете в Москву и приземлились на странице "Правды".
Первые последствия - самые смешные: группа партийных товарищей, не ведая об абхазской подробности, написала Хрущеву жалобу на главреда "Правды" П. Сатюкова (благородная седина, хороший костюм, галстук-бабочка), на предмет сомнительной публикации.
Так или иначе, ходил апокриф - Хрущев на цековском сборище сказал:
- Если Солженицын и Евтушенко - антисоветчина, то я - антисоветчик.
Время уплотнилось, события нарастают. В "Новом мире" (1962. № 11) напечатана повесть Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Эхо публикации было беспримерным.
В декабре 1962 года Евтушенко знакомится в Доме приемов с Хрущевым и Солженицыным.
"…в правительственном Доме приемов я видел, как познакомились два героя двадцатого века.
Первый из них был Хрущев и второй - Солженицын.
Это произошло на мраморной лестнице, застеленной красным ковром, похожим на подобострастный вариант красного знамени, распростершегося под мокасинами фирмы "Балли" с прорисовывавшимися сквозь их нежную перчаточную кожу подагрическими буграми ног членов Политбюро.
- Никита Сергеевич, это тот самый Солженицын… - сиял от гордости хрущевский помощник Лебедев, как будто он сам носил писателя девять месяцев в своем материнском лоне и самолично родил его на свет Божий. Ни отцом, ни матерью Солженицына на самом деле он не был, тем не менее сыграл роль повивальной бабки в судьбе его первой повести "Один день Ивана Денисовича".
Я уловил, что Хрущев, пожимая руку Солженицыну, вглядывался в его лицо с некоторой опаской.
Солженицын, против моих ожиданий, вел себя с Хрущевым вовсе не как барачный гордец-одиночка с лагерным начальником.
- Спасибо, Никита Сергеевич, от имени всех реабилитированных… - сказал он торопливо, как будто боясь, что ему не дадут говорить.
- Ну, ну, это ведь не моя заслуга, а всей партии… - с трудно дававшейся ему скромностью пожал плечами Хрущев, на самом деле так и маслясь от удовольствия. Он полуобнял Солженицына и повел его по лестнице вверх, показывая всем это "полуобъятие" как якобы символ братания власти и свободомыслящей интеллигенции".
Сделаем отступление, вот именно лирическое. Ровно в то же время другой поэт высказался о том, что тревожит всех.
Так мстят разоблаченные кумиры.
…Еще толпясь, еще благоговея,
курсанты, и они же конвоиры,
державный прах несли из мавзолея.Тяжелый прах! Ломала строй охрана.
Карболкой пахла ссыльная могила.
Как говорили некогда, тирана
земля не носит. А земля носила!В последний путь шагал он к свежей яме,
шагал, как ходят в гости на погосте,
шагал вперед ногами - сапогами,
надетыми на две берцовых кости.А город спал, не зная, что в закладе
держало время камень за душою.
И опустили. И на циферблате
сомкнулись стрелки - малая с большою.Так замыкался круг: и день вчерашний,
и завтрашний. И поминальным громом
куранты били с полунощной башни -
над городом, над площадью, над гробом…
Олег Чухонцев.
Он был моложе на шесть лет, по-другому понимал роль поэта, заранее уйдя в тень, вне света юпитеров. Возможно, это было полемикой с автором "Наследников Сталина".
Есть как минимум два типа литературного поведения поэта - евтушенковский и чухонцевский. Сопоставление обоих стихотворений свидетельствует о том, что одно не исключает другого.
Дуумвират Евтушенко - Вознесенский выделился из группы, достаточно стойкой в глазах критики, да и самих поэтов, относящихся и не относящихся к этой группе: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина, Окуджава. Последнее имя еще колебалось, мерцало, не устоялось.
Двадцатичетырехлетний Чухонцев поднимается на статью, чуть не манифестационную (Юность. 1962. № 12). Он рисует - статья называлась громко: "Это мы!" - несколько иную конфигурацию:
Лет пять-шесть назад еще могли объединять Евтушенко, Рождественского, Ахмадулину, Панкратова в отдельное поэтическое направление. Сегодня такое объединение было бы смешно. Квартет распался. Выиграла от этого поэзия? Безусловно.
Чухонцев был одним из консультантов (их было четверо) в отделе поэзии "Юности". Бок о бок с ним в той же должности трудился Юрий Ряшенцев. На его памяти это было так:
Трудно представить себе популярность журнала "Юность" в шестидесятые - семидесятые годы. Мы получали, в среднем, двести писем в день только в отдел поэзии. Ни Маяковский, ни Симонов не имели такой почты. Каждое десятое письмо было Евгению Евтушенко или Андрею Вознесенскому.
В своей статье Чухонцев неназойливо упирает на творческую независимость. Образец Чухонцева - Леонид Мартынов. Аналогию этому единственному, отдельному пути Чухонцев видит в новых лицах - в Фазиле Искандере, Науме Коржавине, Леониде Завальнюке. Незаметно для себя Чухонцев мысленно создал другую группу.
Причина была. Поистине массовый наплыв поэтической молодежи, который надо было хоть как-то структурировать. Евтушенко неумолимо вырвался вперед, с него и начинали. Место Ю. Панкратова в том пресловутом списке мог занять то В. Цыбин, то С. Поликарпов, то еще кто-то, но впереди был все равно он, Евтушенко. Все ругатели сошлись на евтушенковском "Нигилисте", вещице не ахти какой, но содержащей портретный эскиз нового героя времени:
Носил он брюки узкие,
читал Хемингуэя.
"Вкусы, брат, нерусские…" -
внушал отец мрачнея.Спорил он горласто,
споров не пугался.
Низвергал Герасимова,
утверждал Пикассо.
И так далее, то есть парень был почти плохой, не совсем наш, но случилось так, что он погиб, товарища спасая. Ревнителям советского образа жизни такой типаж не понравился, его создатель - тоже. Мнилась апологетика нигилизма.
Евтушенко и сам испытывает к новому герою чувство неоднородное, можно сказать - классовое, что-то такое зиминско-марьинорощинское, еще с послевоенных времен, с конца сороковых - начала пятидесятых, когда в Москве начали появляться первые богатые дети.