(Перевод С. Лосева.)
Через несколько недель после шумного выхода в свет "Жизни" воистину неистощимый Мопассан публикует "Рассказы вальдшнепа". Несмотря на разнообразие сюжетов, которых он касается в этом сборнике, главное, что их объединяет, – нормандский колорит. Вот как он сам характеризует свое творение в статье, предназначенной в качестве рекламы для владельцев книжных магазинов: "Что особенно отличает это последнее сочинение автора "Заведения Телье" и "Жизни", так это веселость и забавная ирония. Первый рассказ в этой книге – "Эта свинья Морен" – достоин был бы занять место рядом с "Пышкой". Новеллы, которые следуют за ним, являют собою все самые различные образчики насмешливого юмора писателя. Только две-три из них привносят в ансамбль драматическую ноту". Эта "мольба" адресована издателям Рувейру и Блонду. Триумф, как водится, не заставил себя ждать. Но Мопассан уже засел за другие новеллы и хроники. В этом году он опубликует их около семидесяти. Среди этих текстов – предисловия к "Тем, кто осмеливаются" Рене Майзеруа, "Девушке для девушки" Жюля Герена и "Стрелкам из пистолета" барона де Во и некрологи памяти Ивана Тургенева, скончавшегося в Буживале 3 сентября 1883 года. "Он был невероятно наивен, этот гениальный романист, странствовавший по свету, знавший всех великих людей своего столетия, прочитал все, что только мог прочитать человек, и который разговаривал на всех языках Европы как на своем родном. Он был простым, добрым и правым с избытком, любезный как личность и преданный умершим и живым друзьям". Эта смерть, последовавшая вскоре за уходом Флобера, явилась тем более тяжелым ударом для Мопассана, что "добрый москвитянин" был горячим пропагандистом его творчества в России. Таинственное родство душ связывало автора "Пышки" с этим иноплеменным писателем, который сам был блестящим мастером новеллы. И тот и другой питали вкус к сжатому повествованию, к разоблачительным деталям, а порою к инфильтрации фантастического начала в описание повседневного бытия.
По правде говоря, Ги был несколько удивлен, что его специфически французские книги обрели такой успех на родине Тургенева и Толстого. Как нам представляется, объяснение этому явлению следует искать в особом характере гения автора. Русские читатели превыше всего ценят в рассказчике естественность, правду и живую теплоту повествования. Зато не питают доверия к слишком витиеватым, слишком мудреным сочинениям, которые, может быть, и дают пищу для ума, но нисколько не трогают сердце. Они более жаждут испытать волнение, нежели предаться интеллектуальной игре. Мопассан, наименее склонный к мудрствованию среди французских писателей, говорит с ними простым и веселым языком. Читая его, они не размышляют, не возвышаются до философских размышлений, но чувствуют магию земли, магию плоти, и эта глубокая сопричастность вызывает их сочувствие и восхищение.
Продажи за границей укрепили в Мопассане мысль, что его творчество приобрело международное значение. Денежки текли сразу из многих источников, и благодаря этому он получил возможность оказывать большую помощь матери – этой неисправимой мотовке явно недоставало тех пяти тысяч франков дохода, которыми она располагала; вялому и бесхарактерному брату Эрве, который тщетно пытался найти занятие себе по душе; наконец, приятелям, не столь удачливым, как он. Но ему хотелось повысить и свое качество жизни, в частности, обзавестись камердинером. 1 ноября 1883 года. Мопассан принял у себя кандидата на столь почетную должность – бельгийца Франсуа Тассара, которого рекомендовал ему портной. Это был молодой человек приятной наружности, с открытым лицом, плоскими бакенбардами и значительным достоинством в поведении. Когда писатель стал настаивать на том, чтобы камердинер облачился в ливрею, тот отказался. Мопассан поначалу заколебался, стоит ли брать такого упрямца на службу, но тот напомнил ему, что несколько лет назад ему случилось прислуживать Флоберу в доме одних знакомых по улице Мурильо, и даже уточнил, что хозяйка дома повелела ему подносить этому высокому гостю блюда прежде, чем дамам. Взволнованный этой подробностью, Ги отступился от своего требования о ливрее и тут же, не сходя с места, пригласил Тассара на службу. И не пожалел о том. С самого первого дня Франсуа Тассар выказывал своему хозяину бесконечную преданность – лелеял его, заботился о нем, удерживал в памяти его самые незначительные слова. Он преклонялся перед своим хозяином и отнюдь не был случайным свидетелем жизни великого писателя. Правда, ему не очень-то понравилась та перевернутая рыбачья шхуна, в которой для него было оборудовано жилище. "Острый запах, аромат елки и гудрона, подступал к горлу, – писал он. – Моя комната была похожа на огромный гроб, подновленный для большого путешествия. Я лежал, но спать не мог… На следующий день мой хозяин спросил меня, уютно ли мне было в этой посудине. Я поблагодарил его за внимание. Он рассказал мне, каких трудов ему стоило заполучить ее – на эту калошу претендовали все окрестные виллы, чтобы устроить в ней комнаты для друзей".
С первыми холодами Мопассан и Тассар вернулись в Париж. В городе Ги возвратился к привычной жизни – работе и выходам в свет. Следует думать, он время от времени встречался с отцом, но теперь он испытывал к нему лишь неясное чувство нежности и сострадание, окрашенное оттенком презрения. Бойкий Гюстав неплохо зарабатывает на жизнь в конторе Штольца. В часы досуга занимается живописью, выписывая по преимуществу пейзажи и даже выставляясь от случая к случаю в Салоне французских художников. Тем не менее жалуется на жизнь и считает, что старший сын совсем забросил его. "Увы! У моего бедного Ги совсем нет чувства семьи! – скажет он. – Помимо матери, имевшей на него безмерное влияние, семья мало что значила для него". Точно так же Ги мало интересуется своим братом Эрве, которого считает пустоцветом. Истинные услады молодой модный романист ищет вне круга своих ближних. Искусственная атмосфера салонов становится для него ненавистным, но незаменимым наркотиком. Светские женщины, комплименты которых он ценит, притягивают и раздражают его. "Что правда, то правда, они обладают разумом, но – разумом шаблонным, подобным рисовому пирогу с кремом. Разумом своим они обязаны образованию, полученному в Сакре-Кёр. Постоянно все те же фразы из одних и тех же слов. Это – рис. Затем к ним добавляются банальности, почерпнутые в свете. Это – крем". (Процитировано Франсуа Тассаром. – Прим. авт.)
С этими "говорящими куклами" Ги держится по большей части молчаливо, натянуто и без доверия. Ему недостает мысли на каждую остроту отвечать остротой. И он постоянно испытывает боязнь, как бы над ним не стали смеяться. "Рассматривая его вблизи, я нахожу, что он очень похож на своих крестьян, – замечает Жорж де Порто-Риш. – Он мне кажется, подобно им, разом мизантропом – и балагуром, терпеливым – и себе на уме, мечтательным, вопреки самому себе, – и распутным…" И далее: "Постоянная забота Ги де Мопассана – как бы не оказаться одураченным… Он ходит с револьвером наготове… Женщины доискиваются его, льстят ему… Все же у Ги де Мопассана не защемит сердце. Иные эмоции не в его власти; он немощен с точки зрения морали". Тэн называет Мопассана "печальным быком". А Гонкур видит в нем "образ и тип молодого нормандского барышника (maquignon)". Разочаровавшись в светских женщинах, он столь же разочаровывается и в собратьях по перу. Писательские попойки его более не забавляют. Он зевает у Золя, у Гонкуров, в ресторане, в кафе; даже работа порою кажется ему никчемной. "Две трети своего времени провожу, скучая безмерно, – пишет он Марии Башкирцевой в апреле 1884 года. – Последнюю треть заполняю тем, что пишу строки, которые продаю возможно дороже, приходя в то же время в отчаяние от необходимости заниматься этим ужасным ремеслом… Я не способен любить по-настоящему свое искусство… Я не могу заставить себя не презирать мысль, поскольку она ничтожна, и форму, поскольку она несовершенна". И признается: "Я – промышленник от словесности" (Je suis un industriel des lettres).
Чтобы освежить впечатления и обновить мысли, Ги решает сменить квартиру и обосноваться по адресу: рю Моншанен, 10, на первом этаже особняка, построенного его кузеном Луи ле Пуатевеном. Но работы по обустройству затянулись. Ги отправляется на Лазурный берег. Но нигде не может отдохнуть душою. Согласившись написать предисловие к переписке Флобера и Жорж Санд, он задает себе вопрос, стоит ли патронировать эту нескромную корреспонденцию. Зато с пиететом готовит к изданию Полное собрание сочинений Флобера у издателя Кантена. Склонившись над объемистой папкой с примечаниями к "Бувару и Пекюше", он придирчиво разбирал их слово за словом, не позволяя себе ни малейшей критики. "Там у него было все, – расскажет Анри Ружон. – Остроты, каламбуры, проблески мысли, пошлости, шалости, даже раздумья… Это было нечто импозантное и вместе с тем ребяческое. Мопассан бывал растроган при виде таких заголовков, как "Ахинея государственных мужей", сопровождавших компактные досье. Он смеялся в голос над листком почтовой бумаги, синего цвета в клеточку, предназначенной для крестьянских писем, на которой Флобер записал своим четким изящным почерком следующее замечание: "Вещи, которые отупляют меня: железные перья, непромокаемые плащи, Абд-эль-Кадер". Мопассан невероятно высоко ценил этот автограф".
Пребывая в Каннах, он нечаянно устроил пожар в своем номере. В огне погиб экземпляр сборника стихов с важными правками, приготовленный к переизданию. Не знак ли судьбы? Поэзия для него осталась в прошлом. "Довольно рифм", – решил он. Отныне он посвящает себя только прозе. Он рожден для того, чтобы сделать своей темой повседневность, грубую правду, мужское отчаяние. Кстати сказать, у него в портфеле уже лежал новый, практически готовый роман. "Вы спрашиваете, какие у меня новости? – пишет он издателю Виктору Авару. – Они не блестящи. Глаза мои с каждым днем все хуже и хуже. Это происходит, я думаю, потому, что я в высшей степени переутомил их работой… Я завершил "Милого друга". Остается только перечитать и нанести последние штрихи на две последних главы. Через шесть дней работа будет полностью завершена" (письмо от 21 февраля 1885 г.).
Глава 11
"Милый друг"
В Каннах Мопассан наслаждается ласковым климатом и с опустошительной иронией судит окружающее его высшее общество. Во всех этих элегантных и самодовольных фигурах он видит потенциальных героев романа. И в самом деле, вскоре его снова посещает вдохновение; если прежде источником его была сельская и буржуазная жизнь, то теперь писатель присматривается к обществу, привилегированному по рождению и состоянию. Где найдешь лучшее место для наблюдения, нежели этот модный курорт, привлекающий сливки аристократии и финансовых воротил? "Ги де Мопассан признался мне, что Канны для него – целый муравейник для завязывания отношений (une fourmilière des renseigne– ments) – замечает Эдмон де Гонкур. (Дневник, 24 декабря 1884 г.) – Тут зимуют и семейство Люинь, и княгиня де Саган, и семья герцогов Орлеанских; тут с куда большей легкостью достигается близость отношений (l’intimité), здесь люди открывают душу куда скорее и куда легче, нежели в Париже. И он вполне справедливо и умно дал мне понять, что именно здесь он находит типажи мужчин и женщин для романов, которые хочет сочинить о свете, о парижском обществе и его любовных затеях".
В эту среду распутства, праздности и самодовольства Мопассан втерся, точно шпион. Он любезничает с гранд-дамами, которые относятся к нему со снисхождением, и в душе клянется отомстить им, выведя на страницах разоблачительной книги. Он жаждал бы затащить их всех к себе в постель, чтобы поизгаляться над ними, – и вместе с тем ему до смешного льстило, когда какая-нибудь из них оказывала ему милость, удостаивая комплиментом. Он, привыкший к девушкам из народа и putains, порою испытывал стремление шокировать этих образчиков высокопоставленности каким-нибудь вульгарным фарсом. Как-то раз графиня Потоцкая прислала ему шутки ради шесть напарфюмированных кукол. Он же послал ей их обратно, набив животы тряпками, давая понять, что обрюхатил их в рекордный срок. К посылке прилагалась собственноручно написанная им записка: "ВСЕХ ЗА ОДНУ НОЧЬ". Потом забеспокоился, не допустил ли перегиб; но бойкую графиню так легко не шокируешь. Ободрившись, он пишет графине: "Спасибо, что не вызвали меня для объяснений по поводу кукол. Я и так сокрушаюсь". В том же письме он сетует на высшее общество, в котором вращается: "Что я делаю? Скучаю. Скучаю беспрерывно. Все досаждает мне: и люди, которых я вижу, и однообразные события, следующие чередою. В обществе, которое называется элегантным, мало мысли, мало ума, мало чего бы то ни было. Звучного имени и звонкой монеты недостаточно. Этот народец производит впечатление отвратительной живописи в блестящем обрамлении… Когда приглядываешься к всеобщему избирательному праву и людям, которых оно нам дает, руки чешутся расстрелять народ картечью да отправить на гильотину его представителей. Но когда присматриваешься к вельможам, которые могли бы нами управлять, то становишься попросту анархистом… О! Я никогда не стану придворным. Знаете ли, какое странное чувство вызывают во мне пэры? Чувство безмерной гордости, дотоле мне совершенно неведомое. Мне кажется, что я – Принц и разговариваю с совсем маленькими детьми, которые еще ничему не учились, кроме Священной истории".
Отхлестав таким образом дворянство по щекам, Ги адресует корреспондентке (между прочим, тоже с голубой кровью в жилах) едва скрываемое признание в любви: "Но я думаю о других персонах, с которыми люблю беседовать. Знаете ли вы одну из таковых? Она не питает неизбежного пиетета перед СИЛЬНЫМИ МИРА СЕГО (стиль-то каков!), она откровенна в своих мыслях (по крайней мере, я так полагаю), в своих мнениях и своих неприязнях. Не потому ли я так часто размышляю о ней? Ее мышление производит на меня впечатление порывистой, непосредственной и соблазнительной искренности. От него можно ожидать сюрпризов; он полон неожиданностей и необычного очарования". И заканчивает: "Прошу принять от меня, Мадам, все, что во мне может оказаться приятным для Вас" (Канны, 13 марта 1889 г.).
Адресатка этих галантных строчек – графиня Эммануэла Потоцкая, урожденная княгиня Пиньятелли ди Чергариа, супруга графа Николая Потоцкого, атташе при австро-венгерском посольстве. По правде говоря, супруги давно не жили вместе – Николая, в содержанках у которого была Эмильенн д’Алансон, нисколько не волновали свидания с женою. Эммануэла содержала в своем особняке по адресу: авеню де Фридлянд, 27, истинно парижский салон, где принимала художников, музыкантов, литераторов, врачей, аристократов, польских эмигрантов и чаровала сонмы поклонников своею красотою, дамскими капризами и вольностью манер. Темпераментная, взбалмошная, пристрастная к наркотическим зельям и блистательная, она покорила Мопассана; ухаживая за нею, он чувствовал себя попеременно то кошкой, то мышью. Он послал красавице старинный веер, написав на нем два четверостишия:
Où sont mes goûts de naguère?
On me disait libertin!
Aujourd’hui jе n’ai plus guère
Que les soifts de sacristain…
J’ai cru… N’ai-je point rêve?
Oui, j’ai cru… Dieu me pardonne!
En bredouillant mes "Ave"
Que c’était vous la Madone.
("Куда же теперь делись мои привычки? Меня величали распутником, а нынче желанья мои, что у церковного ризничего! Я поверил… Иль это только приснилось мне? Да, я поверил. Господь меня прости, что это Вы – Мадонна, и произношу мои "Ave", как в бреду…")