20 февраля 1807 года он набрасывает по-французски "Mon portrait phisique et moral" - литературный автопортрет или, вернее, зарисовку, в которой явственно видно желание, пусть и замаскированное шутливостью, познать себя и свое назначение в жизни. "У меня маленькие и серые глаза, вздернутый нос… Как бы в вознаграждение за маленький размер этих двух частей моего лица мой рот, щеки и уши очень велики. Что касается до остального тела, то я - ни Эзоп, ни Аполлон Бельведерский!.. У меня чувствительное сердце, и я благодарю за это Всевышнего! Потому что, мне кажется, лишь благодаря ему я совершенно счастлив… У меня воображение горячее, быстро воспламеняющееся, восторженное, никогда не остающееся спокойным… Я очень люблю изучение некоторых предметов, в особенности поэзии. Я не стараюсь отгадать, подлинное ли я дитя муз или только выкидыш, - как бы то ни было, я сочиняю стихи… Я не глуп - но мой ум часто очень забавен. Иногда я хочу сойти за философа, но лишь подумаю, что эта философия не увеличит моего счастья, скорее наоборот, - я посылаю ее к черту".
Растет гора исписанных черновиков на его столе. Он читает русские стихи - Карамзина, Дмитриева, князя Шаликова. И пишет свои - русские и французские. Все это было пока не очень серьезно. Но что значит - заниматься поэзией всерьез? И разве всерьез писали свои стихи любимые им легкомысленные французы? Профессии такой - поэт - не существовало. Профессионально, то есть за деньги, литературой занимались бедные, незнатные люди, вот как Мерзляков. А подлинная поэзия - это не профессия, а призвание… Ею нельзя торговать. Ей можно предаваться, как корабль предается морю.,. Да и как не предаваться ей, когда в отцовском доме все дышит стихами, творчеством… За стеной работает Карамзин. Некогда приятный собеседник, светский человек, Николай Михайлович с головой ушел в свой труд и совершенно разучился говорить о чем-либо, кроме древности. "История" двигалась понемногу вперед. Зимой и осенью Карамзин трудился в Москве, а на лето уезжал в Остафьево. Каждый день, "во всякое время года и во всякую погоду", до трех часов пополудни сидел Карамзин над летописями в своем остафьевском кабинете на втором этаже. Когда много лет спустя историк Михаил Погодин спросил у Вяземского, как был оборудован этот кабинет, князь коротко ответил: "Никак". Это была правда - обстановку проще трудно себе представить. Беленые стены, горы книг на полу, стол, сколоченный из сосновых досок, пюпитр, на котором Николай Михайлович разворачивал древние свитки… Нередко во время его работы сидела в комнате за шитьем жена Карамзина, играли дети, а сам Вяземский в углу шелестел страницами Шиллера или Шекспира. И сейчас эта комната в Остафьеве называется Карамзинской.
Распорядок дня Николая Михайловича, его размеренный быт запомнились Вяземскому навсегда: "Карамзин был очень воздержан в еде и питии… Он вставал довольно рано, натощак ходил гулять пешком или ездил верхом… Возвратясь, выпивал он две чашки кофе, за ними выкуривал трубку табаку (кажется, обыкновенного кнастера) и садился вплоть до обеда за работу, которая для него была также пища насущная и духовная и насущный хлеб. За обедом начинал он с вареного риса, которого тарелка стояла всегда у прибора его, и часто смешивал он рис с супом. За обедом выпивал рюмку портвейна и стакан пива… Вечером, около 12-ти часов, съедал он непременно два печеные яблока. Весь этот порядок соблюдался строго и нерушимо, и преимущественно с гигиеническою целью: он берег здоровье свое и наблюдал за ним не из одного опасения болезней и страданий, а как за орудием, необходимым для беспрепятственного и свободного труда".
Вторую половину дня Карамзин тратил на чтение, прогулки, беседы с друзьями. Находил время поговорить и с Петром. Вяземский чувствовал, что этот человек будет для него кем-то особенным… может быть, станет даже важнее отца. Отец чувствует себя все хуже, часто кашляет, хотя и старается это скрыть. Он стал приветливее и ласковее с сыном, но почти не сетует на его рассеяние, не интересуется стихами… Совсем иное дело Карамзин. Ему хотелось подражать, хотелось быть таким же, как он, - независимым, спокойным, посвятившим себя семье и труду… Нельзя сказать, что Карамзин целенаправленно воспитывал своего юного родственника. Но самая жизнь рядом с Карамзиным была для Вяземского лучшим воспитанием.
- Вы пишете стихи; это хорошо, - говорил ему Николай Михайлович. - Но берегитесь; путь сочинителя труден. Нет ничего жальче и смешнее худого писачки и рифмоплета…
Уроки Карамзина запомнились Вяземскому на всю жизнь и отразились в письме костромской поэтессе А.И. Готовцевой, написанном в декабре 1829 года. Собственно, это не частное письмо, а краткое изложение творческого кредо Вяземского. В наставлениях, которые князь дает начинающей писательнице, явственно слышен карамзинский голос: "Пишите более и передавайте стихам своим как можно вернее и полнее впечатления, чувства и мысли свои. Пишите о том, что у вас в глазах, на уме и на сердце. Не пишите стихов на общие задачи. Это дело поэтов-ремесленников. Пускай написанное вами будет разрешением собственных, сокровенных задач. Тогда стихи ваши будут иметь жизнь, образ, теплоту, свежесть". Тень Карамзина прямо-таки витает над этим небольшим эссе Вяземского - он советует поэтессе чаще читать "Академический словарь" ("этот способ был мне присоветован Карамзиным"), упражняться в переводах, используя изданный Карамзиным "Пантеон иностранных авторов", переводить уже переведенные Карамзиным тексты и потом сверять свой вариант с работой мастера… Нет сомнения, что сам Вяземский в юности прошел через все перечисленные им экзерсисы.
Если его сходство с отцом, Андреем Ивановичем, можно проследить только на, так сказать, генетическом уровне, то уроки Карамзина юный князь воспринимал уже вполне сознательно - и во многом взял его судьбу за образец своей собственной. Именно пример Карамзина (и Жуковского) поможет Вяземскому прожить достойную, исполненную благородства жизнь. Как и Карамзин, Вяземский попробует себя во множестве литературных жанров - в поэзии, прозе, переводе, историческом труде. Он тоже будет издавать один из популярнейших журналов своего времени и тоже напишет "коронационную" оду (Карамзин - Александру I, Вяземский - Александру II). Как и Карамзин, в юности князь будет шокировать московское общество эксцентричными нарядами, а в старости прослывет другом и советчиком императора. Наконец, скрытые "цитаты" из жизни Карамзина рассыпаны по биографии Вяземского более чем щедро. Это и ранняя отставка, и заграничное путешествие 1838-1839 годов - его маршрут почти в точности повторяет маршрут карамзинского странствия конца 1780-х, а в Париже князь, конечно же, садится за письма - свои "письма русского путешественника"… С этой карамзинской книгой он не расставался и в поздних поездках своих по Европе. Да и в сущих мелочах Вяземский иногда вольно или невольно копировал учителя. Например, проезжая в 1820 году Ригу, князь Петр Андреевич крепко зажмуривается - якобы из-за раздражения и утомленности плохой дорогой… На самом же деле это точная поведенческая цитата из Карамзина, тридцать лет тому следовавшего тем же маршрутом: "Бедную Лифляндию он (Карамзин. - В. Б.) третирует до последней степени, - сообщал знакомый "русского путешественника". - Ее надо проехать, говорит он, зажмурив глаза"… Фраза Учителя запоминается Вяземским - и в нужный момент "приводится в действие".
Нередко к Карамзину приезжали гости. Являлся довольно известный поэт Василий Львович Пушкин, забавный, маленький, с брюшком, но, невзирая на смешную внешность, любезный, добрый и образованный. Он был воинствующим поклонником Карамзина и яростным защитником его от нападок. А чаще всех появлялся важный, холодноватый Иван Иванович Дмитриев - старинный друг и земляк Карамзина, дальний его родственник и "брат по Аполлону". Дружили они настолько, что Дмитриев, услыхав про поэтическую книгу Карамзина "Мои безделки", вскоре выпустил "И мои безделки". Перед Дмитриевым Вяземский тоже благоговел - он считался самым знаменитым русским баснописцем, очень ценились также его сатиры, а песня "Стонет сизый голубочек…" стала народной… Где-то в глубине души Вяземский признавался себе, что остроумные, суховатые и умелые стихи Дмитриева нравятся ему даже больше меланхоличных безрифменных песен Карамзина… Дмитриев охотно откликался на восторги юного князя, оживлялся лицом, рассказывал массу любопытного. Холодность его во многом была напускная. Когда Вяземский с Дмитриевым начали переписку, Иван Иванович даже пенял князю за излишнюю церемонность его посланий и призывал быть попроще. Сразу, в отличие от Карамзина, одобрил он и поэтические труды Вяземского, читал его с удовольствием и всегда хвалил, часто даже перехваливая.
Они гуляли по парку втроем - Карамзин, Дмитриев, Вяземский. Юный князь немного отставал от друзей, уважая их возраст и желание поболтать по душам. Он смотрел на смеющихся поэтов, на полукруглое окно Карамзинской комнаты… Здесь творилась История.
* * *
20 апреля 1807 года в возрасте пятидесяти трех лет умер князь Андрей Иванович. Накануне он в присутствии друзей, князя Я.И. Лобанова-Ростовского и Н, С. Мордвинова, продиктовал завещание. "В твердой также надежде на дружбу и снисходительность Николая Михайловича Карамзина, - говорилось в последнем, 6-м пункте, - и что он в полной мере уважит, сим изъявлением моей к нему доверенности, основанной на достоверной известности о его просвещении, честности и благонравии, передаю ему драгоценнейшее для сердца моего право вместо меня пещись о воспитании сына моего, руководствовать к приобретению нужных для него познаний и до совершенного возраста его быть ему во всех случаях наставником и путеводителем. Заклинаю при том сына моего родительскою моею властию, чтоб он ему был столькоже послушен, как бы и мне самому". В незавершенном стихотворении "Деревня" Вяземский так вспоминал об этом:
Родитель, на одре болезни роковой
Тебе вверял меня хладеющей рукой
И мыслью отдыхал в страданиях недуга,
Что сын его найдет в тебе отца и друга.
О, как исполнил ты сей дружества завет!
Ты юности моей взлелеял сирый цвет!
О, мой второй отец! Любовью, делом, словом
Ты мне был отческим примером и покровом…
В завещании Петру были отписаны большие поместья - знаменитое своим ювелирным промыслом село Красное-на-Волге Кинешемского уезда Костромской губернии (907 крепостных душ), Матово Be невского уезда Тульской губернии (105 душ), Житнево Бронницкого уезда Московской губернии (8 душ), Остафьево (162 души) с домом и суконной фабрикой и московский дом в Малом Знаменском переулке. Екатерина Вяземская унаследовала большое тверское село Спасское (1204 души), а Екатерина Карамзина - восемь нижегородских деревень с 800 крепостными душами. Опекунами над поместьями назначались князь А.П. Оболенский и Ю.А. Нелединский-Мелецкий.
Похороны в Новодевичьем монастыре. Андрей Иванович нашел последний приют недалеко от величественного пятиглавого Смоленского собора и недавно отстроенной после пожара темно-красной церкви Успения. Все друзья собрались проводить его в последний путь. Во время отпевания Нелединский стоял у гроба и "смотрел с любовью на то, что оставалось пред ним от товарища и друга, с необычайною ласкою руку уже остывшую и онемевшую жал в руке своей как руку еще живую, которая могла бы нежным сочувствием отвечать на вызов дружбы и скорби".
Осиротел особняк, у Колымажного двора. Но Петр Андреевич сумел поддержать его славу одного из гостеприимнейших домов Москвы. Наконец-то долгожданная свобода! И никто не станет досаждать упреками… Теперь у Вяземского собиралась молодежь, до утра шумели дружеские застолья. Обладатель большого состояния и серой четверни, поэтического таланта и редкой любезности, молодой хозяин быстро приобрел репутацию остроумца, светского льва, легкого на подъем человека.
Кстати сказать, Вяземский стал звездой московской светской жизни не только в глазах своих ровесников. Его, теперь уже юношу, рады были видеть и друзья его отца - Нелединский, Ростопчин, - и пржде ему незнакомые, такие же, как он, хлебосолы, жившие открытым домом: Неёлов, Башилов, Федор Иванов… Да и Карамзин не раз оставлял работу над "Историей" ради позднего чая и партии бостона у своего воспитанника… Согласимся, что влюбить в себя светскую Москву всех возрастов, так склонную к сплетням и злословию, - задача нелегкая. Вяземский справился с такой задачей играючи, а это значит, что покойный князь Андрей Иванович явно преувеличивал душевные недостатки своего отпрыска.
"Он мог бы пострадать: как ни зубаст он был, его бы заели; но он был молод, богатый жених и чрезвычайно влюбчив, - вспоминал Филипп Вигель, автор знаменитых "Записок". - И женщины - матери и дочери, охотно видя в нем будущего зятя, любовника или мужа, стояли за него горой… И не одни еще: он скоро сделался идолом молодежи, которую роскошно угащивал и с которою делил ее буйные забавы. Да не подумают, однако же, что этот остряк, весельчак был с кем бы либо дерзок в обращении; он всегда умел уважать пол и лета. Баловень родных, друзей и прекрасного пола, при постоянных успехах и среди многих заблуждений своей счастливой молодости он никогда не зазнавался, всегда оставался доброжелателен, сострадателен и любящ. Он служил доказательством, что остроумие совсем не плод дурного сердца, а скорее живого, веселого нрава".
"Богатым женихом", впрочем, Петр Андреевич был недолго - по неопытности позволил он вовлечь себя в карточную игру и в короткий срок "прокипятил", по его выражению, около полумиллиона. Пришлось, как ни грустно, устраиваться на службу, а там и продавать отцовский дом. По протекции Карамзина 5 ноября 1807 года князь поступил юнкером в Межевую канцелярию, дававшую вполне приличный доход. Приходилось иной раз и завернуть в Кремль, в здание Сената… 27 апреля 1808-го следует чин титулярного советника, 22 марта 1811-го - придворное звание камер-юнкера, выхлопотанное Дмитриевым по просьбе Карамзина. Но что из молодого Вяземского за чиновник?.. Пусть те, кому не жалко юности, корпят за канцелярским столом! А у него есть поэзия, Остафьево, друзья… Только раз ему не удается отвертеться от крупной служебной поездки: в сентябре 1809-го - марте 1810 года он отправляется с инспекцией по Пермской, Казанской, Нижегородской и Владимирской губерниям. Но и этот вояж умеет Вяземский превратить почти в развлечение. Верным паладином в странствии был друг его Алексей Перовский. (Удивительна все же способность Вяземского находить себе друзей! Вот и этот ранний его приятель станет потом писать под псевдонимом Антоний Погорельский, и Пушкин восхитится его "Лафертовской Маковницей". А кто из нас в детстве не зачитывался его "Черной курицей, или Подземными жителями"?..)
К концу 1809 года относится первое сильное сердечное увлечение юного князя - во время довольно долгого пребывания в Перми 17-летний Вяземский влюбился в дочь местного губернатора Модераха Софью Карловну Певцову, "необыкновенной красоты и очень образованную и любезную женщину". Юношу не смутила ни разница в возрасте - Певцова была на двадцать лет старше, - ни то, что мужем красавицы был заслуженный генерал, командир Екатеринбургского пехотного полка… Едучи с Певцовой в санях во время ревизии какого-то медноплавильного завода, юный влюбленный сымпровизировал восторженные стихи в честь дамы сердца, а затем, во время танца на губернаторском балу, призвал ее немедленно расстаться с генералом и бежать вместе в Москву. Но повторения романтической истории князя Андрея Ивановича и Дженни Кин не получилось.
"Comment pouvez-vous croire que j'aille me compromettre pour un enfant? " - холодно отвечала Певцова. Этот ответ так поразил Вяземского, что он разрыдался прямо на балу… Но, несмотря на нанесенную обиду, пермская красавица все же сильно задела его сердце. Уже выехав из Перми, князь так затосковал по Певцовой, что тут же выдумал себе какую-то боль в глазах и испросил дозволения возвратиться в город. Стоило ему вернуться, как на другой день у него началось вовсе не выдуманное воспаление глаз, так что он вынужден был три недели просидеть в темной комнате - и, разумеется, без всяких надежд на свидание со своим кумиром… Еще в мае 1810 года страсть его к Певцовой не утихла - князь написал ей пылкое послание на пяти страницах. Но, поразмыслив, не решился отправить.
Словом, меньше всего во время этой ревизии в Вяземском можно было заподозрить прилежного чиновника. Но как-то так вышло, что его начальник Обресков нашел подчиненного крайне усердным в службе и представил его ни много ни мало к ордену Святой Анны!.. Креста Вяземскому, правда, не дали, но императорское благоволение он получил - 29 июня 1810-го, как подарок на свои именины.
Настоящая жизнь Вяземского - в Москве и Остафьеве. Он живет теперь почти на окраине, на Новой Басманной, в доме Мордвинова, вместе с Карамзиными. И занят далеко не только бдениями за ломберным столом и дружескими попойками. Много читает и пишет. Правда, Карамзину опыты свои не показывает ("Я тогда утаивал от него стихи свои… так сильно напугал он меня своею холодностью и часто повторяемым приговором, что нет никого более жалкого и смешнее посредственного стихотворца"). Да и как понять - рифмоплет ты или настоящий поэт?.. Конечно, если есть вкус к изящному, разницу почувствуешь сразу… Вот стихи Василия Жуковского - без сомнения - стихи настоящие. И он не просто поэт, а поэт замечательный. О нем высоко отзывались и Карамзин, и Дмитриев… Жуковскому было двадцать пять лет, он уже был широко известен и с января 1808 года вел основанный Карамзиным журнал "Вестник Европы", который Вяземский читал взахлеб. Там публиковались многие славные стихотворцы, в их числе, конечно, и сам издатель - его светлые, прекрасные элегии твердили наизусть все ценители русской словесности… Жуковского в дом Вяземских ввел Карамзин еще в начале 1807 года, но что-то помешало юному князю сразу выказать новому знакомому свою приязнь. И вот наконец, оставив чопорность и преодолев некоторую скованность (все-таки адресат старше на девять лет!), он запросто зовет Жуковского в гости:
"село Остафьево, 27 июня 1808 г.
Очень, очень благодарен за приятное, прозаико-стихотворное письмо Ваше, любезнейший Василий Андреевич… Я Вас стану другой раз ждать к нам в деревню… в которой я всегда бываю весел, ибо веселость есть главная черта моего характера… Сделайте милость, недолго отлагайте Ваш приезд к нам".