Вот еще пример – слова императора Павла Первого, служащие удобной иллюстрацией его самовластия: "Я иной выслуги ни от кого не требую, как только непременного исполнения повелений моих" (Клочков. С. 147). Слова эти, годные для объяснения любого экстраординарного указа – хоть для запрета круглых шляп, хоть для объявления торговой блокады Англии, приобретают в глазах потомков значение афоризма, генерализующего общий смысл происходившего в павловскую эпоху. Но вот мы заглядываем в ученую книгу, автор которой как следует поработал в сенатском архиве и среди правительственных бумаг за май 1797-го года обнаружил контекст этого афоризма: он содержится в "указе императора белорусскому губернатору, в губернии которого, по случаю проезда государя, расчищались дороги, тогда как Павел наперед запретил всякие наряды и приготовления, ввиду рабочей поры" (Клочков. С. 117). В контексте такого указа самовластные слова императора утрачивают суммарный эффект афоризма и начинают означать нечто конкретно-определенное, отнюдь не рассчитанное на глобальное обобщение: просто император в свойственной ему иронически-негодующей манере напоминает одному из местных начальников о своем распоряжении не устраивать авралов к его прибытию. А то, что он употребляет здесь слово "повеления", означает лишь нормальную для XVIII века формулу названия царских приказов и отнюдь не означает какого-то особенного самодержавия.
Вероятно, если прокомментировать документами контексты прочих конкретных повелений императора Павла Первого, отыщутся внятные причины, их вызвавшие, и станет очевидно, что каждый его жест, представляющийся следствием самовластного безумия, несет на себе явственные отпечатки если не здравого смысла, то, по крайней мере, категорий русской культуры (те же указы о круглых шляпах, жилетах и фраках подражают установлениям Петра I о бритье бород и запрещении долгополых одежд).
Однако логичные и справедливые по отдельности указы Павла I дают в сумме очень сильное впечатление алогичности и несправедливости всего его царствования в целом, и комментарии могут только ослабить или увеличить силу этого впечатления, но переменить его не могут.
Такова поэтика мифа: как ни проверяй его критически, он остается неуязвим для экспертизы. – Именно это убеждение и определяет правила жанра, предлагаемого ниже просвещенной публике. Смысл этого жанра – не предъявить новые материалы, не уточнить хронологию дней жизни императора Павла Первого, не опровергнуть существующие воззрения на его личность и царствование, не составить биографию, не нарисовать портрет. Биографии уже написаны: читайте Кобеко да Шильдера – см. список в конце книги. Портреты тоже есть – см. иллюстрации. Смысл этого жанра – сам жанр: игра анахронизмами своего и чужого слога плюс старые документы и новые комментарии к анекдотам очевидцев и мифам летописцев разной степени тавтологии и достоверности.
Текст печатается по нормам современной орфографии и пунктуации.
Пропуски в цитатах отмечены многоточиями в ломаных скобках; в ломаных же скобках внутри цитат приведены пояснения к некоторым именам и событиям. Абзацы в цитатах не всегда соблюдены: в знак начала нового абзаца ставится тире. В некоторых цитатах строчные буквы заменены для удобства чтения прописными и наоборот; некоторые даты в цитатах выделены курсивом или жирным шрифтом. Все цитаты, кроме духовного стиха, помещенного в начале книги, фрагментов из сочинений П. П. Кижа и отчасти одической строфы, поставленной в начало главы "1797", заимствованы из мемуаров, писем, анекдотов и прочих произведений очевидцев и летописцев.
Фрагменты из мемуаров и писем, написанных на иностранных языках, цитируются, как правило, в переводах, без указаний на переводной характер соответствующего фрагмента.
Некоторые фрагменты переведены заново при содействии Ю. А. Песковой.
Текст набран В. И. Лашковой при участии В. М. Дзядко.
Настоящее сочинение является вольной переделкой цикла анекдотов и фактов, изданных в свое время под названиями "7 ноября" (Дружба народов. 1993. № 11–12) и "Paul Ier, empereur de Russie, ou le 7 novembre" (Paris, Fayard, 1996; перевод на французский Е. Г. Бальзамо). Составитель нынешней книги признателен всем читателям, высказавшим ему свои суждения о "7-м ноября", а именно: А. Н. Архангельскому, В. В. Варгановой, А. Л. Зорину, В. А. Мильчиной, А. С. Немзеру, Ж. Нива, А. Ф. Строеву, А. М. Туркову.
Павел Первый
Анекдоты
Документы
Комментарии
Как вострубит Михайло Архангел,
Грозных сил небесных воевода,
Он вострубит во трубу златую
Да взойдет на крутую гору.
Да тут пробудятся все мертвые,
Из гробов-то своих восстанут,
И зачнется суд праведный
Да над душами многогрешными, многобольными.
Возгласит Михайло-свет Архангел:
"Уж вы гой еси, что рыдаете?
Что вы слезы горючие проливаете?
Али много злодейств содеяли?"
Отвещают ему души многобольные:
"Уж ты гой еси, Михайло-свет Архангел!
Виноваты мы, души многогрешные,
Что особым шли путем-дороженькой.
А какие мы были богоизбранные,
А какие мы были соборные, -
Ты спроси воевод наших храбрых
Да князей и царей милостивых,
Мало ль нас перевели, не считаючи,
Будто вороги по земле шастая.
Все мешали мы им, многобольные, -
По три слоя лежим во земле сырой.
А мы смирные были да кроткие,
Разве кой-когда-где топориком -
Так не со зла то, а с беспамятства,
От хмельного куражу да с удали.
Ты пошли-ко нас, Михайло, в муку огненну,
Ты посадь нас на сковороды каленые,
Да смолой утопи злокипящею,
Чтоб забыться нам да не вспомниться,
Приустали мы – нету мочушки".
Отвещает им Михайло Архангел:
"Ах вы души грешные, многобольные,
Не орла бы вам садить в гербы двуглавого -
Птицу-оборотня, а ворона черного.
Ворон черный – птица хитромудрая,
Ворон черный – птица вещая,
Ворон черный – птица семейная.
А орел ваш, знать, неужиточный:
Ни приплода не дает, ни гнезда не вьет -
Головы-то две, да не ворочаются.
До какой вон довел вас до скудости…" -
Тут вся сила небесная восколеблется.
Страшный суд идет, суд поднебесный,
Трубно трубы трубят, да земля горит.
Царь
1796
"<…> – Погоди, мой друг, погоди. Я прожил сорок два года. Бог уберег меня и, авось, даст мне ума и сил обустроить государство, для которого Он меня предназначил. Положимся на Его Благость".
Вслед за сим он тотчас сел в карету и в 8 1/2 часа вечера въехал в С.-Петербург <…>.
Ночь с 5 на 6 ноября. Петербург. Зимний дворец
<…> Дворец был наполнен людьми всякого звания <…>, все с трепетом ожидали окончания одного долговременного царствования для вступления в другое, совсем новое. <…> Повторялись вопросы то о часе кончины, то о действии лекарств, то о мнении докторов. Всякой рассказывал разное, однако же общее было желание иметь хоть слабую надежду к ее выздоровлению. – Вдруг пронесся слух (и все обрадовались), будто государыня при отнятии шпанских мух открыла глаза и спросила пить; но потом, чрез минуту, возвратились все к прежнему мнению, что не осталось ожидать ничего, кроме часа ее смерти" (Ростопчин. С. 161–164).
"Ее тело еще жило, но сознание умерло: в мозгу прервалась жила" (Головина. С. 154).
"Наследник, зашед на минуту в свою комнату в Зимнем дворце, пошел на половину императрицы. Проходя сквозь комнаты, наполненные людьми, ожидающими восшествия его на престол, он оказывал всем вид ласковый и учтивый <…>, расспрося о всех подробностях происшедшего, он пошел с супругою в угольный кабинет <…> и туда призывал тех, с коими хотел разговаривать или коим что-либо приказывать" (Ростопчин. С. 164–165).
"Великий князь Павел расположился в кабинете за спальней своей матери, так что все, кому он давал распоряжения, проходили мимо государыни, еще не умершей, как будто ее уже не существовало" (Головина. С. 157).
"На рассвете, чрез 24 часа после удара, пошел наследник в ту комнату, где лежало тело императрицы. Сделав вопрос докторам, имеют ли они надежду, и получа ответ, что никакой, он приказал позвать преосвященного Гавриила с духовенством читать глухую исповедь и причастить императрицу Святых таин, что и было исполнено" (Ростопчин. С. 165).
"Под утро был получен приказ надеть русские платья. Это означало, что государыня кончалась" (Головина. С. 158).
6 ноября. Утро
"<…> все ежеминутно ожидали конца жизни императрицы, и дворец более и более наполнялся людьми всякого звания" (Ростопчин. С. 166). "Я вошел в залу и столько же поражен был удивлением, сколько удручен печалью. <…> Знаменитейшие особы, первостепенные чиновники, управлявшие государственными делами, стояли как бы уже лишенные должностей своих и званий, с поникнутою головою <…>. Люди малых чинов, о которых день тому назад никто не помышлял, никто почти не знал их, – бегали, повелевали, учреждали" (Шишков. С. 9); "великие князья Александр и Константин были уже в мундирах тех баталионов, коими они командовали в Гатчинском модельном войске <…>.
В час пополудни в коридоре, за спальною комнатой, накрыли стол, за которым наследник и его супруга кушали двое <…>.
В три часа пополудни приказано было вице-канцлеру, графу Остерману, ехать к графу Моркову, забрать все его бумаги по иностранным делам, запечатать и привезти; но не знаю, из чего граф Остерман вздумал, что препоручение привезти бумаги налагало на него обязанность, чтобы он сам внес их во дворец; а как оне были завязаны в две скатерти, то Остерман сквозь все комнаты дворца тащил эти две кипы бумаг точно так, как дети, играя, таскают маленькие салазки, нагруженные не по силам их. <…> – Наследник приказал обер-гофмаршалу князю Барятинскому ехать домой, должность его поручил графу Шереметеву" (Ростопчин. С. 166–167). – "Княгиня Долгорукая просила помиловать ее отца, князя Барятинского, но получила отказ <…>. Император ответил: – У меня тоже был отец, сударыня!" (Головина. С. 167). – "С трех часов пополудни слабость пульса у императрицы стала гораздо приметнее; раза три или четыре думали доктора, что последует конец; но крепость сложения и множество сил, борясь со смертию, удерживали и отдаляли последний удар. – Тело лежало в том же положении, на сафьянном матрасе, недвижно, с закрытыми глазами. Сильное хрипение в горле слышно было в другой комнате <…>. – В течение дня наследник раз пять или шесть призывал к себе князя Зубова, разговаривал с ним милостиво и уверял в своем благорасположении. Отчаяние сего временщика ни с чем сравниться не может. Не знаю, какие чувства сильнее действовали на сердце его; но уверенность в падении и ничтожестве изображались не только на лице, но и во всех его движениях. Проходя сквозь спальную комнату императрицы, он останавливался по нескольку раз пред телом государыни и выходил рыдая. <…> Толпа придворных удалялась от него, как от зараженного <…>.
Часов в пять пополудни наследник велел мне спросить у графа Безбородко, нет ли каких-нибудь дел, времени не терпящих, и хотя обыкновенные донесения, по почте приходящие, и не требовали поспешного доклада, но граф Безбородко рассудил войти с ними в кабинет, где и мне приказал наследник остаться. Он был чрезвычайно удивлен памятью графа Безбородко, который не только по подписям узнавал, откуда пакеты, но и писавших называл по именам. <…> Когда же граф Безбородко, окончив, вышел из кабинета, то наследник, быв еще в удивлении, объяснился весьма лестно на его счет, примолвив:
– Этот человек для меня дар Божий; спасибо тебе, что ты меня с ним примирил <…>.
10-й час вечера. Зимний дворец
<…> Рожерсон, войдя в кабинет, в коем сидели наследник и супруга его, объявил, что императрица кончается. Тотчас приказано было войти в спальную комнату великим князьям, княгиням и княжнам, Александре и Елене, с коими вошла и статс-дама Ливен, а за нею князь Зубов, граф Остерман, Безбородко и Самойлов. Сия минута до сих пор и до конца жизни моей пребудет в памяти моей незабвенною. По правую сторону тела императрицы стояли наследник, супруга его и их дети; у головы призванные в комнату Плещеев и я; по левую сторону доктора, лекаря и вся услуга Екатерины. Дыхание ее сделалось трудно и редко; кровь то бросалась в голову и переменяла совсем черты лица, то, опускаясь вниз, возвращала ему естественный вид. Молчание всех присутствующих, взгляды всех, устремленные на единый важный предмет, отдаление на сию минуту от всего земного, слабый свет в комнате – все сие обнимало ужасом, возвещало скорое пришествие смерти. <…>
Ударила первая четверть одиннадцатого часа. Великая Екатерина вздохнула в последний раз и, наряду с прочими, предстала пред суд Всевышнего" (Ростопчин. С. 167–170).
"Екатерина Великая не существует! Слова ужасные!" (Грибовский. С. 33) – "Российское солнце погасло! Екатерина Вторая – телом во гробе, душою во небесах! Павел Первый воцарился" (Шишков. С. 9).
6 ноября. 11-й час вечера
"Сын ея и наследник, наклоня голову пред телом, вышел, заливаясь слезами, в другую комнату; спальная комната в мгновение ока наполнилась воплем женщин, служивших Екатерине. <…> Слезы и рыдания не простирались далее той комнаты, в которой лежало тело государыни. Прочие наполнены были людьми знатными и чиновными, которые во всех происшествиях, и счастливых, и несчастных, заняты единственно сами собой, а сия минута для них всех была тем, что Страшный Суд для грешных. Граф Самойлов, вышедши в дежурную комнату, натурально с глупым и важным лицом, которое он тщетно принуждал изъявлять сожаление, сказал:
– Милостивые государи! Императрица Екатерина скончалась, а государь Павел Петрович изволил взойти на всероссийский престол.
Тут некоторые (коих я не хочу назвать не потому, что забыты были мною имена их, но от живого омерзения, которое к ним чувствую) бросились обнимать Самойлова и всех предстоящих, поздравляя с императором" (Ростопчин. С. 170, 171, 174).
"Был составлен манифест, в котором оповещалось для всеобщего сведения о кончине императрицы Екатерины и о вступлении на престол императора Павла I. <…> Сенат и Синод были в сборе" (Саблуков. С. 21). "Обер-церемонимейстер Валуев пришел с докладом, что в придворной церкви все готово к присяге. Император со всею фамилиею, в сопровождении всех съехавшихся во дворец, изволил пойти в церковь <…>.
Половина 12-го ночи
<…> пришедши, стал на императорское место, и все читали присягу вслед за духовенством. После присяги императрица Мария, подошедши к императору, хотела броситься на колена, но была им удержана, равно как и все дети. За сим каждый целовал крест и Евангелие и, подписав имя свое, приходил к государю и к императрице к руке" (Ростопчин. С. 174).
"После полуночи были собраны все гвардейские полки на своих полковых дворах для присяги вступившему на престол императору Павлу I" (Волконский. С. 179).
"Кончился последний день жизни императрицы Екатерины" (Ростопчин. С. 17).
7 ноября
ПАВЕЛ ПЕРВЫЙ
ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ:
МОСКОВСКИЙ, КИЕВСКИЙ, ВЛАДИМИРСКИЙ,
НОВГОРОДСКИЙ, ЦАРЬ КАЗАНСКИЙ, ЦАРЬ
АСТРАХАНСКИЙ, ЦАРЬ СИБИРСКИЙ, ЦАРЬ
ХЕРСОНЕСА-ТАВРИЧЕСКОГО,
ГОСУДАРЬ ПСКОВСКИЙ И ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ
СМОЛЕНСКИЙ, ЛИТОВСКИЙ, ВОЛЫНСКИЙ,
ПОДОЛЬСКИЙ, КНЯЗЬ ЭСТЛЯНДСКИЙ,
ЛИФЛЯНДСКИЙ, КУРЛЯНДСКИЙ И СЕМИГАЛЬСКИЙ,
САМОГИЦКИЙ, КОРЕЛЬСКИЙ, ТВЕРСКИЙ,
ЮГОРСКИЙ, ПЕРМСКИЙ, ВЯТСКИЙ И ИНЫХ,
ГОСУДАРЬ И ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ НОВАГОРОДА
НИЗОВСКИЯ ЗЕМЛИ, ЧЕРНИГОВСКИЙ, РЯЗАНСКИЙ,
ПОЛОЦКИЙ, РОСТОВСКИЙ, ЯРОСЛАВСКИЙ,
БЕЛООЗЕРСКИЙ, УДОРСКИЙ, ОБДОРСКИЙ,
КОНДИЙСКИЙ, ВИШЕПСКИЙ, МСТИСЛАВСКИЙ И
ВСЕЯ СЕВЕРНЫЯ СТРАНЫ, ПОВЕЛИТЕЛЬ И ГОСУДАРЬ
ИВЕРСКИЯ ЗЕМЛИ, КАРТАЛИНСКИХ И ГРУЗИНСКИХ
ЦАРЕЙ И КАБАРДИНСКИЯ ЗЕМЛИ, ЧЕРКАССКИХ И
ГОРСКИХ КНЯЗЕЙ И ИНЫХ НАСЛЕДНЫЙ ГОСУДАРЬ
И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ, И ПРОЧАЯ
"По окончании присяги государь пошел прямо в спальную комнату покойной императрицы, коей тело в белом платье положено было уже на кровати, и диакон на налое читал Евангелие. Отдав ей поклон, государь по нескольких минутах возвратился в свои собственные покои и, подозвав к себе Николая Петровича Архарова, спросил что-то у него; пришедши в кабинет, пока раздевался, призвал он меня к себе и сказал:
– Ты устал, и мне совестно; но потрудись, пожалуйста, съезди с Архаровым к графу Орлову и приведи его к присяге. Его не было во дворце, а я не хочу, чтобы он забывал 28 июня. Завтра скажи мне, как у вас дело сделается.
Тогда уже было за полночь, и я, севши в карету с Архаровым, поехал на Васильевский остров, где граф А. Г. Орлов жил в своем доме. Весьма бы я дорого дал, чтобы не иметь сего поручения. <…> Николай Петрович Архаров, почти совсем не зная меня, но видя нового временщика, не переставал говорить мерзости на счет графа Орлова <…>. Приехав к дому Орлова, мы нашли ворота запертыми. Вошедши в дом, я велел первому попавшемуся нам человеку вызвать камердинера графского, которому сказать, чтобы разбудил графа и объявил о приезде нашем. Архаров от нетерпения или по каким-либо неизвестным мне причинам пошел вслед за камердинером, и мы вошли в ту комнату, где спал граф Орлов. Он был уже с неделю нездоров и не имел сил оставаться во дворце; чрез несколько часов по приезде наследника из Гатчины он поехал домой и лег в постель. Когда мы прибыли, он спал крепким сном. Камердинер, разбудив его, сказал: