– Ваше сиятельство! Николай Петрович Архаров приехал.
– Зачем?
– Не знаю: он желает говорить с вами.
Граф Орлов велел подать себе туфли и, надев тулуп, спросил довольно грозно у Архарова:
– Зачем вы, милостивый государь, ко мне в эту пору пожаловали?
Архаров, подойдя к нему, объявил, что он и я (называя меня по имени и отчеству) присланы для приведения его к присяге, по повелению государя императора.
– А императрицы разве уже нет? – спросил граф Орлов и, получа в ответ, что она в 11-м часу скончалась, поднял вверх глаза, наполненные слез, и сказал: – Господи! Помяни ее во царствии Твоем! Вечная ей память!
Потом, продолжая плакать, он говорил с огорчением на счет того, как мог государь усомниться в его верности; говорил, что, служа матери его и отечеству, он служил и наследнику престола и что ему, как императору, присягает с тем же чувством, как присягал и наследнику императрицы Екатерины. Все это он заключил предложением идти в церковь. Архаров тотчас показал на это свою готовность; но я, взяв уже тогда на себя первое действующее лицо, просил графа, чтобы он в церковь не ходил, а что я привез присягу, к которой рукоприкладства его достаточно будет.
– Нет, милостивый государь, – отвечал мне граф, – я буду и хочу присягать государю пред образом Божиим. – И, сняв сам образ со стены, держа зажженную свечу в руке, читал твердым голосом присягу и, по окончании, приложил к ней руку; а за сим, поклонясь ему, мы оба пошли вон, оставив его не в покое. Несмотря на трудное положение графа Орлова, я не приметил в нем ни малейшего движения трусости или подлости. – Архаров завез меня в дом, в котором я жил, говоря всю дорогу о притеснениях, которые он вытерпел в прошедшее царствование, давая чувствовать, что он страдал за преданность государю. Кто не знал его, тот на моем месте мог бы подумать, что он был гоним за твердость духа и честь" (Ростопчин. С. 171–174).
"В течение ночи выпал глубокий снег, а к утру настала оттепель и пошел мелкий дождь" (Саблуков. С. 22). – "Я пошел на Дворцовую площадь, <…> увидев ходящих близ средних ворот Зимнего дворца нескольких офицеров, <…> пошел к ним из любопытства; каково же было мое удивление видеть самого наследника <Александра Павловича>, в 2 часа ночи, в мундире лейб-гвардии Семеновского полка нового <гатчинского> покроя, в андреевской ленте и шарфе по кафтану и с ним вновь назначенного санкт-петербургским комендантом генерал-майора Аракчеева, плац-майора Капцевича и плац-адъютанта Апрелева, расставляющих новые пестрые будки и часовых" (Волконский. С. 178–179). – "Едва мы дошли до Дворцовой площади, так уже нам сообщено было множество новых распоряжений" (Саблуков. С. 22).
* * *
Первые минуты и часы нового царя поразили отсутствием немедленных казней. Чем ближе подданные находились к трону в предыдущее царствование, тем меньше милостей они могли ожидать для себя от наследника Екатерины: наследник был известен своей угрюмостью и подозрительностью; все знали, что последние месяцы пред кончиной Екатерина собиралась отрешить Павла от престола, завещать державу внуку Александру Павловичу и, может быть, даже короновать внука на царство. Полагали, что лишь за одно это Павел станет мстить памяти своей матери. Все знали, что Павел не только унижен и оскорблен, но возмущен самим образом правления матери: он считает, что Екатерина развалила государство, что дела идут вкривь и вкось (см. Сб. РИО. Т. 20. С. 412), что первые ступени при дворе занимают ласкатели и воры; будто бы он даже говорил, что лишь получит власть, всех екатерининских вельмож и фаворитов выпорет и выгонит (см. Арнец. Т. 1. С. 123).
Страшно было думать, страшно было заглядывать вперед…
Однако в первые минуты и часы ничего ужасающего не произошло. Напротив, все первенствовавшие при Екатерине особы – фаворит императрицы князь Платон Зубов, его брат граф Николай, граф Безбородко, граф Остерман, генерал-прокурор Самойлов и проч., и проч., и проч. – удостоились подтверждения своих полномочий, а иные еще больших наград и повышения в чинах до предела возможного.
Правда, уже в те минуты, когда Екатерина была еще жива и недвижно лежала в проходной зале, во дворце стали появляться и отдавать распоряжения люди, не самые заметные при дворе императрицы, – вроде камергера Ростопчина. Конечно, все старослужащие первостепенные особы не могли не задуматься о своем будущем, когда в первых приказах Павла замелькали имена его гатчинских любимцев, вовсе не ведомые при дворе Екатерины, – вроде полковника Аракчеева или камердинера Кутайсова. Однако в поведении государя не обнаруживалось пока ничего устрашающего: он всем являл свою рассудительность, осмотрительность, решительность – не самовластвовал и не казнил. Слова арест и ссылка употреблялись в эти минуты и часы только в обратном смысле – в смысле амнистии.
Еще не были запрещены круглые шляпы, низкие сапоги, высокие галстуки, стеганые шапки, широкие букли, цветные воротники, башмаки с бантами, панталоны, фраки, жилеты, бакенбарды, выезды за границу, частные типографии, иностранные книги и ноты. Еще далеко было то время, когда при встрече с императором на улице требовалось выходить из кареты, чтобы засвидетельствовать ему свое высокопочитание.
Еще казалось, все образуется.
Первые минуты и часы принесли освежающие меры: прекращались военные действия в Закавказье, отменялся недавно объявленный рекрутский набор, разрешалось подавать прошения на имя самого государя, и государь обещал сам отвечать на жалобы подданных. Сразу стало ясно: символами нового царствования будут порядок и справедливость. Было очевидно – император ищет дела и хочет собственными руками, подобно Петру Первому, обустроить государство, которое Господь ему предназначил. – Он своеручно составил бюджет на следующий год.
На третий день все поняли: в стране идут реформы.
Через неделю обнаружились первые признаки оппозиции.
Через две начались первые отставки, аресты и ссылки. К концу месяца стало ясно: то самое, чего так боялись в ночь с 6-го на 7-е ноября, – началось.
Придворная реформа
ИМПЕРАТОР ПАВЕЛ ПЕРВЫЙ ВОССТАНАВЛИВАЕТ СТАТУС ЦАРСКОГО САНА
"Никогда не было при дворе такого великолепия, такой пышности и строгости в обряде. В большие праздники все придворные и гражданские чины первых пяти классов были необходимо во французских кафтанах, глазетовых, бархатных, суконных, вышитых золотом или, по крайней мере, шелком, или с стразовыми пуговицами, а дамы в старинных робах с длинным хвостом и огромными боками (фишбейнами), которые бабками их были уже забыты. – Выход императора из внутренних покоев для слушания в дворцовой церкви литургии предваряем был громогласным командным словом и стуком ружей и палашей, раздававшимся в нескольких комнатах, вдоль коих, по обеим сторонам, построены были фронтом великорослые кавалергарды, под шлемами и в латах" (Дмитриев. С. 338). – "Известно, что Екатерина не любила своего сына <…>. При ней великий князь, наследник престола, вовсе не имел значения. Он видел себя поставленным ниже господствовавших фаворитов, которые часто давали ему чувствовать свое дерзкое высокомерие <…>. Отсюда образовалась черта характера, которая в его царствование причинила, может быть, наиболее несчастий: постоянное опасение, что не оказывают ему должного почтения <…>. Он не мог отрешиться от мысли, что и теперь <когда он царствует> достоинство его недостаточно уважаемо; всякое невольное или даже мнимое оскорбление достоинства снова напоминало ему его прежнее положение; с этим воспоминанием возвращались и прежние ненавистные ему ощущения, но уже с сознанием, что отныне в его власти не терпеть прежнего обращения, и таким образом являлись тысячи поспешных, необдуманных поступков, которые казались ему лишь восстановлением его нарушенных прав" (Коцебу. С. 277–279).
Военная реформа
ИМПЕРАТОР ПАВЕЛ ПЕРВЫЙ УСТАНАВЛИВАЕТ ПОРЯДОК И ДИСЦИПЛИНУ В АРМИИ И ГВАРДИИ
"Нелепости и оскорбление в безделицах заглушили и действительное добро нового царствования. Приведу пример материальный. В арсеналах стоят еще, вероятно, громоздкие пушки екатерининских времен на уродливых красных лафетах. При самом начале царствования Павла и пушки и лафеты получили новую форму, сделались легче и поворотливее прежних. Старые артиллеристы, в том числе люди умные и сведущие в своем деле, возопили против нововведения. Как-де отменять пушки, которыми громили врагов на берегах Кагула и Рымника! Это-де святотатство <…>. Между тем это было первым шагом к преобразованию и усовершенствованию нашей артиллерии, пред которою пушки времен очаковских и покоренья Крыма ничтожны и бессильны" (Греч. С. 138).
В Кронштадте "число кораблей хотя значительно было <…>, но они большею частию были ветхие, дурной конструкции, с таким же вооружением <…>. Капитаны любили бражничать. Офицеры и матросы были мало практикованы <…>. Форма не строго соблюдалась. Часто случалось встречать офицеров в мундире, в пестром нижнем платье, с розовым галстуком и в круглой шляпе. Едучи куда-нибудь, особенно капитаны любили иметь за собою вестового, который обыкновенно нес шпагу и плащ <…>. В порте был во всем недостаток, и воровство было непомерное, как в адмиралтействе, так и на кораблях. Кронштадт утопал в непроходимой грязи; крепостные валы представляли развалину, станки пушечные оказывались рассыпавшимися, пушки – с раковинами, гарнизон – карикатура на войско <…>. Со вступлением Павла на престол все переменилось. В этом отношении строгость его принесла великую пользу" (Штейнгейль. С. 97–98).
На третий день по восшествии, 10-го ноября, "поутру вступили в С.-Петербург из Павловского и Гатчины все войска, там находившиеся. <…> По прибытии на площадь Зимнего дворца все сии войска прошли церемониальным маршем, тихим шагом мимо императора, потом зашли во фронт в одну линию, где император Павел I сам изволил объявить им изустно, что они поступают в гвардию <…>. Обер-офицеры поступали теми же чинами, а штаб-офицеры полковниками <…>. – Полки гвардии все были переформированы" (Волконский. С. 180). – "На сие-то собственное войско <…> и полагал он всю надежду и потому поместил их в старинную гвардию и порядочно перемешал с нею; а чрез самое сие и подсек он ей все крылья; ибо если б и восхотелось ей что-нибудь дурное затеять, так, будучи перемешана с новыми сими войсками, не могла на то отважиться. А самое сие развязало вкупе государю руки к давно замышляемой им с гвардиею великой реформы" (Болотов. С. 221).
"Новые пришлецы из гатчинского гарнизона были представлены нам. Но что это были за офицеры! Что за странные лица! Какие манеры! <…> Легко представить себе впечатление, которое произвели эти грубые бурбоны на общество, состоявшее из <…> офицеров, принадлежавших к лучшим семьям русского дворянства. Все новые порядки и новые мундиры подверглись строгой критике и почти всеобщему осуждению. Вскоре, однако, мы убедились, что о каждом слове, произнесенном нами, доносилось куда следует" (Саблуков. С. 23).
"Нельзя изобразить, в каком странном и удивительном положении была до сего гвардия и коль многие злоупотребления господствовали в высочайшей степени в оной <…>. Полки, хотя счислялись в комплекте, но налицо бывала едва ли и одна половина оных, но как жалованье отпускалось на всех, то командиры <…> из жалованья распущенных скопляли превеликие экономические суммы <…>. Го – сударю было сие неугодно" (Болотов. С. 221, 249).
"Несомненно, что император никогда не оказывал несправедливости солдату и привязал его к себе, приказывая при каждом случае щедро раздавать мясо и водку" (Беннигсен. С. 119). – "Солдаты гвардии любили Павла. <…> Вспышки ярости этого несчастного государя обыкновенно обрушивались только на офицеров и генералов, солдаты же, хорошо одетые, пользующиеся хорошей пищей, кроме того осыпались денежными подарками" (Ланжерон. С. 133). – "Многим сие не очень было приятно" (Болотов. С. 249).
"Всем известно, что гвардейские наши полки, во все те многие годы, покуда продолжалось у нас женское правительство, мало-помалу приходя час от часу в вящее уважение, а особливо чрез действия <…> при бывших переворотах и переменах правительства, достигли наконец до такого уважения, что <…> потомки наши не только б стали удивляться, но едва ли б не в состоянии были поверить, что все то существовало в самом деле <…>. Монархиня у нас была милостивая и к дворянству благорасположенная, а господа гвардейские подполковники и майоры делали что хотели" (Болотов. С. 220–221, 223). – "При императрице мы помышляли только чтоб ездить в общества, в театры, ходить во фраках" (Комаровский. С. 53). – "Отныне ни один офицер, ни под каким предлогом, не имел права являться куда бы то ни было иначе, как в мундире. <…> Нам сообщили, что офицерам вообще воспрещено ездить в закрытых экипажах, а дозволяется только ездить верхом, или в санях, или в дрожках" (Саблуков. С. 22).
"Для содержания себя в Петербурге гвардейскому офицеру требовалось очень многое. Ему нельзя было обойтись без <…> хорошей и дорогой новомодной кареты <…>, без многих мундиров, из коих и один не менее стоил 120 рублей <…>, без множества дорогих жилетов, без хороших сюртуков, дорогих плащей и великой цены стоящих шуб, без множества исподнего платья, шелковых чулков, башмаков, сапогов, шляп и прочего. Сверх того надобно было иметь хорошую квартиру, не гнусный стол, многих служителей, одетых порядочно <…>. В таковом-то положении застал государь свою гвардию <…>. Уничтожил он вдруг и одним разом все сие <…>, переменив сперва у всех гвардейских офицеров мундиры и вместо прежних дорогих приказав сделать их из недорогого темно-зеленого сукна, подбитые стамедом и столь недорогие, что мундир не стоил более 22 рублей" (Болотов. С. 188–189).
"Все пошло на прусскую стать: мундиры, большие сапоги, длинные перчатки, высокие треугольные шляпы, усы, косы, пукли, ордонанс-гаузы, экзерцир-гаузы, шлагбаумы (имена дотоле неизвестные) и даже крашение, как в Берлине, пестрою краскою мостов, буток и проч. Сие уничижительное подражание пруссакам напоминало забытые времена Петра Третьего" (Шишков. С. 12–13).
"Форма шляпы, цвет плюмажа, высота гренадерской шапки, сапоги, гетры, кокарды, косички и портупеи сделались государственными делами, которые поглощали его удивительную деятельность" (Массон. С. 99). – "Когда он вступил на престол, я находился в Ревеле и очень хорошо помню, с каким любопытством распечатан был первый от него полученный указ: в нем определялась вышина гусарских султанов, и приложен был рисунок" (Коцебу. С. 296).
"В войсках введены были новый устав, новые чины, новый образ учения, даже новые командные слова, составленные из французских речений с русским склонением <…>. Вместо к ружью! – вон! вместо ступай! – марш! вместо заряжай! – шаржируй!" (Дмитриев. С. 338). – "В царствование императрицы Екатерины II один только караул Зимнего дворца приходил на Дворцовую площадь, где на особом для сего месте строился во фрунт <…> и по отдании чести знамени вступал на двор дворца для смены старого караула. – По принятии же престола императором Павлом I тотчас введены были вахт-парады по примеру прусских и как были в Гатчине" (Волконский. С. 180). – "Седые, с георгиевскими звездами, военачальники учились маршировать, равняться, салютовать эспантоном" (Лубяновский. С. 94).