После обеда Дэвид пригласил Джой к себе домой, чтобы она посмотрела на место, где он хочет повесить картину. Он предложил ей ликёр, и они уселись на диванчик, такой короткий в длину, что если на него садилась пара, то неминуемо должна была приниматься за поцелуи, ибо диван сближал их так, что им ничего не остается как целоваться или встать и разбежаться. Так что само согласие сесть на этот диван являлось равносильным согласию к поцелуям и объятиям. Потому-то и называется он love seat. Диван-сводник. Вот поцелуи и последовали.
Место, предназначенное для купленной картины, оказалось в спальне над кроватью. Джой одобрила место для этой картины, а затем и саму кровать, которая показалась ей волшебной, как ни одна другая из тех, где ей приходилось наслаждаться последние годы. А кроватей-то было всего две, причём свою кровать она хранила целомудренной и не пускала туда мужчин в память о муже.
Дэвид вежливо предложил, а Джой ласково отказалась остаться на ночь, и он с облегчением отвёз её домой – Дэвид не хотел, чтобы в новом доме сразу запахло совместной жизнью. Он хотел не жить вместе, а быть вместе, а ещё точнее – бывать.
Джой жила на другой стороне города в пятикомнатном кондоминиуме с видом на океан. Она пригласила его на чашку кофе. И тоже оценила, что Дэвид не попросил остаться на ночь, а вскоре ушёл.
Всё складывалось как нельзя лучше и по плану – Дэвид хотел завести подругу своего возраста, с которой у него были бы общие интересы и с которой было бы приятно не проводить, а провожать время. Женщина-друг была необходима ему, та, которая могла о нём позаботиться в трудную или приятную минуту, и та, о которой хотелось бы заботиться самому.
"Нужно уметь начинать жизнь сначала", – обронила Джой в разговоре, и эта фраза вызвала в Дэвиде тепло возникающей близости.
Джой была хорошо сложена и весьма красива для своих лет, и Дэвид высоко ценил подобных женщин, в каком бы возрасте они ни находились. Однако, несмотря на то, что наслаждение, которым они щедро обменялись, взволновало Дэвида, сексуальные мечты его простирались далеко за пределы Джой.
Встречи с ней продолжались и вскоре стали регулярными. Обоим было интересно друг с другом, и, что самое важное, между ними возникло доверие. Дэвид даже поведал Джой о своём одиноком детстве в интернате, о чём он ещё никому не рассказывал. Его отец исчез, когда ему был всего годик, а мать умерла, когда ему исполнилось три. Тётка, которая успела его дорастить до интерната, сразу уехала с новым мужем в другой город. Так что самую большую женскую нежность в детстве Дэвид испытал от интернатовской нянечки, которая называла хороших ребят "сынуленьками", а плохих – "слонами". К Давидке, как она его звала, нянечка относилась особенно тепло и, бывало, просила его: "Сынуленька, вынеси помоинки". И Давидка ей с готовностью помогал. А когда он не шёл на её зов о помощи, она с показной злобой кричала в окно: "Иди сюда, Давидка, зверрок проклятушшшый!"
Джой прослезилась от этого рассказа, прижала к себе голову Дэвида и поцеловала его в лысину. Дэвид стал стричься коротко с тех пор, как волосы начали покидать его голову – маскировать лысину оставшимися волосами или прятать её под парик ему и в голову не приходило – самообман он не терпел. Дэвид недоумевал, глядя на мужчин, которые зачёсывают редкие длинные волосы на упорно просвечивающую лысину так, что пробор у них оказывался на затылке или на виске. Дэвид называл эти потуги: "Любовь к трём волосинам". Ведь никого, кроме как себя, эти мужчины обмануть не могли, а обманываться, судя по всему, являлось для них самым важным. В качестве издевательского утешения этим несчастным Дэвид изобрёл для них парик с козырьком, который мысленно натягивал им на глаза, как кепку, которую натягивали мальчишкам на уши хулиганы в интернате.
Джой по-своему поддержала Дэвида, поведав, что лысина у мужчины ей даже в молодости представлялась sexy. Дэвид выразил предположение, что освобождённая от волос голова, наверно, ассоциировалась у Джой с оголившейся головкой члена.
Когда-то в молодости Дэвид услышал от молодой любовницы, что все лысые мужчины похожи друг на друга, и даже тогда, когда у него была копна густых волос, его возмутила эта глупость, подобная той, что изрекали недалёкие самоуверенные мужчины, пренебрежительно утверждая, что все пизды – одинаковые. Уж кто-кто, а Дэвид знал их абсолютную индивидуальность, чем не могли похвастаться даже их обладательницы. Именно разнообразие пизд было для Дэвида универсальным утешением. Каждый находит для себя утешение в жизни. Для одних это – алкоголь, для других – наркотики, а для Дэвида – это был секс. Он – самое естественное из всех прочих: альтернатив, предлагавших внедрение в тело чуждых ему химикалий, тогда как секс – это задействованное творцом утешение, которое является неотъемлемой частью человека, причём человека же собой и определяет. Потому-то каждая женщина представлялась Дэвиду прежде всего уникальной трёхдырчатой отдушиной.
Дэвид был хорошо подготовлен к своей старости и старым возлюбленным, так как в юности у него была семидесятилетняя любовница. Их связь длилась недолго, но эта женщина, бабушка его восемнадцатилетней возлюбленной, научила его главному, что женщина, как бы стара она ни была, всегда хочет быть любовницей. Похотливая бабушка снимала зубные протезы, прежде чем брать хуй Дэвида в рот, и наслаждение, которое она доставляла ему, сжимая член беззубыми дёснами, было несопоставимо с тем, что пыталась справить её неопытная острозубая внучка. Давняя жажда мужского семени, которую старая женщина наконец-то утоляла с Дэвидом, делала её страсть умопомрачительной, особенно когда эта умелица довела Дэвида до такого возбуждения, не давая ему извергнуться, что он потянулся к ёе пизде и, к своему удивлению, не почувствовал никакого отвращения, потому как сама пизда была совершенно юная, хотя ляжки и ягодицы, обрамлявшие её, были дряблые и жухлые. Это приключение было основополагающим для Дэвида – он перестал воспринимать женщин в категориях старая – молодая, красивая – некрасивая. С тех пор женщины для него делились только на доступную – недоступную.
Джой была поистине находкой для Дэвида. Она была для него той необходимой душевной опорой, на фоне которой интерес ко всем прочим женщинам устремлялся исключительно на их тела, не отвлекаясь на их души.
Джой вышла замуж в восемнадцать лет за своего школьного возлюбленного и до гибели мужа не имела ни одного любовника. Всё её время и силы уходили на воспитание двоих детей, работу в благотворительных организациях и конечно же заботу о любимом муже. Оба они вышли из состоятельных семей, и поэтому им не приходилось биться за кусок хлеба или даже за кусок масла. Более того, муж и жена активно занимались меценатством. Жизнь их была такой безоблачной, что гибель мужа Джой восприняла как неизбежную плату за столь долгую счастливую жизнь. Постепенно выходя из шока, а потом из траура, Джой с опаской думала о возможном счастии, которое обязательно, как она теперь полагала, будет уравновешено каким-то несчастьем. Поэтому, когда у неё появился первый любовник, с которым она впервые испытала оргазм от языка, Джой испугалась, какое же несчастье может теперь последовать за это наслаждение. Но несчастья не происходило, а наслаждения множились, возникнув у неё в заднем проходе, на удивление уместно наполнившимся членом её умелого любовника. Мир новых наслаждений затмил все её страхи перед "обязательной расплатой", и тот факт, что любовник Джой бросил её через три месяца, увлёкшись молодой женщиной, вовсе не показался Джой несчастьем. Вернее, она бы с радостью посчитала его уход за несчастье, чтобы поскорей им расплатиться с судьбой за новые горизонты наслаждений, которые перед ней открылись.
Однако следующий любовник, который ей попался, больше напоминал ей мужа (она отгоняла от себя это кощунственное сравнение), чем учителя наслаждений, который покинул её, и поэтому близость с Дэвидом стала периодом великого торжества изощрённого секса, к которому она была уже готова и который теперь она могла смаковать, забыв думать о "возмездии судьбы".
Однажды Джой надела вызывающее платье, когда они отправлялись на вечеринку в Halloween. На её вопрос Дэвиду, как ему она нравится, он заметил:
– Чужую женщину в таком платье я бы захотел изнасиловать.
– А меня? – оскорбилась Джой.
Так она подтвердила давнее наблюдение Дэвида, что суть женщины в том, что она всегда напрашивается. Хочет она того или не хочет.
Джой не стеснялась своей не первой свежести, потому что видела, как её нагота влекла Дэвида, и Джой чувствовала себя обнажённой не тогда, когда она ходила перед ним голой, а когда все кольца с её пальцев были сняты.
К счастью для Джой и, конечно, для Дэвида, мысли её были заняты не только наслаждениями – Джой была так увлечена своей галереей, организацией выставок, выбором картин, рекламой, что она не докучала Дэвиду. А у Дэвида имелись свои особые интересы, так что и он не обременял Джой своим излишним присутствием.
По молчаливому уговору они, за редким исключением, не проводили ночи вместе и встречались в квартире Джой, чтобы ей не возвращаться домой одной или чтоб Дэвиду не тащиться её провожать – в их годы ночь требовала крепкого сна. Такой распорядок общения позволял им не становиться свидетелями манифестаций друг дружьей старости, которая особенно наглядна по утрам. Если утром приятно смотреть на пробуждающуюся юницу, то вид старой женщины при её пробуждении вряд ли вдохновляет её любовника. Это симметрично относилось и к Джой, у которой вид пробуждающегося помятого старого лица тоже не способствовал бы её хорошему настроению.
Распорядок дня у Дэвида установился восхитительно однообразным, именно к такой жизни он и стремился. Разнообразие однообразия – вот идеальная форма бытия, которую ему наконец удалось достичь с помощью стремления к знаниям, которое владело им на самом глубинном уровне. Так что своё влечение к всевозможным женщинам он объяснял не чем иным, как тем же стремлением к знаниям, ибо недаром говорится "познать женщину". Познание женщины вполне сравнимо с научным познанием, которое всегда влекло Дэвида. Ещё в детстве, в том же жестоком интернате, среди мальчишек считалось позорным "работать на других". Дошло до того, что тот, кто открывал дверь для других, становился объектом насмешек – ведь это тоже была "работа". Каждое утро мальчишек десять, ярых противников "рабства", скапливались у двери школьного здания, и никто не хотел входить, так как надо было открыть дверь. Все ждали какого-нибудь не подозревающего об этом "позоре", кто откроет дверь, и все ринутся за ним, торжествуя, что им не пришлось унизиться прикасанием к ручке двери, тягой двери к себе, чтобы этим воспользовался кто-то другой.
Давидка всегда с радостью шёл на уроки, так как быстро научился находить удовольствие в распознавании математических и физических законов. Даже в правилах грамматики он находил упорядоченность, которая делала жизнь понятной и осмысленной, что само по себе приносило уверенность в правоте бытия. Давидка был тем, кто смело подходил к двери школы и открывал её, а кучкующиеся мальчишки с улюлюканьем бросались вслед в открытую Давидкой дверь. И ему было наплевать на их смех, так что он стал единственным, кому позволялось открывать дверь без издевательств, поскольку он на них всё равно никак не реагировал, а потому издеваться над ним мальчишкам быстро наскучило.
Дэвид просыпался в шесть утра по многолетней привычке, запивал таблетку аспирина свежевыжатым апельсиновым соком – это было единственное лекарство, которое Дэвид принимал, так как кровяное давление его было юношеским и никаких болезней к нему ещё не привязалось. Медленно допивая сок, он подходил к широкому окну в гостиной и любовался цветами в саду, которые круглый год ласкали его взор своей роскошной непристойностью. Дэвид готовил себе на завтрак какую-нибудь кашу – не было каши, которую бы он не любил: от манной и гречневой до пшеничной и овсяной. Потом он шёл на прогулку в соседний парк, где жили мартышки. Они занимались мастурбацией и совокуплялись достаточно часто, чтобы в процессе прогулки Дэвид мог порадоваться за этих любвеобильных животных. Придя с прогулки, он проверял свою электронную почту, следил за поведением на бирже его ценных бумаг. Затем выбирал ресторан, где он ланчевал с каким-либо из своих знакомых, и после ланча начиналась главная часть его новой жизни.
Служанка приходила раз в неделю убирать дом, так что, если это был день уборки, Дэвид распоряжался, чтобы к ланчу служанка закончила уборку и ушла.
Дэвид шёл по асфальтированной дорожке вдоль пляжа, который полнился полуодетыми мужчинами и полураздетыми женщинами. Он называл про себя это место, впрочем, как и всякое место, посещаемое большим числом женщин, словом "Везда", что являлось сокращённым вариантом фразы "Везде пизда". Он повторял это слово, как мантру, глядя на еле скрытые полоской ткани лобки, анусы и соски́. Юные самки не обращали на него никакого внимания, и это вызывало в Дэвиде растущее торжество, так как он знал, что все они в его руках, что стоит ему сделать одно движение, и любая из них воспылает к нему безудержной похотью. Но делать это движение надо было исключительно осторожно.
Дэвид навсегда запомнил первый раз, самый нервный, хотя в успехе своём он ни на секунду не сомневался. Нужно было только выбрать наиболее привлекательное и удобно подвернувшееся тело. Дэвид, как хищник, высматривал одинокую женщину, без снующих вокруг неё подруг или ухажёров, а также находящуюся в удобном для приближения к ней месте. Каждый мужчина в толпе женщин – это хищник, глядящий на пасущееся стадо газелей, каждая из которых – это не что иное, как движущаяся, живая еда, которую надо словить и утолить ею свой жизненный голод. Для мужчины каждая женщина в толпе – это идущее наслаждение. Не всякий мужчина способен на бросок, и не каждый бросок приносит удачу. Но желание делает из каждого самца – охотника, а из каждой самки – добычу. До недавнего времени Дэвид, как старый тигр, уже неспособный к охоте и довольствующийся только падалью, со злобой бессилия смотрел на идущие мимо женские тела, но в тот день всё его существо переполнялось мощью, которая несоизмеримо превышала власть над женщинами любого юного красавца, богача или властелина.
Дэвид нащупал в кармане своё оружие или, точнее, орудие, так как оно не наносило вреда добыче, и надорвал упаковку, чтобы его быстро пустить в ход. Дэвид сравнялся в толпе с красавицей лет двадцати, у которой фигура и лицо просились на обложку мужского журнала. Дэвид заметил, как эта самка только что вышла из машины и направлялась на берег океана, где, вероятно, её поджидала подружка, друг или целая группа ей подобных особей. Дэвид поравнялся с ней, зашёл слева, чтобы действовать правой рукой, вытащил из кармана наклейку с Тоталом и, как бы случайно столкнувшись, в движении ухватился за руку девушки, в этот момент наклеив на её открытое предплечье прозрачный кружок. Девушка резко повернулась к Дэвиду и, увидев старика, который споткнулся и ухватился за неё, придержала его второй рукой и спросила с участием:
– С вами всё в порядке?
Дэвид замедлил с ответом, считая про себя секунды: один, два, три, четыре, пять. После этого он посмотрел в глаза девушке, заметив в них: нужную наплывающую туманность, и тихо произнёс твёрдым голосом: "Ко мне!"
Дэвид пошёл к своей машине, и девушка последовала за ним, молча, заглядывая ему в глаза.
– Тебя зовут Мэри, – сказал Дэвид, – а меня – Дед.
– Не бросай меня, Дед, – молящим голосом произнесла девушка.
– Я – с тобой, – заверил её Дэвид.
Для простоты общения он всех отобранных женщин решил называть Мэри, а себя – Дедом. Он ведь и был дед. А все женщины – одного имени, Наслаждение, так пусть они будут зваться древним именем Мэри.
Дэвид умышленно охотился вблизи от своей припаркованной машины. Он повелел девушке сесть на заднее сиденье. Когда они выехали на highway, Дэвид приказал Мэри лечь и спать. Девушка повиновалась и даже стала чуть похрапывать, что наполнило нежностью колотящееся от предвкушений сердце Дэвида.
Он не хотел, чтобы соседи видели, что он привозит к себе девушку, и спящая на заднем сиденье Мэри была никому не видна. Дэвид приказал ей проснуться, только когда они въехали в гараж и дверь полностью закрылась.
Мэри проснулась с улыбкой на лице и, оставив свою пляжную сумку в машине, по приказу Дэвида последовала за ним в дом и прошла в спальню.
– Разденься, – скомандовал Дэвид, и процесс раздевания был сплошной формальностью, так как тело девушки с самого начала трудно было назвать одетым. Но всё-таки за этой "формальностью" скрывался тщательно подстриженный лобок и винные ягоды сосков, присосавшись к которым Дэвид сразу захмелел.
Он положил руку на жестковолосый лобок – мишень для взглядов, на которой "десятка" не по его центру, а под ним.
– Я нравлюсь тебе, Дед? – с вожделением спросила Мэри.
– Да, ты мне нравишься, – подтвердил Дэвид. – Ляг на кровать и разведи ноги.
Девушка повиновалась. Пизда её сочилась, как и должно было быть. Дэвид, не сводя глаз с чудесной плоти, скинул с себя шорты и тишортку, стряхнул сандалии и прильнул языком к пизде юной красавицы. Он знал, что теперь она должна испытать череду острейших оргазмов.
Мэри выходила из одного восторга и погружалась в другой, восхищаясь вслух небывалыми наслаждениями.
– Дед, я люблю тебя, я хочу тебя! – восклицала Мэри в кратких промежутках между стонами, и Дэвид знал, что уже долгие годы ни одна юная женщина не произносила ему подобных слов с такой искренностью.
– Ты на таблетках? – спросил Дэвид.
– Да, кончай в меня! – нетерпеливо ответила Мэри.
– У тебя нет никаких венерических заболеваний?
– Нет, я вчера была у гинеколога, я – чистая. Давай же…
Дэвид знал, что он не услышит ни слова лжи от Мэри.
Счастью Дэвида тоже не было границ. Последний раз, когда в его руках было такое роскошное юное тело, произошёл много лет назад. Юных проституток он в счёт не брал, хотя среди них попадались прекрасные экземпляры, но Дэвид начал вести другой счёт – счёт на чистую рафинированную похоть, обращённую на него как на предмет своей самой яркой мечты. Именно так его и воспринимала Мэри. Восторг, который охватил её, когда Дэвид медленно ввёл хуй во влагалище, поразил даже Дэвида, который ожидал сильной реакции, но не такой цветистой. Мэри заговорила языком, в котором фраза "Еби меня, мой сладкий Дед, своим волшебным хуем" была самой заурядной. Мэри умело двигала бёдрами, прижимая к себе Дэвида за его дряблые ягодицы, и всовывала ему свой язык в рот, ища его слюны, и вскрикивала от новой вспышки, которая следовала через каждые семь секунд, между которыми её сотрясали божественные спазмы. Дэвид решил, что для первого раза достаточно, и излился в неё. Он чувствовал себя властелином мира.
– Спать! – приказал он Мэри, и она заснула.
Дэвид встал с кровати и залюбовался красотой своей возлюбленной. Она воплощала собой недостижимую мечту для большинства мужчин на земле, не говоря уже о стариках, которые могли только пускать слюни, глядя на это чудо, или выплескивать злобу, обвиняя эту красоту в безнравственности, разврате и прочих выдумках бессильных.