II
Меня всегда привлекал мир людей напряженно мыслящих, ищущих - то, что мы называем интеллигенцией, хотя очень трудно определить границы этого понятия. Учителя, врачи, научные работники - слой отнюдь не привилегированных, а порой и непрестижных профессий, мир людей городских, лишенных прямых связей с природой, возможности уединиться. Тем не менее это люди, думающие над смыслом своей будничной и монотонной работы, смыслом своего существования в этом мире, тонко чувствующие, люди разные - измученные бытом, лишенные иногда простых радостей, люди, порой погруженные в борьбу за должность, за деньги, люди, в которых теснота существования рождает уныние или зависть и жажду быстрее пробиться "наверх". И как все это соединено с духовностью, с красотой души, добротой…
Наука, ученые… Среда эта была для меня родная, близкая, я любил людей науки, видя в них воплощение идеалов творческого человека. Потом стали появляться разочарования. Я понял, что надо преодолевать свои пристрастия, что занятия наукой не гарантия нравственной чистоты человека. Надо показать и ограниченность этих людей, и то, как меняется их роль в обществе. Показать, как много зла причинила, в частности природе, беспринципность некоторых ученых. И что не кто другой, а ученые, наша наука могут и должны исправить нанесенный ущерб всему живому миру земли, и как они это делают.
Наука открыла мне тему, порожденную нашим временем, - перестройки экологического сознания человека. Мне представляется, что неправильное, небратское, хищническое отношение к природе осмысливается и будет осмысливаться литературой. Проблема защиты природы требует участия всех специальностей - техников, юристов, медиков, - буквально всех. Но у литературы своя деликатнейшая обязанность - попробовать как-то изменить вековечные потребительские представления человека о борьбе с природой, о покорении ее… Думается, что ничто не может заменить здесь силы искусства, и в первую очередь литературы. Эта проблема не частная, время выдвигает ее как важнейшую проблему человеческого бытия.
Есть такое старинное слово - "сочинительство". Литература родилась как сочинение. Писатель - сочинитель. Тем не менее в слово "сочинитель" закралось что-то осудительное, насмешливое. У нас сочинение осталось разве что в названии одного вида изданий - собрания сочинений. Тут против этого слова никто не возражает - ни читатели, ни авторы.
Боюсь, что пренебрежение к сочинительству не так безобидно, как кажется. Сочинительство в нашей прозе постепенно и незаметно как бы замещалось журнализмом. Беспрестанные требования изучать жизнь приводили порой к тому, что воображение, фантазия писателя как бы атрофировались, писатель оказывался в плену жизненных фактов. Знать жизнь подробно, во всех деталях, со всеми приметами сегодняшнего дня, со всеми ее словечками, лексикой, конечно, заманчиво. Но иногда чувствуешь, как это знание тянет вниз, мешает подняться, увидеть общую картину жизни.
Границу между журнализмом и литературой бывает провести трудно, ее размывают всевозможными терминами: "художественные очерки", "художественная документалистика, публицистика", чуть ли не все становится художественной, да еще литературой. Даже критика становится родом литературы. И в этой беспредельности не остается места вымыслу или домыслу. Вроде как-то неудобно придумывать. А еще не забудем тезис о том, что жизнь богаче литературы. Во всем этом, разумеется, есть своя доля правды. И доля опасности для писателя-художника.
Я сам почувствовал эту опасность на себе, после того как занимался долгое время документальной литературой. Документальная литература расслабляет писательский организм, который требует непрестанной работы воображения.
Вымысел, условность всегда присутствовали в русской литературе: в прозе и Пушкина, и Гоголя, и Достоевского, и Горького, да и в нынешней нашей литературе.
Когда эти традиции развиваются, тогда мы получаем такие интереснейшие вещи, как новый роман Чингиза Айтматова. Там все сочинено и все правда: факты, подлинные легенды, наблюдения меняют свою структуру; так графит превращается в алмаз, так из клеток возникает новый уровень жизни - целостный организм.
Границу между литературой и журнализмом мне удалось для себя нащупать однажды, во время работы над "Блокадной книгой".
Надо было иллюстрировать книгу фотографиями. Мы отправились в архив ТАСС, для того чтобы найти фотографии заводов и фабрик времен блокады. Мы знали, что это было: разбитые снарядами цехи, измученные, еле стоявшие у станков люди, подвязывавшие себя, чтобы не упасть. Мы перебрали тысячи фотографий, сделанных репортерами в те годы. Что мы видели? Мы видели за станками людей - рабочих, мужчин и женщин, суровых или улыбающихся, но неизменно бодрых. И никаких примет голода, мук, блокадной обстановки, хоть сейчас печатай их в газете. Не нашлось буквально ни одного снимка, который показал бы, что творилось тогда на фабриках и заводах, как трудно было тогда работать, как тяжелы были условия.
Вначале нас это возмутило: украшательство, фальсификация. Но, расспросив фотокорреспондентов тех лет, мы убедились, что тут происходило иное: это была та боевая задача, которую они выполняли в сорок втором - сорок третьем годах, считая своим долгом показать, как, несмотря на блокаду, голод, холод, обстрелы, люди продолжают работать и выполнять свой долг. Со своей задачей фотожурналисты блокадного города справились и оставили нам такое наследство. Они были журналисты, а не фотохудожники, художники - те думали бы тогда о том, чтобы заснять для истории драгоценные кадры быта, героики ленинградцев, продолжавших работать, несмотря на смертный голод, артобстрелы и бомбежки.
Речь не о том, чтобы пренебрегать познанием жизни. Так или иначе она окружает нас неотступно, стоит лишь всмотреться, увидеть. Пикассо когда-то определил свой художнический принцип: "Я не ищу, я нахожу". Емкая эта формула с годами кажется все более важной. Найти - значит откликнуться. Своим состраданием, любовью, радостью. Каждое произведение требует накоплений, долгой работы мысли. В жизни успеваешь написать совсем не много, малую часть того, о чем мечталось. Поэтому так непростительно, когда время уходит на вещи случайные, проходные, не главные. Хорошо, когда тема сама выбирает тебя, забирает тебя, не оставляя места сомнениям.
Недавно почти случайно я попал в город Малоярославец - старинный городок недалеко от Москвы. Познакомился с "мэром" этого города. Многое в его жизни совпало с жизнью моего героя Сергея Лосева - "мэра" другого русского городка, Лыкова. Так же как и Лосев, он собирает дореволюционные открытки Малоярославца, обременен теми же заботами, увлечен реставрацией монастыря. В городе этом произошла история, похожая на происходившую в романе, только конец у нее другой: на самом красивом месте города все же построен филиал института.
Мы стояли с "мэром" Малоярославца на этом дивном склоне горы, сбегающей к реке. Отсюда были видны весь город и это прекрасное место, обезображенное теперь невыразительным, скучным зданием, с развороченным, захламленным двором. Я слушал, как он говорил с тоской и болью, что вот допустили испортить лучшее место города. Это было еще до него. Я думал о том, что жизнь распорядилась жестче и суровее, чем в моем романе. И думал о том, упрек ли это? Или наоборот, может быть, дело не в результате, а в открытии обстоятельств жизни, которые позволяют увидеть то, что обычно не видно.
Поначалу Лосев походил на многих людей, которых я знал. Новорожденных младенцев легко перепутать, они трудноотличимы. Детей уже не перепутаешь. Происходило накопление судьбы, и он уходил от прототипов. Я полюбил его, хотя было в нем что-то неприятно-чиновное. Но что делать: мы же любим людей не только за достоинства, любишь человека в целостности. Вся жизнь его проходила в убеждении, что надо расти, идти вперед. Мне хотелось показать, как появляется у него иное понимание ценностей жизни. Нельзя оценивать человека по ступеням служебной лестницы. Мы слишком часто удачную жизнь связываем с карьерой. Уйти работать прорабом с высокой административной работы вовсе не означает катастрофы. О том, удачная или неудачная сложилась жизнь, надо судить по совсем иным понятиям.
Поступок героя вызывает вопросы. Может быть, так и надо. Конечно, может, что-то здесь следовало еще прояснить, углубить, но в то же время кажется, что мы слишком все стремимся разъяснять. Не оставляем места непонятному. Мы знаем обо всем, и все нам ясно в наших книгах, хотя на самом деле в реальной жизни мы путаемся, недоумеваем, и многое остается для нас непонятным.
Говорят, что от писателя остаются только его книги. Так ли это? Рядом с книгами незримо пребывает и нравственный облик автора. Высокий или низкий, он так или иначе проникает в книгу. Не только для книги, для всего литературного дела очень важен моральный авторитет писателя. Он всегда сопутствовал книгам. Он, этот авторитет, этот облик, имел самостоятельную ценность. Толстой и Чехов, Горький и Блок, Маяковский и Твардовский высоко подняли звание русского писателя. Но это относится не только к гениям. Вспомнить можно прекрасную жизнь и В. Короленко, и М. Пришвина, и К. Паустовского, и А. Гайдара. Да мало ли? Каждый из них по-своему являл достойное соответствие своему слову, своим героям, своим литературным идеалам. Когда, допустим, Державин писал:
Я всему предпочитаю
За отечество лить кровь -
это были не красивые слова, а строки, отражающие его биографию, его судьбу. Нравственные искания пронизывают судьбы многих русских писателей. "Как должен жить писатель?" - спрашивали себя и Толстой, и Герцен, и Достоевский, и Гончаров. И сегодня читатель ищет в жизни писателя этическую норму, сравнивает его героев с ним самим.
О времени и о человеке
I
Самолет летел с Восточного побережья Соединенных Штатов на Западное. Это был самолет американской авиакомпании.
В положенный час нам дали обед. На подносе лежал столовый прибор: ложки, вилки, ножи, маленькие ложечки. Все это было изготовлено из пластмассы цвета слоновой кости - полупрозрачного, гибкого, благородного на вид материала. Такими же были и тарелки, чашки. После обеда весь этот красивый сервиз (назовем его так) подлежал уничтожению. Его не мыли, не сушили - это было невыгодно. То был набор предметов для одноразового пользования. Глядя на эти искусно сделанные вещи, жаль было их крохотной жизни. Я не понимал, как можно уничтожать такие удобные и прелестные предметы. Но затем я подумал: мы долго привыкали жить экономно и нам кажется непозволительной роскошью уничтожать такие изделия. Этим я себя успокаивал - и успокоил.
Спустя какое-то время мой внук увидел, как я выбрасываю коробку из-под заграничных духов, великолепно сделанную, обитую внутри шелком. И шестилетний ребенок пришел в ужас оттого, что я могу выбросить столь красивую вещь. Он схватил ее, утащил к себе, хотя не знал, на что и как ее приспособить. Его ужас, его возмущение было чувством совершенно непроизвольным и здоровым. Я вдруг понял, что то мое ощущение жалости к выброшенным приборам на американском самолете тоже сродни этому чувству и идет оно, наверное, не от бедности, а от не утраченной, может быть, еще естественности.
Мы погружаемся в бытие, где вещи не наследуются, мода быстро старит их, они исчезают, ничего не оставляя - ни воспоминаний, ни сожалений; их сменяют новые вещи, которые исчезнут так же быстро. Предметный мир не связывает нас с прошлыми поколениями, не сохраняет родственных связей. Мы начинаем жить в мире всегда новых вещей.
Школьник, который решает уже с первых классов все задачки с помощью карманного компьютера и поэтому не умеет ни извлекать корни, ни вычислять логарифмы, - за него все делает машина; взрослый, который, придя с работы, садится за телефон, другой рукой включает телевизор, а перед ним еще раскрыта газета, а в углу напевает радио, - кто этот человек? Что он, Юлий Цезарь? Нет, это мы. Ребенок, у которого первая игрушка - автомобиль, для которого телефон привычнее, чем воробей, - чьи это дети? Это же наши дети.
Человек, который не написал за свою жизнь ни одного большого письма, не видел ни одного восхода, не просидел и часа на кладбище в тоске и горе, не жил в одиночестве и не знает наизусть ни одного стихотворения, - кто это? Откуда мы узнаем в них знакомые черты?
Дежурный инженер на электростанции, в распоряжении которого миллионы киловатт, который снабжает энергией громадный промышленный район; диспетчер аэропорта, который непрерывно принимает решения, связанные с движением самолетов, и от памяти, от реакции которого зависит жизнь сотни пассажиров, - все это ситуации; проблемы, рожденные развитием техники последних лет; это обстоятельства психологические и нравственные, которые непрерывно воздействуют на душу человека. Они тянут в разные стороны - возвышая личность, обогащая ее и уменьшая и обеспечивая. И надо попробовать понять и разобраться, что же происходит с человеком в этом быстро меняющемся мире.
За какие-нибудь последние двадцать лет мы стали видеть Землю глазами космонавтов - голубой шар со всеми его континентами и океанами. Школьный глобус ожил. Появилось космическое видение и космическое мышление. Земля ощутилась частью Солнечной системы. Мы увидели ее издали во всей ее красоте и беззащитности, удивительной приспособленности для счастливого человеческого существования. Это космическое мышление породило иное ощущение природы, всего живого, населяющего Землю.
Экран телевизора не просто разновидность коммуникаций или средство для информации. Когда по телевидению показывают, скажем, международный футбольный матч, его смотрят одновременно сотни миллионов людей во многих странах. Единовременность восприятия, общие переживания порождают странное новое чувство единства разноязычных народов. Люди различных взглядов, разной жизни соединяются у этого экрана по все более частым поводам. Это касается и олимпиады, и совместных космических радостей человека, и политических событий, требующих нового политического мышления.
Самые древние профессии изменились. Как и сотни лет назад, строитель возводит дома, однако он успевает при своей жизни увидеть результаты своих трудов завершенными неоднократно. Он видит десятки построенных им сооружений. Это не тот строитель, который приступал к возведению собора святого Петра, зная, что никогда не увидит его очертания при жизни. Все стало проще. Исчезло понятие выходного костюма. Рубашка ныне не проблема ни для бедного, ни для богатого. Все вокруг личности быстро меняется - карта мира, скорости, аппаратура; спутники могут летать над любыми странами. Меняются условия труда. Они меняются при жизни человека несколько раз - меняются станки, ЭВМ, автомобили, меняются марки холодильников, телевизоров, радиоприемников. Что остается неизменным? Книги, картины, пластинки. Вот что любопытно: Дон Кихот верен нам, и Рублев, и Глинка…
Внуки тех, кто работал напильником, топором, паяльной лампой, на маленьком токарном станке, - внуки их сегодня сидят в кабинах мощных экскаваторов, управляют тракторами "Кировец", могут реанимировать - вернуть жизнь человеку, у которого наступила клиническая смерть. В их руках несравнимые мощности, энергия, температуры. Что он чувствует, этот человек? Он чувствует совсем иную ответственность. Это другая психология, чем у того, кто работал молотком или ломом. На ленинградском заводе "Электросила" станочник обрабатывает детали для генератора в миллион киловатт. Если он "запорет" такую деталь, это потери и громадной стоимости, и сроков, и энергии, потери неисчислимые по сравнению с прошлой ответственностью. Естественно, что возросли эмоциональная нагрузка, напряжение. Огромен объем информации. Все это накладывает на человека новые обязательства, повышает его общественное самосознание, заставляет видеть себя иначе, относиться к себе с уважением и интересом. Он знает свое могущество.
Но тут же возникает и другое - личность начинает иногда цениться в первую очередь по ее знаниям, по ее способностям - научным, техническим, организаторским. Общительность, доброта, правдивость - то, что так украшает жизнь и так нужно окружающим людям, - в этих условиях формально не учитываются, меньше значат, чем умение обслужить машину и дать норму. Даже в научной работе, казалось бы, сугубо творческой - и там важно выполнение плана, отчет, выполнение обязательств, умение обеспечить, достать. НТР требует от личности творческой инициативы, и в то же время эта инициатива далеко не всегда используется и поощряется.
Для нас, писателей, наиболее интересны открытия таких противоречий, потерь и приобретений, которые происходят с человеком в этом бурном процессе научно-технической революции, та мучительная диалектика нравственных проблем, с которой мы сталкиваемся сегодня.
Допустим, проблема времени. Человек, работающий сегодня, живет во всенарастающем цейтноте. Скорее, больше, больше, некогда, время куда-то исчезает, его все меньше, меньше, хотя мы его всячески экономим.
Успеваем ли мы осмысливать свою деятельность? Во имя чего совершается бурная деятельность инженера, ученого? То и дело мы сталкиваемся со случаями, когда кажется важным прежде всего сама разработка, само открытие, результат. Все предопределено, спланировано. А ведь, кроме того, интересен сам процесс познания, он должен увлекать человека, а открытие, как заметил академик Мигдал, - оно может быть, а может и не быть.
Есть два расхожих мнения. Первое - что НТР губит личность, уничтожает индивидуальность, что человек становится придатком машины, что он отрывается от природы, от искусства, превращается в потребителя, его иссушает рационализм, НТР обедняет эмоциональный мир человека. Второе - что если это и существует, то, скорее, в условиях капитализма, у нас же НТР способствует расцвету личности, освобождает человека, облегчает труд, помогает человеку обратиться к творчеству и т. д. Думается, что и то и другое мнение небезосновательно. Однако я не собираюсь делать какие-либо окончательные выводы и заключения. Меня, как и каждого писателя, привлекает, скорее, диалектика жизни, ее нерешенные проблемы, ее спорные, неясные самому мне вопросы. Поэтому я поделюсь мыслями отнюдь не бесспорными, да и вряд ли стоит высказывать очевидность. Но есть идеи, наше отношение к которым однозначно.
Так, мы не можем принять имеющие хождение на Западе теории всеобщей дегуманизации в условиях НТР. Развитие науки в них сравнивается с грехопадением. Оно есть наказание божие за социальные грехи общества. Английский социолог Рид писал в книге, которая своеобразно называется "К черту культуру!": "Техническая революция - это несчастье, которое, очевидно, станет концом происходящего разрушения всего человечества". Социальный пессимизм многих западных философов вызван безыдейностью современной технической цивилизации. Довольно серьезная и популярная организация "Римский клуб" публикует работы, предсказывающие жесточайший кризис человечества, голод и угрозу полного вырождения. Очевидно, капитализм не в силах разрешить трагические противоречия НТР. Частная собственность растлевает и человеческие отношения, и отношение к природе. Социалистическое общество создает возможность "соединить достижения НТР с преимуществами социалистической системы хозяйства" и возможность гармонического развития личности. Но реализация этих предпосылок происходит далеко не просто и не автоматически.