Глава XIV
Очень дружны были мы также с милой семьей генерала Кардашевского, две дочери-близнецы которого были моими лучшими подругами.
Бывал у нас и Петр Александрович Миллер, прекрасный хозяин, познания которого папа очень ценил и часто совещался с ним по делам имения. Как-то Миллер послал папа в подарок двух поросят, чистокровных йоркширов, толстых, бело-розовых, аппетитных. В письме, переданном посланным, было сказано, что поросят этих необходимо ежедневно купать. Мой отец сам стал следить за исполнением этого предписания, к которому крайне презрительно отнеслись и управляющий и экономка. Но, по-видимому, сами поросята находили эту операцию совершенно излишней, подымая во время ее такой концерт, что, помню, даже один раз Павел Юльянович, дьячок кейданской церкви, дававший мне уроки, прекратил занятия, прислушиваясь к этому душераздирающему визгу. Вскоре поросята настояли на своем, и моему отцу, всегда доводящему дело до конца, пришлось уступить и дать им расти, как обыкновенным свиньям, предпочитающим купаться лишь в грязи.
Вторым знаменитым хозяином нашей местности был Владислав Телесфорович Дуллевич – поляк, имение которого было в пятидесяти верстах. К нему мой отец относился с большим уважением и любовью. С ним и с Миллером, когда они у нас бывали, папа обходил поля, лес, посадки в фруктовых садах, показывая им свои работы и советуясь о дальнейших улучшениях. Обход хозяйства всегда кончался конюшней, из которой Осип и конюхи Игнашка и Казька выводили лошадей, гоняли их на корде или водили под уздцы.
Кроме этих друзей-соседей, русских и поляков, частым гостем бывал у нас настоятель кейданской церкви отец Антоний Лихачевский. Бывали доктор, Иван Иванович Евтуховский, следователь и мировой посредник. Оба последние, конечно, менялись от времени до времени. Но отец Антоний и Иван Иванович составляли одно неразрывное целое с Кейданами.
Отец Антоний состоял священником кейданской церкви более пятидесяти лет. Из года в год, когда мы переезжали из Ковны в Колноберже и весь дом был приведен в порядок, приезжал отец Антоний отслужить молебен и окропить комнаты святой водой. Как любила я эти богослужения в милой Колнобержской столовой, когда в открытые окна вливается воздух, напоенный запахом сирени, когда такой с рождения знакомый голос батюшки произносит святые слова молитв, когда так легко, чисто и радостно на душе.
Потом батюшка обходит весь дом, и стараешься, идя за ним, как можно чаще попасться под брызги святой воды, когда он кропит комнаты. А Эмма Ивановна не любит этого и обижается, что в ее комнате брызгают на ее вещи. Так и не привыкла она за шестьдесят лет жизни в России к русским обычаям.
Папа знал и любил отца Антония с детства и всегда, до конца своей жизни, заходил к нему в Кейданах после обедни навестить его в уютном домике около церкви. Скончался отец Антоний только в 1928 году, и кончина его была очень трогательная.
Отслужив в своей родной кейданской церкви последнюю обедню, отец Антоний был уже так слаб, что, выйдя с крестом на амвон, пошатнулся. Видя, что он не в силах держать крест, к нему подошли сыновья H. H. Покровского (последнего министра иностранных дел), его прихожане и друзья и поддерживали его под руки, пока подходил к кресту народ. Когда донесли его после этого до дома, он сказал:
– Ну, теперь я хочу отдохнуть, я очень устал. Или, быть может, это вечный покой? – И через несколько минут его не стало.
Отец Антоний был, особенно для сельского священника, очень развит, начитан и умен. Интересовался всем, говорил обо всем, и мои родители очень любили его посещения. Нельзя было себе представить семейное торжество без отца Антония.
Когда после пяти дочерей родился у моих родителей первый сын, радость наша была огромная. Как нас, девочек, ни любили родители, их большим желанием, конечно, было иметь сына. Мечта эта осуществилась лишь на двадцатый год их семейной жизни. До моего брата родился сын моего дяди Александра Аркадьевича Столыпина. С грустью послали тогда мои родители образ, переходящий в роде Столыпиных первенцу нового поколения, моему двоюродному брату. Зато, когда им Бог послал сына, были они счастливы и горды необычайно. Отец Антоний разделял их счастье и горячо их поздравлял. Поздравлял он их также с моим рождением и очень обижал мама тем, что с рождением остальных четырех сестер поздравлять не находил нужным, считая, что от женщин мало толку на свете.
Противоположного мнения держался дедушка Аркадий Дмитриевич Столыпин: он так любил женщин, что при рождении каждой девочки говорил:
– Слава богу, одной женщиной на свете стало больше.
Бывали у нас в Колноберже не только соседи, но и некоторые ковенские знакомые, приезжавшие, конечно, на несколько дней или даже недель.
Самым частым гостем была у нас Зетинька, родителями, гувернантками, детьми и прислугой одинаково любимая. Была она старой девой, дочерью старичка, ковенского мирового судьи, Венедикта Александровича Бунакова. Было у них и имение в Ковенской губернии.
Помню я Елизавету Бенедиктовну, прозванную нами, детьми, "Зетинькой", когда я была еще совсем маленькой и живы были ее родители. Жили они тогда в Ковне, в маленьком, низеньком домике, с крылечком и садиком, домике, на окнах которого красовалась герань вперемежку с бутылками всяких настоек и в котором вас уже в передней ласково и приветливо встречали хозяева.
Раз мы зашли туда, гуляя вдвоем с моим отцом. Венедикт Александрович с пушистой белой бородкой, сухонькая, маленькая его жена, Анна Ивановна, в черной наколке и сама Зетинька, как всегда, радостно встретили нас и провели в большую низкую гостиную с чинно стоящей по стенам мебелью, покрытой белыми чехлами. "Какая там под чехлами обивка и когда чехлы снимаются?" – мучительно думала я, стараясь прямо и с серьезным лицом сидеть на диване рядом с Анной Ивановной. Тут не было ни детей, ни собак, почему я и сидела с взрослыми, стараясь своим поведением доказать, что я достойна этой чести.
Но недолго пришлось мне углубляться в решение вопроса о чехлах: через очень короткое время вернулась Зетинька, сразу после нашего прихода куда-то исчезнувшая, и позвала нас в столовую, где на накрытом столе стоял чай и всякие варенья и печенья.
Папа хозяйка налила чай в чашку, изображающую самовар, из позолоченного фарфора и подала ее со словами:
– Вы у нас такой почетный гость, что меньше целого самовара предложить вам не могу.
В то время Елизавета Бенедиктовна бывала у нас сравнительно редко: ее родители приходили "с визитом", а она вечером посидеть с мама в кабинете папа, а иногда и днем поиграть с нами. Но когда умерли ее родители, она стала бывать у нас очень часто, а летом гостила в Колноберже неделями.
Когда она приезжала, она всегда просила у папа массу советов по ведению своих дел: унаследовала она имение Эйраголы с большой мельницей, и все у нее там что-то не ладилось, и вечно она жаловалась на свою неопытность. Папа с поразительным терпением выслушивал ее бесконечные запутанные и монотонные рассказы о каких-то обижающих ее соседях и чиновниках, о безденежье, неумении свести концы с концами. Хотя она и осталась одна после смерти своих родителей, но содержала она еще всяких "приемышей", которых требовалось и кормить, и поить, и одевать, и учить. Кроме этих юношей, жил в Эйраголах убогий старик Петрович, и я любила, когда Зетинька рассказывала о том, как он, сидя себе день-деньской в уголке столовой, куда ему и есть подают, набивает папиросы чем и зарабатывает небольшие деньги.
Папа старался помочь ей и советами и вмешательством в ее дела, где это было необходимо, и только досадовал на то, что совет-то Зетинька попросит, а потом, выслушав его, сделает все по-своему, чем все спутает и испортит. А потом Зетинька снова являлась, снова просила помощи и словом и делом, и снова папа серьезно слушал ее, вникал в ее нужды и помогал.
Но с нами, детьми, Зетинька была весела: играла, гуляла, входила всею душой в наши интересы, рассказывала сказку про Коротышку, и когда я повзрослела, поведала мне тайну своей жизни: романтическую любовь к… путешественнику Пржевальскому, которого она никогда в жизни не видела!
Была она очень большого роста, ходила величественной походкой, очень любила говорить с нашими гувернантками по-французски, уверяла, что род Бунаковых происходит от какого-то князя Бунака, была добра бесконечно и беззаветно любила нашу семью.
Зетинька была самой близкой из знакомых, приезжающих к нам в Колноберже из Ковны, но были и другие. К таковым принадлежали Ольга Иосифовна Лилиенберг и генерал Лошкарев.
Ольга Иосифовна, нестарая еще и красивая вдова, была женщиной весьма энергичной и деятельной и верной помощницей папа при устройстве Народного дома. Во всех вопросах, где женский практичный ум нужнее мужского, мой отец обращался к ней, и я помню, с какой похвалой он отзывался о ее советах и мероприятиях. Она тоже была у нас своим человеком в доме: много времени проводила с детьми, шила и вязала всякие вещи для дома и для нас, а вечером сидела с папа и мама в кабинете и слушала чтение.
Когда она приезжала к нам, то привозила папа в подарок орехи в сахаре и всегда радовалась при этом тому, что случайно узнала, что папа их любит.
– А то, – говорила она, – хочется доставить Петру Аркадьевичу удовольствие, а что подарить человеку не пьющему и не курящему, врагу привычек?
Действительно, папа говорил, что он "враг всяких привычек", так как привычки лишают человека свободы, чего он не хочет допустить ни за что:
– Разве это не унизительно, что если я не смог закурить, когда почему-либо захотел, из-за этого у меня настроение испорчено, ум не работает ясно и порчу и другим жизнь, и сам не в состоянии ни работать, ни веселиться?
Сколько раз я слыхала, как папа говорил, смеясь, гостям:
– У нас староверческий дом – ни карт, ни вина, ни табака.
Юрий Александрович Лошкарев был отставной генерал: толстый, с большими седыми усами с подусниками, приятный собеседник и умный образованный человек. Почему он жил в Ковне, я не знаю. Жил он в первом этаже большого дома около бульвара и весь день сидел около окна в большом кресле. Он страдал одышкой и ночью спал тоже на этом кресле. Когда мимо него проходил кто-то из знакомых, Юрий Александрович во все времена года, какова бы ни была погода, открывал окно и разговаривал о том о сем, остря, смеясь, пересыпая разговор шутками.
М-ль Сандо почти ежедневно ходила с нами во время утренней прогулки к этому окну. Нам генерал давал по конфекте, м-ль Сандо одалживал французские книги, а когда по прочтении делился с ней впечатлениями, говорил мне своим густым басом:
– Ну, Матя, отойди, голубушка, не про тебя писано.
Прощаясь, он всегда говорил:
– Mille choses a Maman (Тысячу приветов маме), и кончилось тем, что моя маленькая сестра Елена обиженно сказала:
– Vous dites toujours mille choses et ne donnez jamais rein (Вы всегда говорите тысячу вещей, но никогда ничего не даете. Здесь игра слов: "вещь" и "привет" называются одним словом).
Юрий Александрович Лошкарев обедал у нас в определенный день каждую неделю в Ковне и гостил ежегодно недели две в Колноберже.
Глава XV
Часто бывало, что кто-нибудь из наших ковенских друзей приурочивал свой приезд в Колноберже к празднику рабочих. Это был один из самых веселых дней за лета, и готовились к нему с самой весны, тогда как сам праздник был всегда осенью, после уборки урожая.
Моя мать ввела обычай ежегодно дарить детям наших рабочих по готовому теплому платью, а бабам головные платки. Шили мы эти платья девочкам и рубашки мальчикам всем домом: и мама, и гувернантки, и гостящие у нас друзья и дети, и горничные – и то еле поспевали, так как нужно было их заготовить для сорока семей.
К назначенному дню (всегда теплому и солнечному, а то праздник переносился) все было готово, и я весело с м-ль Сандо и Елизаветой Бенедиктовной убирала в большие бельевые корзины груды платьев и платков, связанных пакетиками по семьям.
Другие такие же корзины наполнялись пряниками, орехами, яблоками и сластями, а третьи табаком, папиросами и фуражками для мужчин.
Все это Казимир с Ильей несли на двор за флигелем, куда уже накануне мы с папа ходили смотреть, как столяр Володко ставит большие деревянные столы.
Теперь экономка с двумя своими помощницами уставляет их пирогами, а под надзором Штраухмана рабочие выкатывают бочку пива и выносят жбаны с водкой.
Посреди двора стоит высокий столб, и утром папа с Штраухманом проверяют, крепок ли он.
Уже целую неделю до праздника Казюк, запевало во время именинных поздравлений, упражняется на этом столбе, и ему же поручается привесить на приделанные к самой его верхушке перекладины четыре фуражки.
Часа в три мы всем домом отправлялись к флигелю, и праздник начинался. Сначала шла раздача подарков, и тут вечно являлись какие-то совсем чужие бабы из далеких деревень, которые на вопрос, что им надо, простодушно отвечали:
– Мы слыхали, что здесь подарки раздаются, вот и пришли.
Для таких незванных гостей у мама всегда бывали запасные платки.
После раздачи подарков начинались состязания мужчин на призы. Первым, конечно, лихо влезал на столб Казюк, садился верхом на перекладину и, размахивая выигранной фуражкой, во всю глотку кричал: "Ку-ку-ре-ку". Бегали наперегонки, прыгали в мешках и получали из рук моих родителей, смотря по заслугам, кто шапку, кто табак, кто папиросы.
Когда эта часть праздника кончалась, игравший всякие марши оркестр переходил на танцы, и скоро весь двор наполнялся веселыми пляшущими парами, между которыми сновали ребятишки в только что полученных новых костюмах. Тут папа говорил:
– Ну уйдем, а то мы их стесняем.
Дома я с завистью слушала музыку и громкий хохот веселящихся.
Мой отец говорил:
– Если бы ты была мальчиком, тебе можно было бы повеселиться с ними, мы с братьями всегда танцевали на таких праздниках, но девочке это не годится.
Часов в одиннадцать посылался Казимир сказать, что пора кончать, и узнать, все ли благополучно и нет ли пьяных. И из году в год Казимир, вернувшись, докладывал:
– Все хорошо, Петр Аркадьевич, сейчас разойдутся, уже Оттона Германовича качают.
Почти всех этих рабочих я знала с детства и многих из них нашла в Колноберже уже стариками, когда была там в 1920 году. Все переменилось в родном нашем гнезде, но чуть ли не с рождения знакомые мне лица кучера Осипа и весельчака Казюка, теперь морщинистые и старые, так же приветливо улыбались мне и с таким же сердечным участьем, как и в давние годы, спрашивали меня про мою мать, моих сестер, вспоминали моего отца. Ведь они с ним вместе пережили все долгие годы деревенских радостей и горестей, они радовались его повышениям по службе, волновались за него в смутные дни 1905 года.
Когда папа первый раз приехал в Колноберже губернатором, он говорил, улыбаясь:
– Смотрите, какие гордые и веселые лица у рабочих. Они считают, что и они поднялись в чине вместе со мной и что более лестно пахать землю и пасти скот у губернатора, чем у предводителя. Вот забавно. Будто я не остался тем же Петром Аркадьевичем Столыпиным, каким был с рождения!
А когда папа был сделан камергером, то садовник Яша во что бы то ни стало хотел устроить перед домом ковровую клумбу в виде камергерского ключа, с трудом его мама отговорила от этой затеи. Но он все-таки не выдержал и сделал две клумбы, изображающие орденские звезды. Звезды у моего отца тогда никакой не было, но Яша считал, что это, хотя бы аллегорически, напомнит всем и каждому, что его барин удостоен монаршей милости. Видно, Яше очень понравилась мысль садовника Тотлебенов, который устраивал в Кейданах ковровую клумбу, изображающую девиз Тотлебенов: "Treu auf Tod und Leben" (Верен на жизнь и смерть).
Рассказывают, что девиз этот был ими получен следующим образом.
Когда граф Тотлебен, после Турецкой кампании, представлялся императрице, то она дала ему свой альбом с просьбой написать ей что-нибудь на память. Крепко призадумался граф – побеждать неприятеля казалось ему в эту минуту гораздо легче, чем писать в альбом императрицы всероссийской… Но вдруг он улыбнулся и, взяв, перо, написал: "Treu auf Tod und Leben – Todleben". Императрица так оценила эту красивую мысль, что по ее желанию это изречение было вставлено девизом в тотлебенский герб.
Садовник наш, называемый уменьшительным именем Яша, тогда был уже отцом семейства; был он сиротой и воспитанником моих родителей, почему считал нашу семью своею и, не умея иначе высказать своих чувств, делал орденские звезды из цветов, что смешило и трогало моего отца. Каково же было отношение самого моего отца к чинам, показывает следующий случай.
Как-то из разговоров моих родителей я узнала, что папа получил какой-то чин. Я подошла и поздравила моего отца. Он похлопал меня по щеке и сказал:
– С этим, девочка, поздравлять не стоит. Это "чиновники" придают такое значение чинам, а я работаю в надежде принести пользу нашей Родине, и награда моя – видеть, когда мои начинания идут на благо ближним.
Кончая описание жизни нашей в Ковне и Колноберже, должна еще упомянуть о приездах к нам в деревню архиерея и губернатора. Случалось это по разу в год во время объезда губернии губернатором и епархии архиереем, причем один год устраивался обед у нас, а на следующий год у Тотлебенов.
О дне приезда губернатора я знала всегда заранее, даже не слушая разговоров взрослых, по лихорадочной починке большой дороги, проходившей мимо нашей усадьбы. Приезжал губернатор со свитой, и прием выходил большой, так как приглашались и окрестные помещики.
Так же торжественно происходил и прием архиерея, приезжающего в сопровождении нескольких священников. Наш повар Ефим старался всегда блеснуть своим искусством перед ковенским губернатором, но находился в большом затруднении при составлении постного меню для владыки.
Глава XVI
Особенно оживленными были года, когда лето проводили в Колноберже дедушка Борис Александрович и бабушка Мария Александровна Нейдгарт, родители моей матери.
Дедушку мы боялись из-за его строгого вида, а бабушку очень любили. Мама говорила мне потом, что дедушке очень грустно было, что мы его чуждались, он очень нас любил, но не умел так шутить и играть с детьми, как дедушка Столыпин. Был он почетным опекуном в Москве и, как таковой, имел дело с массою приютов, воспитательных домов, школ, и везде дети его встречали с криками "казенный папаша приехал" и очень любили его.
Бабушка тоже заведовала большим числом богоугодных и учебных заведений, и по утрам, в Москве, каждый из них сидел в своем кабинете, принимая секретарей и просителей.
Дом их в Москве был очень типичен. Это было старинное здание на Арбате, в котором в 1812 году жил маршал Наполеона Ней, с толстенными стенами, большими комнатами, уютными и нарядными. Я очень любила гостить там, что случалось несколько раз за мое детство. Весь уклад жизни на Арбате, чинный, патриархальный и широкий, нравился мне необычайно.
Дом был в три этажа, и занимали его дедушка, бабушка, дядя Саша и тетя Анна со своей бывшей гувернанткой, оставшейся в доме в качестве друга. У каждого члена семьи было по несколько своих комнат. Прислуги было очень много, все жили по многу лет в доме и совсем сроднились с семьей.
Бабушка очень полная, всегда спокойная и неизменно ласковая ко всем, часто звала меня к себе, рассказывала про детство своих детей, разговаривала со мной, расспрашивала про мои вкусы.