Дядя Саша шалил с нами так, что гувернанткам много труда стоило после игр с ним успокоить нас, а молодая нарядная тетя Анна брала нас гулять, дарила красивые подарки и занималась нашими туалетами. Она много выезжала, и я любила слушать ее рассказы про балы и вечера. Особенно интересовали меня балы у великой княгини Елизаветы Федоровны и великого князя Сергея Александровича, которые очень много принимали и в Москве в генерал-губернаторском доме, и под Москвой в Нескучном. Помню рассказ о том, как тетя Анна танцевала с наследником, Николаем Александровичем, незадолго до этого вернувшимся из своего путешествия в Японию. Наследник рассказывал про свое плавание на Восток и так увлекся, что оставался стоять с тетей Анной посреди залы, перенесясь мыслями в Индию и Сиам. И только когда тетя Анна, заметив замешательство дирижера, попросила великого князя отвести ее на ее место, он вспомнил, где он, сконфуженно улыбнулся и предложил ей руку.
Когда мы бывали в Москве, папа и мама тоже принимали участие в этих приемах, что я очень любила из-за красивых безделушек, которые мама получала во время "котильонов" и привозила всегда мне.
А как я любила, когда бабушка и дедушка приезжали на летние месяцы в Колноберже. С ними приезжали тетя Анна, домашний доктор дедушки Зеренин, камердинер Семен и девушка Варвара. Дом наполнялся, оживлялся, и вся жизнь менялась. Для меня самым удивительным было то, какими вдруг молодыми становились мама и папа: родители, высшая инстанция во всех спорных вопросах, высшее начальство и неоспоримый авторитет – вдруг имеют высшего над собой! Почтительны, предупредительны и внимательны. Папа, всегда занимающий с мама самое важное место в глубине коляски, садится на козлы рядом с кучером, предварительно усадив и удобно устроив дедушку и бабушку. А когда с ним заговаривают "старшие", папа, от природы очень застенчивый, даже краснеет.
Приезжали бабушка и дедушка из Москвы в своем вагоне, который все время их пребывания у нас стоял в Кейданах. Когда мы ездили в церковь или к Тотлебенам, бабушка говорила:
– Будете проезжать мимо вагона, посмотрите, что проводник Гвоздев поделывает.
И всегда в хорошую погоду можно было видеть Гвоздева прогуливающимся около вверенного ему вагона.
После завтрака и обеда дедушка всегда играл в безик. В Москве ему составляли партию разные родные и знакомые, а в Колноберже эта обязанность лежала на докторе Зеренине.
Отец дедушки Бориса Александровича был главнокомандующим на Кавказе, и когда я, уже взрослой, иногда давала волю своим нервам, всегда рассказывалось мне о том, как этот мой прадед представлялся как-то императору Николаю Павловичу, который его спросил:
– Как здоровье твоей жены?
– Ничего, ваше величество, благодарю, только вот нервы все мучают.
– Нервы? – возразил император. – У императрицы тоже были нервы, но я сказал, чтобы не было нервов, – и их нет.
А когда мы были детьми, ставился нам в пример Суворов, внучкой которого была моя бабка M. А. Нейдгарт. Ее мать, урожденная графиня Зубова, была дочерью "Суворочки", единственной дочери генералиссимуса. И с детства мне внушали один из его заветов потомству: "Не кончить дела – ничего не сделать".
Глава XVII
Когда мне было 15 лет, я первый раз попала за границу вдвоем с моим отцом. Эта неделя была одной из счастливейших в моей жизни. Вот как это произошло.
Той осенью я плохо себя чувствовала: вечные головокружения, изводящие и меня и близких, беспричинные слезы, бледность, быстрое утомление – все это не в шутку встревожило моих родителей.
Вообще папа терпеть не мог нытья и никаких истерик не допускал, но тут он увидел, что дело серьезно и надо меня лечить.
И вот вечером – это было в октябре – зовут меня к себе мои родители и объявляют, что на следующий день я еду с папа в Берлин на целую неделю, что я теперь большая девочка и пора мне посмотреть и заграничные города. Легко себе представить и удивление мое и радость! До тех пор, кроме переездов в Ковну и поездок в Москву, единственным моим путешествием была поездка в Либаву, когда мне было лет семь. Папа туда ехал по делам Сельскохозяйственного общества и взял мама и меня с собой. Из этой поездки я помню лишь, что мы с вокзала ехали в карете с зеркалами вместо стекол, так что кучера не было видно. Я спросила, как этот экипаж движется без лошадей. После этого меня дразнили моей наивностью, не предвидя, что в близком будущем все мы будем кататься без лошадей на автомобилях.
Путешествие наше в Берлин удалось на славу. С того момента, что мы сели с папа в коляску, чтобы ехать на станцию, и до момента возвращения – мне было весело и легко, как в сказке, и, конечно, лучшего способа развлечься и отдохнуть родители мои придумать не могли. Кажется, впрочем, что на эту мысль навел их Иван Иванович, все лето безрезультатно боровшийся с моим недомоганием.
Только что мы переехали границу, и поезд, швыряя вагоны из стороны в сторону, с непривычной быстротой помчал нас по новым незнакомым местам, я почувствовала себя на другой планете.
Какая разница с тихо и плавно идущими широкими русскими вагонами. И какая разница между нашими деревнями и беленькими немецкими домиками; между нашими русскими раскинувшимися на необозримые пространства полями и аккуратненькими четырехугольниками полей немецких. Все иначе, чем у нас, и все интересно. А когда мы приехали в Берлин, то я вначале совсем растерялась после колнобержской тиши в шуме и сутолоке Фридрихштрассе и, как маленькая, держалась за руку папа.
Каждый день приносил новые впечатления, и осмотр такого города, как Берлин, с таким культурным и умным руководителем, конечно, не мог не дать<…> и очень любили его.
Папа водил меня в разные кварталы города и старался осветить мне жизнь чужого народа со всех сторон, знакомил с германским искусством и историей страны, водил и в большие рестораны, и в типичные "бирхалле" (пивные). Сам живо всем интересуясь, он увлекал и меня, еще ничего не видавшую маленькую провинциалку.
Рассказывал папа и о своих путешествиях, которых много совершил в детстве, когда его мать подолгу живала в Швейцарии со своей дочерью, а мой отец с братьями жили с дедушкой в Вильне и Орле, где учились. На лето они ездили к бабушке и совершали по Швейцарии много экскурсий, причем непременно в третьем классе, "чтобы мальчики не баловались".
Во время одной из таких экскурсий мой отец спас жизнь одному молодому человеку, поскользнувшемуся в горах и повисшему над пропастью. Папа с опасностью для жизни спас незнакомца, и рассказ об этом приводил меня в восторг, заставляя мечтать о геройских подвигах, о спасении ближнего, о благодарных слезах спасенных…
Прошло после инцидента в Швейцарии много лет, и вот к моему отцу, уже председателю Совета министров, является во время приема какая-то дама, оказавшаяся матерью спасенного юноши.
К изумлению моего отца, она вдруг говорит ему:
– И зачем вы, ваше высокопревосходительство, спасли тогда в Швейцарии моего сына? Если бы вы только знали, какой из него вышел негодяй. Зачем он только на свете живет и всех нас мучит!
Вот они, благодарные слезы спасенных!
Вернулась я в Колноберже успокоенной, окрепшей, богатой новыми впечатлениями и навсегда полюбившей Германию.
На следующий год мы снова ездили туда, но на этот раз лишь до Кенигсберга и втроем: папа, мама и я. Из этой поездки мне запомнилась почему-то прогулка около моря в Кранце. Папа и мама тихо ходили по пляжу, разговаривая и любуясь закатом; я собирала камешки и то и дело подымала голову и останавливалась, подавленная величием моря, его полным своей особой жизни спокойствием и нежными перламутровыми тонами воды и неба. Кажется, я тогда впервые поняла, что такое природа и что она дает человеку.
В этом году я получила ко дню своего рождения подарок от папа, который мне доставил исключительное удовольствие. Как назло, в этот день в шесть часов утра папа должен был ехать в Ковну. Совсем рано я слышу тихие шаги и сквозь сон вижу наклонившуюся надо мной фигуру папа, который меня крестит, целует и ставит что-то на ночной столик. Вставая утром, я вижу, что это маленький бюст Пушкина, а под ним бумажка, где рукой папа написано: "Доставляй нам и впредь столько радостей, как за истекшие шестнадцать лет".
Этой же зимой я заболела перемежающейся лихорадкой, в такой тяжелой форме, что пролежала четыре месяца. Я как раз кончала курс гимназии, и эта столь неожиданная в ковенском климате болезнь приводила меня в отчаяние. Но пришлось покориться и чуть ли не со слезами дать мама унести все учебники, которыми я себя обложила в постели.
В это время я особенно поняла и оценила всю силу любви моего отца ко мне. Он с первого же дня уступил мне свою кровать, чтобы я могла спать рядом с мама, а сам до конца моей болезни проспал рядом со спальной в шкапной, на маленькой железной кровати, слишком короткой для его громадного роста. Он переносил меня на руках в другую комнату, когда спальня проветривалась. А ведь его правая рука была больная!
Утром и днем ко мне то и дело наведывалась мама, а вечер был временем папа. Днем он лишь урывками заходил ко мне между занятиями, а вечером, после обеда, всегда уделял мне часок.
Вначале, во время приступов лихорадки, я, конечно, ничего не понимала, но потом, когда я, сильно ослабевшая, часами лежала без движения, какой радостью наполнялось сердце, когда издали слышались шаги папа. Вот он сейчас войдет, поцелует, заботливо спросит, как и что я ела, есть ли у меня еще запас икры, которой меня велел кормить доктор, и, если все хорошо, весело скажет:
– Давай кисленькую, и сразимся в дамки.
"Кисленькими" были мои монпансье, которыми, как и икрой, не забывала меня снабжать мама, принося мне, кроме того, почти с каждой прогулки подарки. Я угощала папа, и начиналась партия в шашки, которую я почти всегда проигрывала.
А иногда мы просто разговаривали: часто говорили про прочитанное или папа, всегда охотно, отвечал на все вопросы, рождавшиеся в моем шестнадцатилетнем мозгу, или сам рассказывал мне что-нибудь.
И теперь, через тридцать с лишком лет, когда я вспоминаю эти вечера, становится тепло и светло на душе, укрепляется вера в людей, в смысл жизни, в призвание человека жить для блага ближнего.
С наступлением весны стали возвращаться ко мне силы, и наконец наступил день, когда я смогла дойти до столовой и когда папа за обедом сказал:
– Сегодня, первый раз после четырех месяцев, с нами обедает наша старшая дочь.
Скоро после моего первого выхода начались сборы в Бад-Эльстер, куда меня послал доктор. Решили ехать всей семьей, с двумя гувернантками и горничными, и в мае двинулись в путь.
Это путешествие положило грань между нашей счастливой, уютной жизнью в Ковне, когда мой отец, не будучи еще завален работой, уделял нам достаточно времени, чтобы иметь возможность входить во все наши интересы и жить нашей жизнью.
После Эльстера начался новый период, в который, будучи губернатором, папа настолько ушел в свою службу, с такой кипучей энергией погрузился в свои новые обязанности, что семье он мог уделять очень мало времени, и то старался провести это время с мама, так что мои младшие сестры не знают, что такое прогулки с папа, разговоры и чтение с ним.
Часть вторая
Глава I
В середине мая 1902 г. мы весело выехали в Эльстер. Было нас десять человек, так что в Берлине, где мы проездом останавливались на два дня, пришлось в гостинице занять целую амфиладу комнат. Я была еще очень слаба, и эта остановка была сделана, чтобы дать мне отдохнуть, а папа поехал один вперед, чтобы нанять нам в Эльстере виллу.
Ни дорогой, ни в Берлине ничем я не интересовалась, все больше лежала, и тянуло меня только домой, в кровать, отдыхать, отдыхать… не слышать ни утомительного шума поезда, ни резких свистков локомотива, не видеть чужих людей и суеты кругом себя.
Но только мы приехали в Эльстер, все изменилось как по мановенью волшебного жезла.
На вокзале встретил нас мой отец, помолодевший и жизнерадостный, и сразу стал оживленно рассказывать, что нашел нам очень удобное помещение – целый этаж прекрасной виллы, и о том, как любезно встречали его везде хозяйки пансионов, и как в одном месте, желая его подкупить знанием русского языка, немка, хозяйка виллы, сказала ему, приподымая свой фартучек двумя пальцами и делая глубокий реверанс:
– Ми вас любик.
От вокзала до курорта приходилось в то время ехать на лошадях километра четыре.
Дивная, гладкая дорога, каких я никогда не видала, шла через поля и луга, за которыми виднелся темный, густой хвойный лес на горе. Сам Эльстер лежит довольно высоко, так что, когда подъезжаешь к нему, уже в поезде чувствуется, насколько воздух становится легче, когда же после вагона садишься в коляску и вдыхаешь его полной грудью, кажется, будто новая жизнь вливается в тебя.
Любезная, предупредительная фрау Вик, хозяйка пансиона, разместила нас по нашим комнатам, где все, по указаниям папа, было ею удобно и уютно устроено для нас, и тут же познакомила моих сестер со своей дочкой Ганной, с которой они с первого же дня подружились. Я тоже с первого же дня стала оживать; воздух пьянил, как шампанское, а целебные ванны молодили взрослых и укрепляли детей.
Конечно, все, даже здоровенная латышка Лина, горничная мама, брали ванны и пили воды. Да рассуждать много и не приходилось с того момента, что мы попали в энергичные руки доктора Бехлера. Он мигом, не позволяя никому пускаться в разговоры или рассказывать о своих болезнях, всех выстукал, выслушал и определил, кому чем и как лечиться, в котором часу купаться, кому пить "Мариен", а кому "Моритцквелле", когда есть, сколько спать. Толстый, краснощекий с громким голосом – он обращался с пациентом как с вещью, видя в нем при исполнении своих докторских обязанностей лишь объект лечения. Мама сначала старалась высказать некоторую самостоятельность, но, убедившись вскоре, насколько умело и умно распоряжается Бехлер, махнула рукой на все им установленные "Stundenplan" для детей и вполне подчинилась его воле.
Папа доктор прописал грязевые ванны для его больной руки, и очень скоро стало появляться в ней, к нашей несказанной радости, подобие жизни, чего не наблюдалось уже восемнадцать лет.
Днем, в свободное от лечения время, мы часто катались, посещая с моими родителями соседние города. В одном был музей музыкальных инструментов, в другом – фабрика изделий из перламутра, которыми были переполнены магазины Эльстера, в третьем – еще какая-то достопримечательность.
Самочувствие у папа было великолепное. Надежда, хотя и слабая, на выздоровление руки его ободряла, и время протекало чудесно.
Каждое утро являлась чистенькая, аккуратная горничная доктора Бехлера и говорила, сделавши книксен:
– Herr Sanitatsrat lasst schon grussen und (Господин санитетсрат шлет свой лучший привет), – и тут следовал перечень предписаний на текущий день и вопросов, относящихся к здоровью каждого пациента в отдельности. Мои родители даже начинали беспокоиться, во сколько им обойдется такое внимательное лечение; брать за каждый визит он отказался и сказал, что счет будет прислан к концу всего курса лечения. Счет этот оказался настолько смехотворно маленьким, что моя мать в себя не могла прийти от удивления, говоря, что несколько визитов нашего ковенского доктора дороже, чем все шесть недель докторского наблюдения в Эльстере.
Моим самым любимым временем дня в Эльстере был вечер, когда так приятно было сидеть на нашем балконе. Вилла лежала поодаль от парка, откуда еле-еле долетали звуки музыки, потом она стихала, и через некоторое время раздавалась песня почтальона, трубившего в свой рог. Вскоре показывался и он сам на длинной желтой тележке.
Так поэтичны были мелодии, разносящиеся в тихом воздухе, и такой стариной веяло от самого почтальона и его резвой лошадки, что душа переносилась в давно исчезнувшую Германию Гете, целомудренно-вдумчивую и полную поэзии.
За темным сосновым лесом торжественно опускалось солнце, звуки рога умирали вдали, и мы шли спать, умиротворенные, спокойные и счастливые.
Этой жизни дней через десять был неожиданно положен конец. Пришла телеграмма от министра внутренних дел Плеве, только что сменившего убитого революционерами Сипягина, вызывающая папа срочно в Петербург.
Не только мы, дети, но и наши родители настолько сроднились с Ковной, так был чужд какого-нибудь карьеризма мой отец, что все мы себе голову ломали над тем, что мог бы значить подобный вызов, не представляя себе, что речь шла о новом назначении. Грустно простились мы с папа и остались одни в Эльстере, теряясь в догадках и надеясь вскоре увидать отца снова с нами. Отъезд папа был особенно грустен из-за прекращения столь удачно начавшегося лечения.
Дня через три все выяснялось получением телеграммы от папа с сообщением, что он назначен губернатором в Гродну. В той же телеграмме папа сообщал, что едет прямо в Гродну и в Эльстер больше не вернется.
Узнав все это, я горько расплакалась: не жить больше в Ковне, которую, когда я там была, я особенно не ценила и не любила, показалось мне вдруг ужасным, и я слышать ничего не хотела ни о Гродне, ни о новых учителях.
Кончив курс лечения и пробыв еще в Эльстере срок, назначенный Бехлером, мы вернулись в августе в Колноберже.
От папа из Гродны получались довольные письма. С грустью простившись со своими сослуживцами в Ковне и утешаясь мыслью, что многих он будет видеть в Колноберже во время отпусков, он бодро приступил к новой работе. Письма его дышали энергией, были полны интереса к новому делу, и, к счастью, ему очень понравились его ближайшие сотрудники и подчиненные.
Предводителем дворянства был П. В. Веревкин, друг юности папа, что ему было особенно приятно. Сошелся он во взглядах и с вице-губернатором Лишиным и был очень доволен работой своего правителя канцелярии, князя А. В. Оболенского, и своими чиновниками особых поручений, между которыми особенно выделял Вейса и о котором в каждом почти письме говорил, что редко приходится встречать человека, столь глубоко порядочного и с такой чистой душой.
Мама съездила в Гродну на несколько дней, распределить комнаты, дать указания для устройства дома, и вернулась в Колноберже в полном восторге от нового местожительства.
Папа приезжал провести свой отпуск, очень короткий в этот год, в Колноберже и все время, проведенное там, посвятил хозяйству.
Помню, как один из наших соседей, глядя издали с мама на моего отца, который оживленно обсуждал с Штраухманом какие-то хозяйственные вопросы, сказал:
– Петр Аркадьевич, не губернаторское это дело!
На это папа весело отозвался:
– Не губернаторское, а помещичье, значит, важное и нужное.