* * *
Нам доставили противомоскитные сетки. Мы все еще спали на земле: если сухо - на плаще, если дождь - под ним. Но с сетками все-таки стало легче. Теперь можно было использовать одеяла по прямому назначению - спать на них или укрываться, но не укутывать в них голову, чтобы защититься от паскудных насекомых. Плащ теперь можно было свернуть - получалась подушка. Правда, сетки прибыли слишком поздно. Почти у всех уже была малярия.
Нам доставили еще некоторые припасы. Каждое отделение получило зубную щетку, пачку лезвий для бритья и сладкую плитку. Мы их разыграли в кости. Бегун выиграл сладкую плитку. Он долго мучился из-за невозможности разделить ее на десять человек, пока мы хором не убедили его съесть ее самому. Для этого он убрался с глаз долой, спрятавшись в какие-то кусты.
Пень продолжал строить и укреплять свой личный форт. Всякий раз, когда он попадался мне на глаза, у него или топор в руках, или бревно на плече. Однажды он взвалил на себя такое огромное полено, что оно повредило ему плечо - там образовалась глубокая рана. В мирное время такую пришлось бы зашивать.
Все упорно твердили, что вот-вот, буквально на следующей неделе, прибудет армейская пехота нам на смену.
Все были в отчаянии. Мы услышали, что армейские подразделения, направляющиеся к нам, уничтожены в море.
Хохотун и я посетили кладбище. Оно находилось немного южнее прибрежной дороги, идущей с запада на восток через рощи кокосовых пальм. Мы преклонили колени, чтобы помолиться у могил людей, которых хорошо знали. Их захоронения в основном были только украшены пальмовыми ветками, хотя кое-где виднелись и наспех сколоченные кресты, на которых были прибиты идентификационные бирки лежащих под ними людей. На некоторых крестах были закреплены жестяные медальоны, сделанные из консервных банок, на которых чьи-то заботливые руки вывели трогательные эпитафии:
"Он умер, сражаясь".
"Настоящий морской пехотинец".
"Большой парень с большим сердцем".
"Наш кореш".
"Чем тяжелей ему было, тем веселее он становился".
Было еще одно четверостишие, которое я встречал бесчисленное число раз, этакий крик души морского пехотинца:
Когда придет он на самый верх,
Отрапортует святому Петру:
"Сэр, еще один морпех
Закончил службу в аду".
Другие надписи, чаще всего имена погибших, выполнялись следующим образом: в землю загонялись патроны так, чтобы круглый медный конец оставался над поверхностью. Хохотун и я побродили по кладбищу, после чего решили осмотреться по сторонам. Совершенно плоская равнина тянулась далеко к холмам. Хохотун скорчил рожу и объявил:
- Здесь еще полно места.
- Это точно, - подтвердил я.
Потом мы дружно помолились у могилы парня из нашего взвода.
- Знаешь, - сообщил Хохотун, вставая, - у него перед Хелл-Пойнт было двести баксов. Он их выиграл в покер.
- Ну и что?
- А когда его хоронили, не нашли и десятицентовика.
* * *
Мы всячески пытались извести крысу, которая повадилась на нашу огневую точку. Мы поклялись убить ее и съесть - все-таки свежее мясо. Она заимела привычку бегать через амбразуру, причем двигалась настолько быстро, что нам казалось - эта тварь летит. Она на глазах толстела, а мы слабели от голода. В конце концов она даже перестала бегать - стала фланировать прогулочным шагом. Мы ее так и не поймали. А если бы и поймали, сомневаюсь, что съели бы.
* * *
Как-то ночью нас обстреляли подошедшие к берегу вражеские крейсера. Один из снарядов упал в темную речную воду недалеко от нас. Окоп содрогнулся, словно был вырыт в желе. Сначала никто не произнес ни слова, и только через несколько секунд Беззадый с надеждой объявил:
- Не взорвался!
- Разве ты никогда не слышал о взрывателях замедленного действия? - хихикнул кто-то из темноты.
Все засмеялись, а Беззадый тяжело и очень обиженно вздохнул.
В другой раз - ночь выдалась на удивление темной - мы сидели в окопах и прислушивались к шуму боя, доносившемуся со стороны холмов справа от нас. Мы получили приказ и были готовы к атаке. Всю ночь мы ожидали нападения, а утром услышали, что завершилась первая часть "боя на Кровавом Хребте". Японцы отброшены.
Когда наступила ночь, бой возобновился. А мы снова разбрелись по темным окопам и принялись ждать. На этот раз винтовочных выстрелов слышно не было - только артиллерию. Мы искренне надеялись, что нашу. Мы внимательно высматривали какие-нибудь признаки появления противника перед своими позициями, иногда с этой целью даже вылезали из окопа и ползли на берег реки - оттуда было видно лучше. Где-то там, в темпом мраке ночи, шел бой. Наша артиллерия теперь обстреливала наши же собственные позиции, покинутые морпехами и занятые противником. Зрелище заградительного огня - огневого вала - было более чем впечатляющим. Я находился довольно далеко, но у меня запыли зубы.
Утро было настоящим благословлением. Оно без остатка рассеивало страх, что японцы прорвут нашу оборону и хлынут в рощу. Мы знали, что японцы разбиты. Странно, но это знание не приносило облегчения.
Здоровяк объяснил эту странность на следующий день.
Мы собрались в тени единственного дерева на берегу реки. Здоровяк сидел, облокотившись о толстый ствол и поигрывая палочкой.
Он тщательно обстругивал палку острым ножом, срезая щепки белого дерева, и проговорил, не обращаясь ни к кому конкретно. Казалось, его даже не заботило, слышит ли его кто-нибудь.
- Они смелют нас в порошок, - сказал он, произнося слова в такт отлетающим щепкам. - Прошлой ночью они напали на летчиков, потом настанет и наш черед. Мы их, конечно, побьем. Наши парни пока их бьют. Но при этом мы каждый раз теряем людей. После каждого сражения в землю ложится пара сотен человек. Потери и у них есть, но это их не волнует. Жизнь у них стоит недорого. Слишком уж их много. - Он помахал аккуратно обработанной палкой. - У них много палок, а у нас только одна. У нас есть только мы. Сегодня приходил парень из 5-го и сказал, что японцы разгрузили еще два транспорта с войсками на Кокуме. Они медленно, но верно перемалывают нас. Каждый день мы теряем десять - двадцать человек из-за бомбежек. Каждую ночь "стиральная машина" чарли тоже уносит несколько жизней. Когда снова обстреляют с моря, нас, наверное, останется совсем мало.
А у них есть все, чтобы добиться желаемого, - продолжил он и выругался, потому что нож наткнулся на твердый сучок, - хотя бы потому, что у нас нет ничего. У нас нет кораблей, нет самолетов, кроме нескольких "граммапов", которые чаще всего не могут взлететь, потому что у нас нет еще и горючего. У них есть корабли, есть самолеты, и, похоже, есть достаточно времени. Поэтому я вам точно говорю, - в этом месте нож ушел слишком глубоко и палка сломалась, - скоро от нас тут ничего не останется.
Хохотун решил свести разговор к шутке:
- Что тебя не устраивает? У нас вроде бы пока все хорошо. Чего ты хочешь? Вернуться обратно к цивилизации и стать в длинную очередь за военными облигациями? Чего тебе не хватает? Птичьего молока?
- Не будь ослом, Хохотун. Я не шучу. Они всех нас рано или поздно уничтожат.
- Я не хочу птичьего молока, - вставил Бегун, - я хочу пива. Холодного пива в высоком тонком стакане. "Карлипгз". "Карлингз блэк лейбл".
Здоровяк встал, злобно посмотрел на нас и, не сказав ни слова, отошел в сторону. Он медленно удалялся, а мы сидели и молчали. Мы чувствовали себя студентами-теологами, преподаватель которых срочно взял отпуск, представив нам самые убедительные доказательства того, что Бога нет. Мы верили в победу - это не подвергалось сомнению. О поражении никто не думал. Победа будет, это точно. Другой вопрос, будет ли она легкой или трудной, быстрой или затяжной, но она будет. И тут совершенно некстати вылез Здоровяк, вдруг решивший продемонстрировать нам обратную сторону медали - поражение.
Услышанное нас потрясло. С тех пор мы начали понимать, что такое допустимые потери.
Во всех армиях известно, что такое допустимые потери. Это есть часть, уничтожение которой не будет фатальным для целого. Иногда человек может считать допустимой потерю пальца, но не руки, или потерю руки, но не головы. Существуют вещи, которые могут быть потеряны или уничтожены, независимо от того, мир на земле или война, и их замена не является строго обязательной. Это может быть винтовка, патронташ или человек.
Люди суть расходный материал.
Голод и джунгли, японцы или все, вместе взятое, так не разрушают психику, как сознание того, что ты являешься пушечным мясом. Причем не имеющим своей воли. Я нисколько не сомневаюсь, что, если бы среди морских пехотинцев стали искать добровольцев для невыполнимой миссии, все сражающиеся на Гуадалканале не раздумывая сделали бы шаг вперед. Но это жертва, на нее идут добровольно. Когда же ты сознаешь себя расходным материалом, это лишает тебя торжества самоотречения, абсолютной свободы самопожертвования. Если ты пушечное мясо, значит, ты не герой, добровольно жертвующий собой, а жертва, и это не может не унижать. Лично я сомневаюсь, что Исаак принял нож отца своего Авраама без осуждения, без укора, но вместе с тем он для него же тысячу раз с радостью умер бы добровольно. Мир полон жертв героев и мучеников, но есть только одна Жертва.
Раз уж нам предстояло стать жертвами, мы твердо держались своей роли, как Исаак своей вязанки хвороста. Не проходило и дня, чтобы об этом не заговаривали.
- Лейтенант, когда мы уберемся с этого острова?
- Понятия не имею.
- Но вы же можете спросить у полковника!
- С чего вы взяли, что он знает?
* * *
- Эта еда уже давно сгнила, лейтенант.
- Да знаю я, знаю. Но вам все же лучше ее съесть.
- Я не могу есть этот червивый рис.
- Ешь.
- Но как можно ждать, что мы...
- Ешь.
- Не могу, меня тошнит.
- Ладно, тогда не ешь.
* * *
- Мне кажется, у меня малярия. Вот, пощупайте мой лоб.
- Черт, боюсь, ты прав. Он адски горячий. Тебе надо к врачу.
- Ну...
- В чем дело?
- А зачем? Там дадут только аспирин. А если станет хуже, поместят в палатку с другими, кому так же плохо. Домой меня все равно не отправят. С острова уехать нельзя. Никто не уезжает. Так что идти к врачу нет смысла.
- Что ж, может быть, ты и прав.
- Конечно, прав. Так что я лучше буду страдать здесь, среди друзей. Все равно с этого острова уехать невозможно, даже в ящике.
- Поэтому у нас и есть свое кладбище.
* * *
Было очень одиноко. Это было одиночество ночной вахты, во время которой прислушиваешься к движению мириад живых существ вокруг тебя и пытаешься уловить за беспорядочным ритмом природы упорядоченные звуки, издаваемые человеком. Мы тихо тосковали в зияющем провале окопа, являя собой постоянный упрек миру.
В другом смысле, каком-то слезливо-сентиментальном, мы уже стали свыкаться с мыслью, что все стали сиротами. О нас никто не думал, мы никому не были нужны. Миллионы американцев были заняты своими повседневными делами: ходили в кино, женились, поступали в колледжи, ходили в магазины и на митинги, участвовали в манифестациях в защиту животных, ходили в церкви и на кладбища, иными словами, в Америке все было как всегда, но только там не было нас, а этого никто и не заметил. Так мы тогда думали. Сейчас мне это кажется очень глупым.
Но тогда все происходило именно так, как я описал, мы чувствовали себя одинокими и всеми покинутыми на берегу зловонной реки. Но наконец настало время благословенной перемены. Нам было приказано перейти на новые позиции.
Мы ушли с реки. Ушли так, что этого никто не заметил. Мы взвалили на спины вещмешки, на плечи - винтовки и пошли по деревянному мостику мимо лежбища крокодилов к холмам в глубине острова.
4
Это была великолепная, долгожданная передышка. Прогулка по полям стала выходным посреди рабочей недели, спасением от засасывающей монотонности. Страх исчез. Мы чувствовали себя членами археологической партии или охотниками. Только полное отсутствие огней возвращало нас в реальность: вокруг была темнота, джунгли и японцы.
Даже адская жара, настигшая нас в зарослях купай, нисколько не угнетала. Теперь мы выкопали для себя и пулемета окоп вдвое больше того, что оставили на Типару, и могли отдыхать вполне комфортно. Наша точка была настоящим фортом, размером примерно с кухню и глубиной около двух метров. Сверху ее закрывал двойной слой бревен, слой земли высотой в стакан и дери, который пророс, как только мы его уложили, притащив с расстояния около тридцати метров. Издалека наша огневая точка была похожа на обычный пригорок.
Мы чувствовали себя под падежной защитой и были уверены, что угрожать нам может только прямое попадание бомбы или снаряда с моря, все остальное было предусмотрено.
Удалившись за ограждения, мы занялись "тропическими язвами". Такое название мы давали всем намокавшим или гноящимся болячкам, особенно тем, которые находились вблизи костей. Среди нас было несколько человек, чьи ноги и руки еще не были покрыты этими красно-белыми очагами боли: красными они были от крови, белыми от гноя и часто окружены черными ободками присосавшихся мух.
Да, здесь мы жили почти в роскоши. У нас даже появились кровати. В районе нашего расположения были обнаружены большие запасы японских канатов. С их помощью мы соорудили для себя прекрасные постели, вкопав в землю бревна и настлав сверху веревочные матрасы.
Что за чудо! Какой изысканный комфорт! Сухо, тепло и над землей. Ни один сластолюбец на пуховых перинах и тонких простынях ни разу не испытал такого потрясающего наслаждения, даже если у него под рукой шнурок звонка - дерни и принесут все, что захочешь, а у пог свернулась прелестная гурия.
Хохотун и Здоровяк спали рядом, они построили свои кровати вблизи друг от друга. Так же делали и остальные напарники, как, к примеру, Бегун и я. Лежа и тихо перешептываясь друг с другом, мы слышали, как через густую траву пробирается сухопутный краб. Затем раздавался храп Здоровяка. Мы прекращали шептаться и молча ждали.
Наступала тишина, она была как пауза между музыкальными произведениями. И так же недолго длилась, ее беспардонно нарушал очередной громогласный всхрап Здоровяка, взрыв смеха Хохотуна и неправдоподобно громкий топот краба, спешащего в безопасное укрытие.
- Черт возьми, Хохотун, это не смешно!
- Что с тобой, Хохотун, что случилось?
Тут в разговор вступал Бегун, его голос дрожал от едва сдерживаемого смеха.
- Это снова краб. Личный краб Здоровяка. Он снова прополз сквозь колючую проволоку и ущипнул Здоровяка за задницу.
Ответ Здоровяка наверняка шокировал целомудренную ночь.
Очередной взрыв смеха смягчал обиду и оказывался настолько заразительным, что даже Здоровяк не мог остаться в стороне и вскоре смеялся вместе со всеми.
О каком страхе может идти речь?
* * *
Наши летчики вели сражения, несмотря на очевидное превосходство противника в воздухе. Короткие воздушные схватки над Хепдерсон-Филд велись почти ежедневно, а поскольку мы находились в непосредственной близости, все происходило, можно сказать, над нашей головой. Но страх перед вражескими самолетами у нас был настолько силен, что мы не выползали из убежищ, пока еще где-то слышались взрывы бомб или залпы противовоздушных батарей.
Только Меченый продолжал упорно восхищаться волнующим шоу. Во время налетов он сидел на крыше нашего окопа и во все глаза, как ребенок в цирке, следил за развитием событий, не прячась, даже если бомбы рвались в опасной близости. Он снабжал нас подробным описанием хода сражения.
- Ух ты, парни, один падает! - При этом до нас доносился гул быстро приближающегося самолета. Затем следовал сильный удар. - Вот это да! Не меньше двухсот килограммов!.. Эй, Хохотун, Счастливчик, поднимайтесь сюда! Вы же пропустите самое интересное!
- Черт возьми! Нам и здесь неплохо, - хмыкнул Хохотун, после чего спросил: - А кто упал-то?
- Наш.
Мы удивленно переглянулись, и Бегун заключил:
- Похоже, этому ублюдку все равно, кто победит.
- Смотрите! Да смотрите же! Сейчас их достанут! Япошки уходят! А наши их преследуют!
Иногда, когда нас эти вопли очень уж сильно раздражали или же когда бомбы рвались совсем уж рядом, кто-нибудь не выдерживал и кричал:
- Эй, Меченый, спускайся вниз! И поторопись, кретин, пока тебе задницу не отстрелили.
На это Меченый всегда реагировал одинаково:
- Ну и что? Отстрелить ее могут и там, внизу. Какая разница? Если тебе что-то суждено, ты все равно свое получишь - прячься... не прячься... Когда придет твой час, неизбежное свершится. Так зачем беспокоиться из-за этого?
С ним, так же как и с другими его товарищами-фаталистами, никто и не пытался спорить. Вера в судьбу на Гуадалканале вошла в моду. На разный манер говорили одно и то же: все написано на роду.
- Зачем волноваться? Все равно ты уйдешь, когда придет твое время.
- Бедняга Билли, но от судьбы все равно не уйдешь.
- Вот это да! Пронесло! А я уж было думал, что настал мой час.
С фаталистами спорить невозможно. Вы можете отстаивать свою позицию до хрипоты, но люди вроде Меченого все равно будут шляться под бомбами.
Скажите им, что они в глубине души не верят, заявляя, что каждый человек уходит только тогда, когда ему предназначено, не раньше и не позже. Предположите, что они сами своим тупым упрямством выбирают свое время, своими руками вытаскивают бумажку со своим именем из шапки, иными словами, сами являются своими палачами. Напомните, что, даже если они хотят верить в фатализм - вопреки здравому смыслу, - они должны иметь возможность выбора; даже отсутствие выбора надо выбрать. Подобные споры - прекрасный способ убить время, пока вокруг падают бомбы, а Меченый, раздражающий всех и каждого фаталист, один сидит наверху. Чертов идиот!
Особенно жарким днем я выбрался из осточертевшего грязного окопа и рухнул на траву в тени чахлого кустарника вздремнуть. Проснулся я оттого, что подо мной дрожала земля. Я проснулся, вспотев от страха. Земля вздрагивала. Я знал, что это землетрясение, и пришел в ужас от мысли, что она может разверзнуться и поглотить меня. Когда же она этого не сделала, я был весьма разочарован, да и расщелин больших не увидел. Гибель мне представлялась такой: земля открывается - последнее предательство, - под ногами пустота, и далее вечное падение.