* * *
Я старался встречаться с Шейлой всякий раз, когда появлялась такая возможность. Так продолжалось около месяца. Мы ужинали в нашем "штабе", ходили на танцы или на долгие прогулки по симпатичному городку, в котором она жила, где на склонах холмов буйно цветет австралийская мимоза. Иногда мы просто сидели в гостиной ее дома, выпивая бесконечное множество чашек чая, чтобы промочить горло, пересохшее от рассказов об Америке, которые так любила ее увечная и рано овдовевшая мать. И только в самом конце, когда Шейла сообщила, что возвращается на Тасманию, выяснилось, что моя возлюбленная замужем.
После Молли и Шейлы я старался ни к кому больше не привязываться.
Остались только случайные, ни к чему не обязывающие связи.
Как я должен был себя при этом вести? Откуда я знаю! Я не Казанова, а эта книга - не учебное пособие по амурным похождениям.
Больше не было тепла, оставался только холодный расчет, но вряд ли стоит рисковать нанести очередную рану своим чувствам, когда речь идет об удовлетворении физической потребности. Нельзя быть романтиком, ни к чему хорошему это не приведет. Пусть романтическая любовь останется поэтам, ее придумавшим.
Иногда флирт заканчивался весьма странно. Я вспоминаю одну официантку, имевшую чрезвычайно строгие понятия о морали.
- Вы, янки, - часто повторяла она, - "понятия не имеете о морали.
- Как так?
- Достаточно только посмотреть, - язвительно объясняла она, - на ваш Голливуд. Вы каждый день читаете о кинозвездах, которые живут с кем хотят: сегодня один, завтра другой. Женятся по пять, а то и больше раз. В Австралии таким пришлось бы несладко. У нас еще сохранилась мораль. - Она поджимала губы и проверяла, все ли пуговицы на груди застегнуты. - Не то что у вас, янки. Вы хотите от девушки только одного - переспать с ней.
Спорить с ней никто не стал.
В тот вечер по пути домой я встретил другого морского пехотинца, намного моложе меня. Он был занят тем, что старательно стирал следы губной помады с воротника своей рубашки.
- Беда с этими австралийками, - пожаловался он. - Иногда мне кажется, что они не думают о морали. Они слишком легко доступны. Попробуй найди американскую девушку, которая вела бы себя так же? Не получится! У наших еще сохранилась мораль.
Последователей Фарисея бесчисленное множество, имя им легион. "О, мой Бог, благодарю тебя за то, что я не такой, как остальные мужчины... прелюбодеи: будь то австралиец, будь то американец, будь то..."
* * *
Та официантка, подающая напитки, оставалась для меня загадкой. Всякий раз оказавшись в ее обществе, я не мог ее понять. Она презирала американцев явно напоказ, причем, если не видела меня, обрушивала свое негодование на другого морпеха. Она любила получать деньги, но если считала, что я ее оскорбил, доставала их из кармана и демонстративно возвращала мне. Темпераментная, она была холодна, как рыба. Официантка, подающая напитки, она никогда не пила сама. Насмехаясь над американской музыкой, она могла пройти километр, чтобы послушать джаз и потанцевать.
Когда мы отправились кататься на лодке по Ярре, она опустила руку в воду и стала внимательно следить, как вода омывает ее тонкие пальцы, при этом она так старалась показать, что ей отчаянно скучно, что я тайно возликовал. Дело в том, что мы, морские пехотинцы, успели избаловаться и изнежиться, и гребля вверх по течению стала настоящей проблемой. Поэтому, как только она начала зевать, я сразу повернул обратно и резво погреб к причалу.
Едва ступив на берег, она покраснела от злости и начала ругаться:
- Бывают же такие парни, как ты! Это просто уму непостижимо! Пригласить девушку на прогулку по реке и привезти обратно, ни разу не взглянув на нее с нежностью!
На следующий день у меня болела спина и руки, и я вовсе не рвался встретиться с нею вновь и тем более повезти кататься.
* * *
Шейла вернулась. В субботу вечером мне пришлось остаться на стадионе. Делать было нечего, и я лег спать очень рано. Но вскоре меня разбудили и сказали, что за воротами меня спрашивает девушка.
Она провела на Тасмании только несколько месяцев, но, казалось, стала намного старше. Мы отправились в парк и долго не могли наговориться. Шейла хотела пойти в город, но я объяснил, что не могу, и даже тот факт, что утром ей придется возвращаться на Тасманию, ничего не мог изменить.
- Ну, тогда мы можем просто посидеть в парке, - сказала она.
- Постой, - воскликнул я, - у меня идея. Все наши ушли на сорок восемь часов. Я сейчас принесу сюда их спальные мешки и одеяла, а ты сходи за пивом. - С этими словами я протянул ей деньги. - Устроим пикник.
- Янки, ты прелесть, - рассмеялась она. Койки были пусты и темпы. Я собрал одеяла с коек Хохотуна, Здоровяка и своей, свернул их в увесистую скатку и отправился в парк. Шейла пришла туда же с пивом. Я расстелил одеяла под развесистым деревом, мы уселись, и я потянулся к бутылке.
Затем последовал стон разочарования. Она забыла открывалку.
- Не волнуйся, янки, - снова засмеялась она, - мы найдем выход. - С этими словами она поднесла бутылку мельбурнского горького ко рту и зубами откусила пробку.
Ох уж эти австралийские девушки, подумал я, когда восхитительная янтарная жидкость выплеснулась на дерево.
- Знаешь, а ведь это серьезное нарушение, - сказала она, поудобнее устраиваясь рядом со мной. - Это оскорбление королевских владений.
- Что это?
- Вся публичная собственность принадлежит короне. Нечто вроде этого называется оскорблением королевской территории, за это могут даже в тюрьму посадить.
- Здорово! - обрадовался я. - Значит, мы с тобой теперь браконьеры? Вот было бы шоу! А в тюрьму я согласен только вдвоем с тобой, в одну камеру.
Ночь мы провели в парке, а утром, когда серый рассвет отодвинул черную завесу ночи, она ушла - теперь уже навсегда.
Я собрал постельные принадлежности и поволок их обратно на стадион. К моему ужасу, уже началось построение. Держа в руках огромный тюк с одеялами, я был так же незаметен, как слон, явный и очевидный осквернитель королевской территории.
Но я решил, что терять мне нечего, остается держаться как ни в чем не бывало. Зарывшись лицом в тюк, я перешел на рысь.
Я никогда не забуду недоуменное удивление, отразившееся на физиономии Старины Гаппи, когда я протрусил между ним и ротой Н. Я успел пройти шагов десять, когда началось хихиканье, затем свист, сменившийся общим хохотом. Я увеличил скорость. Но смех распространялся быстрее, чем я мог бежать. Теперь я несся с максимальной доступной для меня скоростью, подгоняемый вихрем хохота и крика. Именно он внес меня в ворота и подтолкнул вверх по ступенькам.
Если в ту ночь я оскорбил короля, то мои товарищи с лихвой воздали мне от его имени.
2
Две вещи могут ограничить человека в большом дебушировании: малярия и караульная служба.
Малярия означает госпиталь, иногда даже отправку домой. Мы так стремились взять от жизни все, что человек, испытывающий дискомфорт из-за приближающегося приступа, все равно упрямо шел в город. Отнюдь не редкими были случаи, когда такого бедолагу находили стоящим у фонарного столба с белым как мел лицом и клацающими зубами, отчаянно пытающимся закутать в тонкую рубашку сотрясаемое ознобом тело. Он из последних сил, цепляясь за остатки ускользающего сознания, старался не упасть и высмотреть такси, которое доставило бы его обратно в лагерь, где можно с облегчением рухнуть на койку в лазарете.
Приступы малярии у Меченого стали сильнее и более частыми. В последний раз, когда я его видел, он лежал на койке в лазарете, который соорудили под стадионом. У него была тяжелая форма малярии, при которой тело полыхает в огне, а кости вытягиваются на дыбе.
Я пришел попрощаться с ним. Прошел слух, что его отправляют домой. Я не был уверен, что он меня узнал, и не лез с вопросами, поскольку такие ужасные страдания не допускают вмешательства другого человеческого существа. Поэтому я молча простился с Меченым, парнем, которого я искренне любил, обладавшего язвительным умом и крепкими нервами. Я несколько минут подержал его обжигающе горячую руку и тихо пробормотал слова прощания. В какой-то момент мне показалось, что он меня все-таки узнал, - его губы скривились, что при наличии определенного воображения можно было принять за попытку улыбнуться. Но я не мог видеть, как он страдает, поэтому отпустил его руку и быстро ушел.
Тех, кто не был подвержен малярии, удержать от варки в общем котле могла только караульная служба. Когда наш батальон заступал на караул, не важно, какая именно рота, мы все оставались в готовности на стадионе.
Это напоминало старые дни в Нью-Ривер, словно время описало круг и вернулось к старым баракам и прежним проблемам - пиво и горючее. Мы возвращались с учебного плаца и мылись. Избавившись от нижнего белья, мы отдавали свои разгоряченные тела приятной прохладе душа.
Потом кто-то хватал ведра - на этот раз требовалось пиво, а не топливо, - а отделение собиралось на свежем воздухе. Там были все: Хохотун, Бегун, Здоровяк, Пень, Эймиш, Джентльмен. Теперь с нами были еще и новички - Широкая Улыбка - очень симпатичный парнишка из Луизианы, прибывший на Гуадалканал намного позже нас, и Большая Лыжа - высокий, длинноногий, болезненно бледный пехотинец, тоже прибывший на Гуадалканал в самом конце военных действий и любивший рассказывать, презрительно кривя губы, о своих военных приключениях на Гавайях и о жене, оставшейся дома. Большая Лыжа был единственным женатым человеком среди нас.
Так мы проводили ночи, сидя на прохладном воздухе в сгущающейся тьме вокруг гигантской подковы, окружающей поле для игры в крикет. Мы пели, слушали бесконечные рассказы или просто мечтали. Песни, которые мы пели, не были нашими собственными. Америка еще не подарила нам песню, которую мы могли бы считать своей. Поэтому мы заимствовали все, что нам нравилось, у всех, у кого могли. У австралийцев мы взяли "Матильду, танцующую вальс" и "Благослови их всех", у англичан, которых мы никогда не видели, - "У меня есть шесть пейсов".
Но вскоре такой жизни пришел конец. День, когда мы перебрались в лагерь в Дапденонге, стал концом сравнительно легкой жизни.
Снова полная боевая выкладка. Каски, лязгающие о ружейные стволы, узкие лямки, врезающиеся в плечи, в едва наросшую на костях плоть. Орущие сержанты, не скрывающие удовольствия от происходящего. Все это повторилось снова, словно старый, внушающий отвращение знакомый заглянул на огонек выпить, свято веря, что его появление в этом городе к добру, но лишь воскресив былую вражду. Мы были в полной готовности и только ожидали приказа выступать.
- Стройся!
- Вперед, марш!
Мгновение молчания, краткий миг пустоты, лишенный звука и движения, отделяющий одну бесконечно малую величину от другой, возможно, самой бесконечности, а затем - до боли знакомый, безошибочно узнаваемый звук: одновременный порывистый вздох большого числа людей, готовящихся выйти на март, а вслед за этим - топот множества ног по мостовой. Мы тронулись в путь.
- Мама говорила, что такие дни будут, но она не сказала, что их будет так много.
- Эй, убери свою пушку от моей физиономии! Хочешь устроить несчастный случай?
- А ты держись подальше от моей задницы, а то никогда не получишь Пурпурное Сердце.
- Какое к черту Пурпурное Сердце? Он даже Пурпурной Задницы не получит.
На марше нас сопровождали собаки. Они бегали вдоль колонны и радостно, вполне миролюбиво лаяли. Они были так очевидно глупы, дружелюбны и готовы любить всех, что мы от души смеялись над этими забавными созданиями - причем тем сентиментальным смехом, от которого увлажняются уголки глаз.
- Ты только посмотри на этих придурков! - восклицал Хохотун. - Мы проходим сто метров, а они за это время пробегают два километра. Они же выдохнутся где-то на полпути.
Он был прав, хотя изрядно приуменьшил возможности наших четвероногих сопровождающих.
Мы преодолели шесть километров, когда я увидел первого барбоса, без сил растянувшегося на обочине дороги. Он поместил голову между передними лапами, а язык вывалил в придорожную пыль - он уже наполовину посерел. Пес грустно следил, как мы проходим мимо. Бедолага, с ним все ясно. И все больше животных оставалось на обочинах дороги, но они упрямо не желали нас бросать. Никто из них не дезертировал.
Я перестал жалеть собак, когда почувствовал, что мои ноги стали покрываться волдырями. Некоторым из нас перед походом выдали новозеландские армейские ботинки, и я оказался в числе несчастных, их получивших. Они были сделаны из толстой и удивительно твердой черной кожи с негнущимися подошвами и щелкающими каблуками. Они совершенно не подходили для нас, ведь мы уже привыкли к обуви морских пехотинцев из нормальной кожи на мягкой резиновой подошве, специально сделанной так, чтобы не производить шума. Не то что эти пыточные инструменты из Новой Зеландии! Представьте себе ботинок, целиком сделанный из стали! Он трудился над моими ногами с изощренной жестокостью профессионального палача!
Следующие 15 километров боль стала моим постоянным спутником, и каждый шаг казался мне последним. Я знал, что нормальный человек не может долго переносить такие адские муки, но упрямо шел дальше. И я добрался до нашего нового лагеря. Когда же я продемонстрировал свои покрытые волдырями ноги батальонному доктору, он покачал головой и сказал, что последние десять километров мне следовало идти на руках. Я согласился и почувствовал нечто сродни чувственному наслаждению, когда он вскрыл волдыри, дал вытечь скопившейся там жидкости, забинтовал ноги и отпустил меня хромать обратно к друзьям.
Я оказался не единственным пострадавшим. В результате таких ботинок нам больше не выдавали - уже полученных оказалось достаточно, чтобы вывести из строя четверть батальона.